В результате Томат привел их к себе домой, в крошечную деревушку Малая Буор-Хая, в которой было больше могильных крестов, чем живых людей. Несколько ночей американцы провели в юртообразной постройке, которая, по словам Мелвилла, была «удивительно грязной» и «воняла старой рыбой и костями». «И все же, – вспоминал Мелвилл, – мы были рады такому комфортному дому, ведь ночью разразилась ужасная метель».
Из Малой Буор-Хаи отряд Мелвилла пошел вверх по «извивающейся змейкой реке», постоянно натыкаясь на свежий лед, который быстро формировался на поверхности. 25 сентября моряки достигли группы хижин, известной под названием Арху. Еще четыре дня спустя они добрались до поселения Зимовьелях, стоящего на болотистом острове посреди реки. В Зимовьеляхе проживало около тридцати эвенков и несколько якутов – это было первое место на пути моряков, которое можно было назвать деревней.
Мелвилл хотел сразу же отправиться в Булун, но они добрались до Зимовьеляха в самом начале зимы – слишком поздно для дальнейшего плавания и слишком рано для безопасного передвижения по льду. Стоял переходный период от судоходства к езде на нартах. Мычанием и жестами жители деревни объяснили, что идти в Булун слишком опасно, пока река не встанет под лед.
Хотя Мелвилл настаивал, чтобы в Булун отвезли хотя бы его одного, он не смог найти проводника, готового отправиться в такое рискованное путешествие. Идти без проводника, по мнению Мелвилла, было равносильно самоубийству – в этом, как он выразился, чувствовалось «фальшивое геройство». В Зимовьеляхе не хватало собак для упряжки; те немногие, что попались на глаза Мелвиллу, были «жалкими, беспородными шавками». Моряки Мелвилла были не в состоянии продолжать путь. «Я взглянул на своих людей – слабые, голодные, с ввалившимися глазами, – писал Мелвилл. – Смотря на осунувшиеся лица, истрепанную одежду и искалеченные ноги, я понял, что риск слишком высок».
В итоге они вытащили вельбот из воды, поставили его в недосягаемости для льда и обосновались на краю деревни в нескольких балаганах – пирамидальных деревянных постройках с земляной крышей. Полы балаганов были устланы шкурами, а в окнах вместо стекол стояли ледяные пластины. Ждать нужно было две-три недели, а может, и больше. Вынужденная задержка сводила всех с ума – «бездействие было хуже смерти в дороге», как выразился Мелвилл, – но выбора у них не было. Они застряли на острове посреди Лены, пока вокруг медленно становился лед. Не имея возможности связаться с внешним миром, они считали, что больше с «Жаннетты» никто не выжил.
Их заточение в Зимовьеляхе в итоге пошло им на пользу, поскольку весь отряд Мелвилла отчаянно нуждался в отдыхе. Обитатели деревни, похоже, понимали это лучше самого Мелвилла и окружили замерзших гостей невероятной заботой. Женщины проявляли особенную чуткость: «Они осматривали наши обмороженные руки и ноги, сочувственно качали головами и даже плакали от нашей боли», – замечал Мелвилл. Полуслепой Даненхауэр написал: «Местные женщины всегда были очень добры, хотя и уродливы». Жители деревни понятия не имели, что это за чужаки, из какой страны они прибыли и как оказались в этой части света. Некоторые, похоже, полагали, что они выбрались изо льда. И все же обитатели Зимовьеляха всегда отводили команде вельбота почетное место в своих задымленных и теплых балаганах и делились с моряками всем, что у них было.
А было у них не так уж много. Эти бедняки готовились встретить зиму – их диета была так скупа на витамины и минералы, что многих поражала слепота. Но, по свидетельству Мелвилла, они все равно каждый день выделяли морякам по четыре крупные рыбины и «чуточку протухшего оленьего жира, поджаренного на грязной сковороде, полной оленьей шерсти». Из этого моряки варили «долгий суп» – иначе говоря, разбавляли речной водой рыбное и мясное рагу, чтобы питаться им дольше.
Кроме того, каждый день эвенки выделяли американцам по три-четыре гуся. С гусями у моряков возникала проблема, поскольку местные жители предпочитали есть гнилое мясо: они убивали гусей в период линьки и на весь остаток лета подвешивали тушки целиком возле своих хижин, даже не вынимая внутренностей. К осени гуси, по словам некоторых моряков, становились «довольно протухшими». Мелвилл писал: «Гуси были… старыми и вонючими; когда мы подвешивали их, потроха сами вываливались на пол». Это было чересчур даже для моряков, которые привыкли есть что угодно.
В период «вынужденной праздности», как Мелвилл называл их заточение в Зимовьеляхе, моряки коротали время за песнями и игрой в потрепанные карты. Они парили опухшие ноги в теплой воде. Чинили изорванную одежду и пришивали новые заплаты поверх старых. Чашку за чашкой пили горький чай и курили сигареты, набитые крепким русским табаком. Брились и стриглись, используя гребни, которые эвенки мастерили из окаменелых бивней шерстистых мамонтов. С азартом играли в шахматы вырезанными из дерева грубыми фигурами. Писали письма, которые надеялись отослать домой, как только доберутся до цивилизации. По утрам они спускались к замерзшей реке и помогали эвенкам поднять в деревню улов.
