Лагерь под Акрой
– О-о-о! Представляю себе, какое лицо было у графа Шампанского, когда он услыхал это! Ты ведь не успел сказать ему о том, что узнал в порту... Ну, о том, что к Ричарду еще в Мессине приехала его невеста?
– Да понимаешь... Не то чтобы так уж не успел. Не захотел успевать, вот это будет вернее. Ну а лицо... А знаешь, самое обычное лицо у него было. Он принял все это совершенно спокойно. Мне даже показалось, что его не так уж и удивило сообщение Ричарда. По крайней мере, не расстроило, я уверен. И на свадьбе он был ничуть не менее весел и доволен, чем все прочие. Кстати, я тебя понимаю – Беренгария просто чудо как хороша!
– Ах ты змей! Еще и трунишь надо мною!.. Скажи-ка лучше, что поделывала прекрасная рыжекудрая Алиса в то время, как вы все пили за счастье ее Ричарда и принцессы Наваррской? Думаю, Алисы не было за праздничным столом?
Этот разговор между новоявленным рыцарем Эдгаром Лионским и его молочным братом графом Луи Шато-Крайоном происходил на берегу небольшой мелководной речки, одной из тех, что омывали широкую равнину, раскинувшуюся позади древней Птолемиады. Молодые люди покинули шумный лагерь, где вновь прибывшие отряды англичан обживали шатры и заканчивали оборудовать укрепления, в то время как шумно встретившие их французы, которые и сами прибыли сюда недавно, старались дать новым товарищам побольше советов, а кое в чем и помочь им – все уже прослышали, какую страшную бурю пришлось выдержать кораблям короля Ричарда и какую великолепную победу одержал по дороге в Палестину Львиное Сердце. «Шутки ради создал новое королевство! – смеялись французы. – А что ему стоит!»
Посмотреть на подкрепление подходили и другие участники осады – генуэзцы, фламандцы, задиристые датчане. И у всех не сходило с уст имя Ричарда, хотя пару недель назад все они почти столь же радостно, но, может быть, менее бурно приветствовали Филиппа-Августа.
Встреча Луи и его молочного брата произошла в первый же день после прибытия англичан, однако за прошедшие шесть дней у них так и не было времени толком поговорить и обменяться подробными рассказами о своих приключениях – тот и другой почти сразу получили поручения от короля Франции. Луи сразу представил Филиппу-Августу своего молочного брата, само собой, умолчав, по какой причине тот оказался под стенами Акры, и не пояснив, что Эдгар Лионский, будучи сыном рыцаря, тем не менее вовсе не рыцарь... Филипп, впрочем, даже не удивился, отчего не слыхал никогда об Эдгаре и не стал ни о чем расспрашивать. Даже если кто-то из его свиты и нашептал ему, что именно друг графа Шато-Крайона привез в Мессину принцессу Беренгарию, французский король предпочел не выказывать до поры неудовольствия или гнева. Он попросту дал тому и другому рыцарям задания: несколько дней подряд они, взяв небольшие отряды конников, ездили на разведку вдоль крепостных стен, оценивая произведенные за последнее время разрушения. Год с лишним осады принес свои плоды: осадные башни, трижды рушившиеся на акрские бастионы, камни из метательных машин, – все это нарушило мощную и грозную неприступность крепости, тут и там виднелись обрушения, бреши в верхней части стен, рваные выбоины внизу – там, куда били окованные железом тараны. Филипп не случайно отправил разведчиками именно вновь прибывших – свежим глазом легче было оценить серьезность всех этих разрушений.
Иной раз, завидев дерзких разведчиков, защитники Акры принимались стрелять в них со стен, но те легко уходили от стрел, прикрывшись щитами и поспешно отъезжая на безопасное расстояние. Дважды на отряд Эдгара и один раз на отряд Луи нападали конные сарацины – едва французы отъезжали от лагеря, те совершали вылазки. Во всех трех случаях крестоносцы успешно отбивались. Впрочем, они старались лишь отразить первый удар, а далее полагались на быстроту своих коней, и те их не подводили.
И только спустя неделю, объехав пару раз весь город со стороны равнины, молодые люди получили возможность отдохнуть и наконец выбрались из лагеря не с отрядами воинов, а вдвоем, чтобы вволю побеседовать. В самом лагере было слишком людно и суетно.
С тех пор, как султан Салах-ад-Дин взял Иерусалим, и весть об этом потрясла все христианские страны, христиане Востока повели отчаянную борьбу за оставшиеся твердыни крестоносцев. И хотя армия Саладина была несметна, и ему при случае (и при выгоде для себя) постоянно помогали мусульманские эмиры разных небольших государств, защитники Креста проявляли такое неслыханное мужество, иной раз в самых отчаянных условиях, что совладать с ними было невозможно. Среди воинов-крестоносцев из уст в уста передавались истории об удивительных подвигах бесстрашных рыцарей.
