«Мелвилл, – воскликнул Норос, – мы думали, что только мы вдвоем и остались! Мы были уверены, что вся команда вельбота погибла и команда второго катера – тоже».
Сняв шубу, Мелвилл обнял друзей в тускло освещенной теплой хижине. Его суровое лицо было обветрено и покрыто паршой, кое-где виднелись лиловые язвы обморожения, но в целом он пребывал в гораздо лучшей форме, чем Найндеман и Норос. При виде товарищей Мелвилл прослезился – это были слезы радости и облегчения, но в то же время и слезы печали, ведь бывалому механику было больно смотреть на своих изнуренных товарищей, под глазами которых залегли глубокие тени. Мелвилл понимал, что эти бедолаги побывали на волосок от смерти.
Рассказ Мелвилла был во многом схож с тем, что пережили Найндеман и Норос. На его долю тоже выпали лишения, распри и скитания по безлюдным пустошам. Все это, по его словам, было «леденящим душу ужасом». И все же Мелвиллу сопутствовала удача.
Днем 12 сентября одиннадцать человек на вельботе – Мелвилл, Даненхауэр, Ньюкомб, Лич, Бартлет, Коул, Чарльз Тонг-Синг, Генри Уилсон, Фрэнк Мансен, Лаутербах и Анегин, – как выразился Мелвилл, отошли от катера Делонга «на огромной скорости». Но шторм усилился и отломил кусок руля, тем самым лишив вельбот управления. Моряки на борту принялись гадать, выживут ли они на таких волнах. Всматриваясь в море, они не сомневались, что больше никто из участников экспедиции не выжил. «Нам казалось, – сказал Мелвилл, – что шторм пережило лишь наше судно».
Мелвилл развернул вельбот по ветру и, как и Делонг, соорудил сложный плавучий якорь из обрывков брезента, весел и палаточных колышков, к которому для веса привязал несколько медных чайников. Изящной эту конструкцию было не назвать, однако она превосходно справилась со своей задачей и позволила команде Мелвилла выбраться из шторма.
И все же всю ночь они «всеми силами вычерпывали и откачивали воду». Волны набегали по три разом, и моряки распределили усилия, чтобы успевать перевести дух перед следующей порцией воды, которая хлестала через борт. Лучше всех работали Анегин и Чарльз Тонг-Синг, которые сидели в трюме и с отчаянным упорством вычерпывали воду. Но промежутки между волнами были очень коротки. «Нас окатывало холодной водой… – рассказывал Мелвилл. – На борту она мгновенно превращалась в слякоть». И моряки снова исступленно принимались вычерпывать воду. Когда рассвело, «стало только хуже, – вспоминал Мелвилл, – потому что теперь мы видели, в каком плачевном состоянии пребывают наши товарищи». Мелвилл окоченел, его руки «опухли, покрылись язвами и кровоточили от холода и застоя крови». Земли не было видно, перед ними лежало лишь бескрайнее свинцово-серое море. Трюм вельбота, набитый снегом, который предполагалось растапливать в пресную воду, наполнился соленой водой, так что пить морякам было нечего.
В отсутствие измерительных приборов Мелвилл и Даненхауэр направляли вельбот в дельту, ориентируясь лишь по солнцу и звездам. Мелвилл сильно отклонился от курса, который взял первый катер Делонга. Механик направил вельбот строго на юг и приближался к юго-восточной оконечности дельты, в то время как Делонг забрал далеко на запад и в итоге пристал к менее изученным – и менее населенным – северным регионам дельты. По мере приближения к земле два экипажа разошлись друг от друга на несколько сотен миль.
14 сентября вельбот сел на илистую мель, но земли Мелвилл по-прежнему не видел. Снявшись с мели, они взяли курс на востоко-юго-восток и много миль шли среди песчаных отмелей, пока не обнаружили свободный ото льда проток, который оказался одним из основных рукавов Лены. Мощное течение выносило коричневый ил далеко в холодное море. Там они повернули строго на запад и поплыли против течения. Вода с каждым часом становилась все менее соленой. Утром 17 сентября в отдалении они заметили два мыса – настоящие врата этой сильной реки. Наконец-то они достигли Сибири.
Весь следующий день они двигались вверх по течению Лены. Мелвилл недоумевал: на его карте, скопированной из «Географических известий» Петермана, были обозначены многочисленные «зимние хижины местных племен», однако моряки не видели никаких признаков жизни. Берега быстрой мутной реки около четырех миль шириной были забросаны плавниковым лесом. Мелвилл писал: «Мы на чем свет стоит ругали Петермана и его карты, которые завели нас в никуда».
Они более ста двадцати часов сидели в тесном вельботе, и положение их было незавидным. «Холод, – писал впоследствии Мелвилл, – лишал нас сил, сковывая мысли, слова и движения». Ньюкомб жаловался на боль в деснах – характерный признак цинги, а остальные страдали от разной степени слепоты и звона в ушах.
Но больше всего их мучили конечности. «Руки потрескались и ужасно кровоточили, – писал Мелвилл. – Кожа покрылась ссадинами и язвами, плоть распухла и стала рыхлой на ощупь. Мы больше не чувствовали ни рук, ни ног». В особенно плохом состоянии были ноги у Лича (тяжесть его обморожения была сравнима с обморожением Эрихсена, когда тот оказался на берегу). Сняв сапоги, Лич увидел, что его пальцы стали иссиня-черными, а кожа и ногти загнулись, по свидетельству Мелвилла, как перья, опаленные огнем.