У Анегина время нашлось даже на романтику. Будучи эскимосом, он немного походил на эвенков внешне – по крайней мере, им так казалось – и знал несколько слов по-русски, благодаря чему они могли его понимать. Вскоре эвенки стали считать его своим. Мелвилл писал: «Анегин подружился со своими темнокожими собратьями, которые починили ему мокасины и зашили одежду, а через некоторое время пошли слухи, что он нашел в деревне даму сердца. Смущенно признав это, Анегин похвалил ее и сказал: «Много хороший маленький старушка».
Мелвилл опасался цинги, а учитывая, что им зачастую приходилось питаться протухшей пищей, боялся, как бы моряки не подхватили дизентерию или брюшной тиф. Хотя местная кухня и вызывала вопросы, Мелвилл понимал, что его жизнь и жизнь всех моряков его команды полностью зависит от этих щедрых – но традиционно кочевых – эвенков и якутов. «Больше всего я боялся, – вспоминал Мелвилл, – что местные жители, привыкшие к кочевому образу жизни, подобно арабам, свернут лагерь и молча ускользнут под покровом ночи».
Кроме того, Мелвилла беспокоил Коул. Рассудок стремительно его покидал. Казалось, он погрузился в мир грез и целыми днями нечленораздельно бормотал себе под нос. Мелвилл объявил его умалишенным, «не раздражительным, но возбужденным. Он нес чепуху, потеряв счет времени и не понимая, где находится». Коул все твердил, что «устал от странных, таинственных людей», которые были среди них. Он настаивал на встрече со «старухой». Вообразив себя профессиональным боксером, он вдруг принимался боксировать, молотя воздух, а порой и задевая любого, кто попадал ему под руку.
Состояние Лича тоже ухудшалось – его обмороженные ноги невыносимо болели, его непрестанно лихорадило. Лежа возле огня, он был подавлен и апатичен. Силы медленно покидали его. С пальцев его ног отпадали отмершие кусочки плоти, обнажались кости. Друживший с Личем Бартлет взял на себя обязанности доктора и всячески заботился о пациенте. «Очевидно, началась гангрена, – писал Мелвилл. – Если пальцы хотя бы один день не обрабатывали, они начинали источать нестерпимую вонь. Бартлет ежедневно нагревал чайник воды, которой обмывал все язвы, а затем складным ножом мастерски удалял омертвевшую плоть».
Благодаря заботе Бартлета Лич в итоге пошел на поправку. Когда ему стало чуть легче, он вспомнил о доме и написал письмо своей матери, которая жила в городе Пенобскот в штате Мэн:
Дорогая моя матушка,
мы жили на льду, пока не лишились корабля (нашего дома). Затем начались испытания. Мы попали в сильный шторм, который едва не положил конец нашим страданиям. Я отморозил ноги и замерз так сильно, что мне казалось, будто я и не почувствую, если их у меня отнять. Когда мы сошли на берег, я был совсем плох. Я не мог ходить, мне было очень больно, ноги начали гнить. Один из моих товарищей, Бартлет, ножом удалил все пораженные места и отрезал мне половину большого пальца, но кость осталась торчать. Теперь мне трудно ходить; наверное, я еще не скоро поправлюсь. Я стараюсь держаться достойно. Во мне еще осталась воля к жизни. Матушка моя, ты и представить не можешь, через что нам пришлось пройти. Когда я оглядываюсь назад, все это кажется странным сном, а не реальностью.
Полагаю, я достаточно написал о своих невзгодах. Довольно! Я очень хочу увидеть всех домашних. Передай всем в городе и за городом, что я их люблю, но львиную долю моей любви оставь себе и не сомневайся в моих словах.
Твой любящий сын
Когда американцы провели в Зимовьеляхе почти две недели, им выпал шанс встретиться с интересным гостем. Это был крупный, бородатый русский с солдатской выправкой. Он постоянно передвигался по дельте, торгуя с местными и обмениваясь товарами. Это был Кузьма. До его дома в крошечной деревушке Тамуз было полдня езды на собачьей упряжке. Была в Кузьме какая-то загадка – он казался тем еще пронырой, – но в целом он был человеком сведущим и заинтересовался рассказом Мелвилла. «Он был смышленым, умным человеком, – писал Мелвилл, – и я сразу связал с ним больше надежд, чем со всеми остальными, кто встречался нам на пути».
К этому времени Мелвилл уже мог объясняться на ломаном русском, и Кузьма вскоре понял основные пункты его рассказа: что моряки потерпели кораблекрушение, приплыв из Америки на судне «Жаннетта», что они добрались до Зимовьеляха на маленькой лодке и что теперь они ждут, пока встанет лед. Кузьма вручил американцам немного табака, пять фунтов соли, несколько мешков ржаной муки, сахар, чай и тушу оленя.
Мелвилл заключил с Кузьмой договор: если русский отправится в Булун и привезет оттуда еду, одежду и оленьи упряжки, Мелвилл отдаст ему вельбот и заплатит 500 рублей. Куда бы он ни поехал, Кузьма должен был везде рассказывать, что американцы предлагают 1000 рублей в награду любому, кто сможет сообщить Мелвиллу сведения о местонахождении двух других экипажей, даже если это сведения об останках, выброшенных на берег. Кузьма согласился на сделку, но сказал, что отправиться сможет лишь через неделю, потому что река еще недостаточно замерзла.