Одним из первых славили нынешнего правителя Тира маркиза Конрада Монферратского. Тир был осажден армией Саладина уже не первый месяц, его гарнизон и жители изнемогали, когда молодой маркиз с небольшим отрядом рыцарей прорвался в город и объявил, что берет на себя командование и не сдаст крепости, покуда в ней будет, кому сражаться. Султан, за годы войны успевший хорошо изучить все стороны христианской натуры и всегда старавшийся бить в самое слабое место, использовал на этот раз прием жестокий, подлый и безотказный: к стенам крепости привели в оковах оборванного старика, в котором, несмотря на его изнуренный вид и потемневшее от страданий лицо, соратники правителя узнали отца Конрада, взятого в плен в одном из предыдущих сражений.
Конрад поднялся на стену, окликнул отца, пытаясь словами его ободрить, но старый маркиз, как ни убог был его вид, оказался нравом покруче сына.
– Это ты что ли меня утешаешь, мальчик?! – воскликнул он, изо всех сил напрягая голос, чтобы молодой рыцарь расслышал его слова. – И тебе не стыдно? Разве это не честь – страдать за Христову Веру? Разве не должен ты гордиться тем, что твой отец, сделавшись слаб с сражениях, не покинул поля боя, но дрался до конца и попал в плен к неверным, чтобы страданиями искупить наш общий грех – утрату Иерусалима? И ты печалишься об этом, глупец?! А я этому радуюсь! Посмей только сдать крепость, слышишь! Посмей только обменять дряхлого и никому не нужного старикашку на христианский город! Я своими руками выдеру тебя при всех твоих рыцарях, понял?! Меня держат на воде и пресных лепешках, но на это у меня сил хватит прежде, чем я умру со стыда!
Стража, притащившая старого маркиза к стенам Тира, не понимала, что именно он говорит сыну, однако по его тону и гневно сверкающим глазам поняла, что речь старца вовсе не та, на какую рассчитывал Саладин. Пленника потащили прочь, но он успел услышать, как сын вслед ему закричал:
– Ты, верно, подзабыл меня, отец! Как тебе могло придти в голову, что я сдам город?! Разве он мой? На Святой Земле все принадлежит Господу! Будь спокоен: Тир не будет в руках неверных!
После этого молодой маркиз, белый, как известь, с марчно сжатыми кулаками, с губами, искусанными в кровь, спустился к поджидавшему его у ворот посланцу султана и сказал так спокойно, что сарацин испугался этого спокойствия:
– Передай своему повелителю, что он зря берет на душу еще один грех. Моя святая вера мне дороже отца, матери, всего, что я имею. Да и было бы это не так, я не нарушил бы своих обетов! Если Саладин погубит старика, я получу право именоваться сыном христианского мученика, а это еще больше воодушевит мое войско и подданных!
После этого султан, предприняв последнюю отчаянную попытку взять город приступом и потерпев неудачу, отступил вместе со всей армией и взял в осаду Триполи, но оттуда был отброшен еще скорее. Пример Тира и бесстрашного Конрада воодушевил защитников этой крепости.
Вдохновился множеством подобных примеров и бывший король павшего Иерусалима. Ги Лусиньян, тоже вкусивший тяжесть магометанского плена и неволи, был выкуплен ценою сдачи одной из прибрежных крепостей и не мог себе простить, что невольно стал причиной такого позора. Правда, крепость была одна из последних – Саладин и так захватил почти все христианские твердыни, но молодой король все равно считал жертву чрезмерной. Кроме того, он не хотел признавать поражения и решился вновь бороться за свой трон. В Тире его встретили холодно: жители несдавшейся цитадели хотели видеть во главе ее только отважного Конрада. Однако Ги сумел воодушевить многих выходцев из Иерусалима, Бейрута, Яффы и других павших городов и, собрав девятитысячную армию, двинулся к стенам Птолемиады, которую он, как и все франки, именовал Сен-Жан д’Акрой.
Первый штурм защитники крепости отбили с трудом, таким он оказался неожиданным, стремительным и отчаянным, но затем гарнизон укрепился и началась осада. Весть о ней быстро разлетелась по окрестным городам и странам, унеслась с Востока на Запад, и вскоре к осажденному городу ринулись с одной стороны войска султана, с другой христианские рыцари и воины чуть не из всех стран.
Птолемиада представляла собой мощнейшую крепость, взять которую было действительно почти невозможно. Она была выстроена на самом берегу моря, и с одной стороны ее неприступные стены отвесно возносились над столь же отвесными, голыми и ребристыми утесами, к которым кораблям опасно было подходить вплотную. С другой стороны, там, где почти до самого горизонта расстилалась равнина, перерезанная несколькими неглубокими реками, по берегам которых росли негустые рощицы, город был окружен глубокими и широкими рвами и обнесен стенами такой высоты, что до их верха не доставали обычные осадные лестницы. Это возле них сгорели замечательные штурмовые башни графа Анри, на которые он истратил чуть ли не все свои деньги... По углам стен еще выше вставали мощные укрепления с бойницами, с площадками, надежно скрытыми двойными рядами высоких зубцов.
