интересом посмотрели на его босые ноги. Он уставился на них в ответ, потом глянул в сторону и увидел свое бледное раздерганное отражение в витрине обувного магазина. Мальчик как-то вдруг пропал в соседнем переулке. «Боже правый, — подумал Рейбер, — да когда же все это кончится?»
Рейбер свернул в незаасфальтированный переулок, такой темный, что Таруотера вообще не было видно. Он остро чувствовал, что в любую минуту может порезать себе ноги о разбитое стекло. Потом из темноты на него выплыл мусорный ящик. Раздался грохот, как будто рассыпался на куски жестяной дом, и Рейбер обнаружил, что сидит на земле, а руки и ноги у него увязли в чем-то мерзопакостном. Он выбрался, как мог, и заковылял дальше, слушая собственные ругательства как чей-то чужой голос, пропущенный сквозь слуховой аппарат. Добравшись до конца переулка, он увидел тоненькую фигурку уже в середине следующего квартала и, поддавшись внезапному приступу злости, сорвался на бег.
Мальчик свернул в очередной проулок. Рейбер упрямо трусил следом. В конце второго переулка мальчик повернул налево. Когда Рейбер добежал до перекрестка, мальчик как вкопанный стоял в середине следующего квартала. Воровато оглянувшись, он шагнул в сторону и исчез, судя по всему, в том доме, перед которым стоял. Рейбер кинулся за ним. Как только он поравнялся с нужным домом, в барабанные перепонки ему ударило заунывное пение. Из темноты на него смотрели, как глаза библейского чудища, два окна, подсвеченных синим и желтым светом. Он остановился перед вывеской и прочел слова, казавшиеся ему дурной шуткой: «НЕ ПРИНЯВ ВТОРОГО РОЖДЕНИЯ…»
В том, что эта зараза так глубоко укоренилась в мальчике, не было ничего удивительного. Из себя Рейбера вывел только тот факт, что Таруотер заманил в эту убогую богадельню его собственную копию, изуродованную и запертую на замок. Взбешенный, он кинулся вокруг дома, чтобы найти окошко, через которое можно было бы высмотреть в толпе лицо мальчика. А как только увидит, он тут же прикажет ему выйти отсюда вон. Окна, расположенные ближе к фасаду, были слишком высоко от земли, но, пройдя подальше, он нашел одно, в которое смог заглянуть. Он пролез через облезлую живую изгородь и, упершись подбородком в карниз, увидел что-то вроде небольшой прихожей. На противоположной стороне комнаты была распахнута дверь, выходившая на маленькие подмостки, на которых в свете фонаря стоял мужчина в истошно-синем костюме и дирижировал людьми, поющими гимн. Рейбер не видел той части здания, где стояли люди. Он уже хотел было уйти, но тут мужчина оборвал пение и начал говорить.
— Друзья, — сказал он, — время настало. Время, которого мы все ждали. Вечер сего дня. Иисус сказал, допустите детей малых, и да придут они к Нему, и не препятствуйте им, ибо знал, что, может статься, именно дети привлекут к Нему сердца людские, может статься, Он знал это, друзья мои, что-то подсказало Ему, что именно так все и будет.
Рейбер слушал и злился. Но, раз остановившись, сил на то, чтобы двигаться дальше, он все равно в себе не находил.
— Друзья мои, — сказал проповедник. — Люсетта объехала весь свет, рассказывая людям об Иисусе. Она была в Индии и в Китае. Она говорила со всеми властителями мира. Иисус не устает нас поражать, друзья мои. Устами младенцев он учит нас мудрости.
«Еще одному ребенку испортили жизнь»,— в ярости подумал Рейбер. Мысли об изуродованных детских душах, о детях, которых отрывают от реальности, всегда выводили его из себя, напоминая о том, как в детстве обманули его самого. Он смотрел сквозь мужчину на сцене, как сквозь размытое пятно, сквозь которое можно было увидеть всю свою жизнь, и из глубины этого коридора на него смотрели бесцветные, рыбьи глаза старика. Рейбер увидел мальчика, который берет протянутую руку и, ни о чем не подозревая, покидает свой родной двор, чтобы в невинности и незнании своем на шесть или семь лет окунуться в бредовую ирреальность. Любой другой ребенок освободился бы от этой напасти через неделю. А он не смог. В свое время Рейбер уже проанализировал этот случай и подвел итог. Но, несмотря на это, он иногда снова и снова переживал те пять минут, которые потребовались его отцу, чтобы забрать сына из Паудерхеда. И вот теперь он смотрел сквозь смутную фигуру проповедника и, словно в кошмарном сне, переживал все заново. Они и дядей сидят на ступеньках дома в Паудерхеде и наблюдают, как отец выходит из леса и смотрит на них через поле. Дядя подается вперед, приставляет ладонь козырьком ко лбу над глазами и, прищурившись, смотрит вдаль, а мальчик сидит, зажав руки между колен и отчетливо слышит каждый удар собственного сердца, глядя, как отец подходит все ближе и ближе.
— Люсетта ездит по свету со своими папой и мамой, и я хочу, чтобы вы познакомились с ними, потому что мать и отец должны забыть о родительском эгоизме и поделиться своим единственным ребенком со всем миром, — говорил проповедник. — Поприветствуйте их, друзья мои, — перед вами мистер и миссис Кармоди!
