— А теперь, значит, вернулся. И кто же, интересно мне знать, захочет взять на работу парня, который дома поджигает?
Таруотер еще не пришел в себя после первой своей неудачи, и потому голос у него дрожал:
— А я никого и не просил брать меня на работу.
— И мертвых не уважает?
— Мертвые, они и есть мертвые, и им уже все равно, — сказал он, понемногу собираясь с духом.
— И наплевал на Воскресение и Жизнь вечную? Жажда железной ржавой хваткой вцепилась мальчику в горло.
— Продайте мне этой воды, которая коричневая, — хрипло попросил он.
Женщина даже не пошевелилась.
Он развернулся и пошел дальше, и взгляд у него был такой же темный, как у нее. Под глазами у него залегли круги, а кожа, казалось, плотно облепила кости от недостатка влаги. Ругательство мрачным эхом отзывалось у него в голове. Душа у него была слишком яростная, чтобы терпеть такого рода грязь. Ко всем порокам, кроме чисто духовных, он был нетерпим и никогда не потакал порокам плотским. Его победа была неполной, сорвавшееся с губ слово пятнало ее. Он хотел было вернуться и швырнуть ей в лицо правильные, достойные слова, но не мог придумать, какие именно. Он попытался представить себе, что бы сказал ей учитель, но никакие дядины слова тоже не шли ему в голову.
Теперь солнце светило ему в спину, и жажда достигла такой точки, за которой хуже быть уже не могло. Было такое чувство, словно в горло насыпали раскаленного песка. Он упорно продолжал идти. Машин не было. Он решил, что остановит первый же автомобиль, который будет идти в нужную сторону. Человеческое общество ему было теперь нужно ничуть не меньше, чем вода и пища. Ему хотелось объяснить кому-нибудь все то, чего он не смог объяснить этой женщине, и достойными словами смыть грязь, которая запятнала его мысли.
Он прошел еще около двух миль, когда мимо наконец проехала машина, а потом сама собой сбросила скорость и остановилась. Мальчик рассеянно плелся по обочине и даже руки не поднял при ее приближении, но, увидев, что она остановилась, побежал к ней. Пока он бежал, водитель, потянувшись через соседнее сиденье, открыл дверцу. Машина была двухцветная, сиреневая с кремовой отделкой. Даже не взглянув на водителя, мальчик влез внутрь, захлопнул дверцу, и автомобиль тронулся с места.
Таруотер повернулся, посмотрел на водителя, и у него появилось непонятное — и неприятное — чувство. Подобравший его водитель был худой и бледный мужчина со впалыми щеками, молодой, но отчего-то похожий на старика. На нем были сиреневая рубашка, легкий черный костюм и панама. Губы у него были такие же белые, как небрежно висящая в уголке рта сигарета. Глаза были того же цвета, что и рубашка, а ресницы густые и черные. Из-под сдвинутой на затылок шляпы на лоб выбивался светлый локон. Он молчал, и Таруотер тоже молчал. Мужчина неспешно вел машину, через какое-то время повернулся и смерил мальчика с головы до ног долгим влажным взглядом.
— Живешь неподалеку? — спросил он.
— Не на этой дороге, — сказал Таруотер. Голос у него был надтреснутый от недостатка влаги.
— И куда собрался, если не секрет?
— Туда, где живу, — прохрипел мальчик. — Я там теперь хозяин.
Несколько минут водитель молчал. На окне рядом с сиденьем Таруотера была трещина, заклеенная липкой лентой, и ручки, чтобы опускать стекло, не было. Воздух в машине был сладковатый и затхлый, и казалось, что дышать почти нечем. В окошке Таруотер видел свое собственное бледное отражение, которое с мрачным видом пялилось на него.
— Не на этой дороге живешь, да? А где же у тебя родня?
— Нет у меня родни, — сказал мальчик. — Я один, сам по себе. И никто мне не указ.
— Совсем никто? — сказал водитель. — Я так понимаю, что тебе палец в рот не клади.
— Совсем никто, — сказал мальчик.
Что-то в облике чужака показалось Таруотеру знакомым, но понять, где он мог его раньше видеть, у него не получалось. Из кармана рубашки водитель достал серебряный портсигар, щелчком открыл его и протянул Таруотеру.
— Закуришь? — спросил он.
Мальчик никогда ничего не курил, кроме махорки, и сигареты ему совсем не хотелось. Он сидел и смотрел на открытый портсигар.
— Это особые, — сказал водитель, явно не спеша его убрать. — Такие не каждый день приходится курить, хотя, может, ты вообще никогда не курил?
Таруотер взял сигарету и вставил ее в уголок рта, как водитель. Тот тут же вынул из другого кармана серебряную зажигалку, высек огонь и поднес ему. Сначала сигарета не раскуривалась, но потом мальчик затянулся, она загорелась, и в легкие потек дым. Вкус у дыма был необычный.
— Значит, никого у тебя не осталось, да? — снова спросил водитель. — А по какой дороге к тебе ехать?
— Там даже и дороги-то никакой нет, — сказал мальчик. — Я жил с дедом, но он умер, сгорел, и теперь только я там живу. — Он закашлялся.
Водитель протянул руку вдоль приборной доски и открыл «бардачок». Там на боку лежала плоская бутылка виски.
— Угощайся, — сказал он. — Это тебе от кашля поможет. Бутылка была старая, с гербом, без этикетки, и на пробке виднелись следы зубов.
— Виски тоже особый, не просто так,— сказал водитель,— если ты слабак, тебе такой даже нюхать нельзя.