Моряки страдали не только физически – некоторые теряли рассудок. Коул что-то бормотал себе под нос и порой терял связь с реальностью. Даненхауэр, который был до сих пор уязвлен решением Делонга назначить Мелвилла командующим вельбота, хотя штурман был старше его по рангу, бессвязно бредил; время от времени его одолевали вспышки ярости. Неясно, знал ли Мелвилл о сифилисе Даненхауэра, но болезнь, похоже, проявляла себя в форме эпизодического безумия. Однажды, когда Ньюкомб ослушался приказа, Даненхауэр взорвался и принялся душить несчастного натуралиста, крича: «Если не будешь мне подчиняться, я тебя убью!» Остальным морякам пришлось оттаскивать его от Ньюкомба.
В эти тяжкие моменты лишь одно держало моряков вместе, позволяя им закрыть глаза на все проступки и огрехи: страдания сплотили их и заставили поверить, что преодоленные невзгоды перевешивали все остальное. В ужасных лишениях родилось великодушное братство. «Выпавшие на нашу долю мучения и опасности сблизили нас, – сказал Мелвилл, – и связали друг с другом».
Когда казалось, что мучения достигли пика, судьба послала им подарок: утром 19 сентября они увидели несколько хижин рыбацкого лагеря. «Мы так обрадовались, – вспоминал Мелвилл, – словно вдруг оказались посреди современного мегаполиса». Причалив к берегу, они развели жаркий костер возле ветхих, потрепанных ветром строений. Однако в приятном тепле костра некоторые моряки страдали от боли: казалось, их конечности пронзали миллионы наэлектризованных игл.
Хотя лагерь казался покинутым, через несколько минут у берега показались трое местных, которые на лодках-долбленках плыли вниз по течению. Казалось, они не обращали внимания на отчаянные мольбы моряков – возможно, их просто испугали одиннадцать косматых скитальцев, которые обосновались в их рыбацком лагере.
Видя, что они удаляются от хижин, Мелвилл велел нескольким морякам вместе с ним запрыгнуть обратно в вельбот и поплыть следом. Вскоре они догнали долбленки, но местные, «стесняясь и явно опасаясь» моряков, отплыли немного дальше. Мелвилл обратился к ним по-английски, затем по-немецки и по-французски, но все было тщетно. «Мы все улыбались и смеялись над моими безуспешными попытками начать разговор на любом языке, который был мне хотя бы немного знаком», – вспоминал Мелвилл.
После долгих уговоров один из местных, который был моложе и смелее остальных, подплыл немного ближе. Активно жестикулируя и многократно повторяя одни и те же фразы, Мелвилл смог выяснить, что его зовут Томат. Он держался как гордый воин и был, похоже, франтоват: на поясе у него болтались кисеты с табаком и обрядовая трубка, его меховые штаны были расшиты медью, у бедра висел нож. Но он был совсем юнцом – вряд ли потерпевшие кораблекрушение моряки с другого конца света могли рассчитывать на его помощь. У него в лодке лежали рыболовецкие сети из белого конского волоса, свежая рыба и тушка гуся. Мелвилл велел морякам подцепить лодку Томата, чтобы он не уплыл. Этот шаг тотчас насторожил молодого парня, но Мелвилл снова прибегнул к жестикуляции и смог убедить всех троих рыбаков присоединиться к американцам у костра.
Томат и его спутники принадлежали к племени эвенков – еще одной группе полукочевых охотников и рыболовов, обитающих на севере центральной Сибири. Эвенки имели монгольское происхождение, умело обращались с полярными лошадьми, были частично обращены в христианство и говорили на совершенно другом языке, чем якуты. Отряд Мелвилла сел у костра вместе с тремя рыбаками, которые предложили приготовить гуся и рыбу.
Наспех сварив рагу, американцы попытались объясниться с эвенками, но вскоре сдались и принялись показывать друг другу свои вещи. Томату особенно понравились американские винтовки – и маленькая семейная фотография, которую носил с собой Ньюкомб. Никогда прежде не видевший фотографий, Томат снова и снова целовал снимок и крестился, очевидно считая, что это лики святых.
Эвенки вели себя довольно дружелюбно, однако через некоторое время Мелвилл понял, что эти бедняги ничем не могут помочь его отряду: где бы ни находилась их деревня, вести туда моряков они не хотели. Людям, которые и так жили на скудных арктических хлебах, было не прокормить одиннадцать голодных американцев. Казалось, Томат решил, что встретился со сверхъестественными существами, которые восстали изо льда где-то на севере. Мелвилл начал «замечать, что они побаиваются» моряков. Их действия натолкнули его на мысль, что они «хотят незаметно ускользнуть и бросить их в беде».
Теперь Мелвилл понял, что человеческого контакта для спасения было недостаточно. Каким-то образом нужно было подняться выше по реке и найти достаточно крупное поселение, чтобы вместить их большой и голодный отряд. Мелвилл снова и снова спрашивал эвенков о Булуне, который был четко отмечен на карте Петермана. Томат несколько раз закрыл глаза и изобразил храп, тем самым объясняя, что до Булуна отсюда «много ночей» и путь туда опасен.