Пока мужчина и женщина выходили на сцену, Рейбер отчетливо увидел вспаханное поле и красные борозды с глубокой тенью между валиками земли, которые отделяли его от приближающейся худой человеческой фигуры. Тогда он пытался представить себе, что на поле бывают отливы, и вот как раз сейчас отлив унесет его отца обратно и утащит в пучину, но тот неумолимо подходил все ближе и лишь изредка останавливался, чтобы вытряхнуть из туфли набившиеся внутрь комочки земли.
— Он заберет меня обратно, — сказал он.
— Куда это, обратно? — проворчал дядя. — Некуда ему тебя забрать.
— Он не может забрать меня с собой?
— Туда, где ты был раньше, — нет.
— Он не может забрать меня в город?
— Про город я и словом не обмолвился.
Рейбер заметил, что мужчина, который вышел на светлую часть сцены, сел, а женщина осталась стоять. Теперь она стала размытым пятном, и уже сквозь нее он снова увидел отца, который подходил все ближе и ближе, и мальчику захотелось сорваться с места, пробежать через дом насквозь, а оттуда — в лес. Он бы пронесся по знакомой ему в те времена тропинке, скользя по восковым хвойным иголкам, он бежал бы все дальше и дальше, пока не добрался бы наконец до бамбуковой чащи, продравшись сквозь которую, упал бы в ручей и лежал бы там в безопасности, задыхаясь, тяжело дыша, в речушке, в которой он обрел свое второе рождение, когда дядя опустил его голову в воду и, вытащив оттуда, даровал ему новую жизнь. Он сидел на крыльце, и мышцы ног у него дергались, готовые к тому, чтобы вскочить, но он так и не сдвинулся с места. Он увидел отцову линию рта, линию, которая шла много дальше, чем обычные приступы раздражения, чем шумные приступы отцовского гнева, куда-то туда, где бездонные запасы подспудной ярости будут кипятить его на медленном огне долгие и долгие месяцы.
Пока высокая мосластая миссионерка рассказывала о трудностях, которые ей пришлось преодолеть, Рейбер наблюдал, как отец с раскрасневшимся от ходьбы через пашню лицом подходит к краю поля и ступает на утоптанную землю двора. Он дышит тяжело и прерывисто. На какое-то мгновение кажется, что вот сейчас он кинется и схватит мальчика, но он остается стоять у самой кромки поля. Его блеклые глаза не торопясь изучают человека, который сидит неподвижно, как камень, на крыльце и смотрит на него в упор, затем перескакивают на красные шишковатые руки на мощных бедрах, затем на лежащий на крыльце дробовик. Он говорит:
— Его мать хочет, чтобы он вернулся, Мейсон. Не знаю, зачем он ей сдался. По мне, так оставайся он у тебя, сколько влезет, но ты же ее знаешь.
— Пьяная шлюха, — рычит старик.
— Твоя сестрица, не моя, — отвечает отец, а потом говорит: — Давай-ка, сынок, поднимайся, — и коротко кивает ему.
Тонким, пронзительным голосом мальчик пытается объяснить ему, почему он не может вернуться:
— Я заново родился!
— Прекрасно, — говорит отец, — прекрасно.
Он шагает к мальчику, берет за руку и рывком поднимает его.
— Спасибо, что слегка его образумил, Мейсон. Я думаю, лишнее купание поганцу никак не повредит.
У мальчика никак не получалось заглянуть дяде в лицо. Отец уже вовсю пер по вспаханному полю, таща ребенка за собой, и только тут у них над головами просвистела дробь. Плечи у Рейбера резко дернулись. Он встряхнул головой, чтобы прийти в себя.
— Десять лет я проповедовала в Китае, — говорила женщина, — пять лет я проповедовала в Африке, и год я проповедовала в Риме, где умы и души людские по-прежнему скованы папистской тьмой; но последние шесть лет мы с мужем путешествуем по свету вместе с дочкой. Это были годы мучительных испытаний, годы, полные страданий и невзгод.
На женщине был длинный театральный плащ, одну полу которого она перекинула через плечо, чтобы видна была красная подкладка.
Лицо отца оказалось вдруг очень близко к его собственному лицу.
— Ну что, обратно в реальный мир, а, пацан? — говорил отец. — Обратно в реальный мир. И это я, так ведь? Я. А не он. Я есть, а его — нет.
И Рейбер услышал свой собственный вопль:
— Он есть! Есть! Он важнее! Я родился заново, и ты ничего уже с этим не сделаешь!
— Вот, господи, мать твою, — сказал отец. — Хочешь верить во всю эту чушь — верь себе на здоровье. Кому какое дело? Скоро сам все поймешь.
Голос у женщины изменился. Зазвеневшая в нем новая нотка вновь привлекла внимание Рейбера.
— Это время не было простым для нас. Мы — едины, когда работаем не покладая рук во имя Христа. Люди не всегда были великодушны по отношению к нам. Только здесь люди великодушны по-настоящему. Я сама из Техаса, а мой муж из Теннесси, но мы объехали весь мир. Мы знаем, — сказала она голосом, ставшим вдруг глубоким и теплым, — где живут по-настоящему великодушные люди.
Рейбер слушал, забыв обо всем. Ему стало намного легче, когда он осознал, что этой женщине нужны только деньги. Он услышал, как в тарелке зазвенели монеты.
— Наша дочка начала проповедовать, когда ей было шесть лет. Мы поняли, что ей ниспослана миссия Божья, что она избрана. Мы поняли, что не имеем права скрывать ее от мира, поэтому мы терпели лишения и невзгоды, чтобы мир услышал ее, чтобы сегодня привести ее к вам. В наши