Мальчик схватил бутылку и стал вытаскивать пробку, тут же вспомнив все дедовы предупреждения о том, что виски — это яд, и его дурацкий запрет ездить с чужими людьми. В этом была вся суть стариковой дури, и внезапно прихлынувшая волна раздражения на старика захлестнула его с головой. Он покрепче вцепился в бутылку и пальцами потянул пробку, которая засела слишком глубоко в горлышке. Зажав бутылку между колен, он достал из кармана учительский штопор-открывашку.
— Клевая штучка, — сказал водитель.
Мальчик улыбнулся, воткнул штопор в пробку и вытащил ее. Никуда от этого старика не денешься, ну да ладно, сейчас он все исправит.
— Эта штукенция все что хочешь откроет, — сказал он. Чужак вел машину медленно и все время смотрел на Таруотера. Мальчик поднес бутылку к губам и сделал большой глоток. Он не ожидал, что жидкость окажется такой горькой и такой крепкой, крепче, чем любой виски, который он когда-либо пил. Она жестоко обожгла ему горло, и жажда разгорелась с такой силой, что ему пришлось сделать еще один глоток, полнее предыдущего. Он оказался еще хуже, чем первый, и мальчик почувствовал, что чужак с какой-то странной ухмылкой смотрит на него.
— Что, не понравилось? — спросил он.
У мальчика немного закружилась голова, но он быстро повернулся к чужаку и сказал, блестя глазами:
— Уж получше будет, чем хлеб наш насущный!
Он откинулся на спинку сиденья, снял пробку со штопора и засунул бутылку обратно в «бардачок». Движения у него стали будто бы замедленные. Ему потребовалось какое-то время, чтобы положить руку на колено. Чужак ничего не сказал, и Таруотер отвернулся к окну.
Выпитая жидкость горячим камнем лежала в бездонной яме его желудка, согревая все тело, и он с удовольствием поймал себя на чувстве свободы от какой бы то ни было ответственности и от необходимости напрягаться и искать оправдание своим поступкам. Мысли стали на удивление тяжелыми, как будто для того, чтобы добраться до разума, они должны были преодолевать какую-то плотную, вязкую субстанцию. Он смотрел на густой неогороженный лес. Машина ехала теперь настолько медленно, что он вполне мог сосчитать отдельно растущие деревья. Он принялся считать их: одно, еще одно, еще одно, а потом они начали перетекать одно в другое, пока окончательно не слились воедино. Он уткнулся лбом в стекло, веки у него отяжелели и закрылись.
Через несколько минут чужак потянулся к Таруотеру и толкнул его в плечо, но мальчик не шелохнулся. Тогда он увеличил скорость и достаточно быстро проехал около пяти миль. Заметив поворот на проселочную дорогу, он свернул и промчался еще примерно милю или две, а потом съехал с дороги и вырулил вниз по склону в неглубокую ложбинку у самого края леса. Он часто дышал, и лоб у него покрылся испариной. Он вышел, обошел машину, открыл дверь со стороны Таруотера, и мальчик вывалился наружу, как полупустой мешок. Водитель поднял его на руки и понес в лес.
На проселочной дороге было тихо, и солнце по-прежнему вершило свой путь по небу, ослепительное и неторопливое. Лес безмолвствовал, и лишь иногда раздавались нечаянная трель или воронье карканье. Казалось, что от жары размяк даже воздух. Время от времени большая птица, расправив крылья, тихо падала куда-то между верхушками деревьев, а потом опять взмывала ввысь.
Где-то через час чужак вышел из леса один и украдкой осмотрелся. В руках он держал мальчикову шляпу, которую решил взять на память, вместе со штопором-открывашкой. Его нежная кожа приобрела розоватый оттенок, как будто он освежил себя глотком свежей крови. Он быстро сел за руль и укатил прочь.
Когда Таруотер очнулся, маленькое серебристое солнце стояло прямо у него над головой, сея призрачный свет, который, казалось, не доходил до земли. Первое, что мальчик увидел, были его же собственные ноги, тонкие и белые, вытянутые прямо перед ним. Он лежал, опершись на бревно, на маленьком открытом пространстве между двумя очень высокими деревьями. Кисти рук были не слишком туго связаны сиреневым носовым платком, который его друг оставил в обмен на шляпу. Одежда, сложенная аккуратной стопкой, лежала здесь же, неподалеку. На мальчике не было ничего, кроме ботинок. И он вдруг остро почувствовал, что шляпы нигде нет.
Рот у Таруотера открылся и сполз набок, словно собирался навсегда поменять свое положение на лице. Через секунду это было уже просто отверстие, которое, казалось, больше никогда не станет ртом. Глаза были маленькие, как семечки, как будто, пока он спал, их вынули, выжгли, а потом опять засунули ему в голову. Его лицо сжималось и корчилось, пока не стало выражать что-то такое, что было сильнее ярости и боли. И тогда у него вырвался сухой громкий крик, и рот вернулся на свое обычное место.
Мальчик стал яростно терзать платок, пока не разорвал его. Потом он оделся, так быстро, что половина вещей оказалась надета наизнанку, но он этого не заметил. Он стоял и смотрел на разворошенные листья, где он только что лежал. Рука сама собой потянулась в карман за спичками. Пинками он собрал листья в кучу и поджег их. Потом отломил сосновую ветку, поджег ее и стал поджигать кусты вокруг поляны, пока наконец огонь не охватил все вокруг, жадно пожирая проклятое место, не оставляя следов от всего того, к чему мог прикасаться чужак. Когда пламя заревело, он пове