К крепости, правда, можно было подойти с моря: с одной стороны берег образовывал бухту, и там была достаточно удобная гавань. Однако вход в нее был прегражден высокой плотиной, выстроенной не одно столетие назад, и оставался лишь узкий проход – два корабля с трудом могли пройти там бок о бок... В конце плотины не так давно был сооружен мощный форт, с которого лучники и арбалетчики могли легко обстреливать всю бухту и плотину на всей ее протяженности, и проход между нею и стеной утесов.
К тому времени, как два великих европейских короля привели свои корабли к осажденной Птолемиаде, прошло уже не менее года. И за это время лагерь христиан успел превратиться в настоящий город.
Вначале каждый отряд поставил шатры на вершинах невысоких холмов, которых на равнине было немало. Вокруг этих холмов вырыли рвы и соорудили деревянные, а кое-где и каменные стены. Потом были вырыты колодцы (вода в реках, особенно в период зимнего половодья, была мутна, и лекари крестоносцев опасались, что она может стать причиной болезней – в лагерях и так немало болели). Бойкие торговцы, явившиеся и с восточной и с западной стороны (кого тут только не было!), первыми возвели деревянные дома, в которых устроили лавки. Появились пекарни, две кузницы, разные ремесленные мастерские, вплоть до ткацкого цеха, открытого двумя ловкими генуэзцами, быстро набравшими себе учеников и подмастерий из числа... сарацин, живших поблизости. На одном из холмов была построена церковь, освященная во имя Святой Троицы, и при ней тут же появилась больница, а затем несколькими рыцарями было основано общество, занявшееся сбором денег для выкупа пленных христиан, более всего из числа тех, за кого некому и нечем было заплатить. Рыцари-госпитальеры34 мужественно ухаживали за ранеными, а раненых всегда бывало много – когда не было штурмов и вылазок осажденных, приходилось отражать нападения со стороны равнины – Саладин не дремал и, осторожно избегая генерального сражения, все время старался наносить удары по отрядам, доставлявшим продовольствие, по выставленной по краям лагеря охране, даже по небольшим группам пастухов, выгонявших на выпас стада коз и свиней, которых здесь завели достаточно быстро. За прошедший год госпитальерам пришлось лечить и несколько сотен воинов, заболевших неизвестной лихорадкой, от которой десятка три человек умерли. Появилось и кладбище, и тоже в стенах «осадного города» – оставлять могилы своих на возможное поругание неверных христиане не хотели.
Зимою на небольшой базарной площади, которая образовалась между станом Ги Лусиньяна и городком датчан, устроили первую ярмарку – причем первыми на нее заявились все те же сарацины, привезя самые нужные крестоносцам товары: ткани, масло, корзины и кожаные мешки, конскую упряжь и даже... оружие местного производства!
На естественный вопрос одного из предводителей христиан: «Как это вы продаете нам то, чем мы сможем убивать ваших единоверцев?», – купец-сарацин невозмутимо ответил: «Мое дело заработать деньги. Убивать не мое дело. Думаешь, я не продаю оружие Салах-ад-Дину?»
Впрочем, постоянно воевать невозможно. Вскоре между осажденными и осаждающими было достигнуто соглашение прекращать всякие вылазки и нападения в дни самых больших праздников у той и у другой стороны. И появился еще один обычай: в праздники и в базарные дни предводители христиан стали приглашать в свой стан военачальников-сарацин. Те вначале боялись ловушки, но вскоре убедились, что слову рыцаря и впрямь можно доверять, и в дни, оговоренные условиями перемирий, повадились приезжать даже без приглашения.
Иногда они приводили с собой музыкантов. Странные, но приятно звучащие инструменты, на которых те играли, привлекали многих воинов, а прежде всего менестрелей, которым понравились прежде незнакомые, загадочные и сладкие мелодии, и они очень быстро научились исполнять их на своих лютнях.
Привозили торговцы и рабынь – иногда сарацинок, иногда – взятых в плен христианских женщин, которых крестоносцы почитали долгом выкупить. И в некоторых палатках рыцарей да и простых воинов поселились неприхотливые создания, которым препоручалась простая ежедневная работа: стирать, прибирать, готовить простую пищу. А еще скрашивать мужчинам дни войны. Многие из тех, кто приехал сюда, не оставив дома жен и детей, сыграли свадьбы. Христиан удивляло, с какой охотой иные сарацинки принимают крещение, чтобы пойти под венец с полюбившимся воином.
Так жил этот необычайный город, в котором царили свои законы, неведомые в обычном мире, отчасти более суровые и непреклонные, но, с другой стороны, более человечные, потому что среди этих пыльных шатров, меж этих наспех возведенных стен, возле дремавших в тревожной ночной тьме осадных башен возрождался древний дух первых христианских общин, в которых все были братья и сестры, не по названию, а по духу и чувству, где каждый знал, что завтра может умереть за свою Веру, и был к этому готов, где не нужно было клятв – каждый помнил, что ДА это ДА, а НЕТ это НЕТ35.
И в этом удивительном городе пришлось вновь встретиться двум друзьям и молочным братьям, пережившим за последнее время столько опасных и трудных приключений.