[174]. Ни Зипойт, ни Митридат еще не почувствовали на себе власть Селевка, когда все его планы были оборваны рукою убийцы.
Итак, в результате пятидесяти лет македонского правления Малая Азия, вопреки ожиданиям, не оказалась под властью одного сильного и организованного правительства. По сравнению с тем положением вещей, которое было при Персидской империи, никакого заметного прогресса в этом направлении не произошло. Действительно, греческие цари принесли с собой лучшие идеалы; Александр и Пердикка начали сглаживать старые барьеры, но с момента развала империи эти идеалы оставались нереализованными вследствие длительной междоусобной борьбы македонских князей. Поэтому теперь, в 281 г. до н. э., вифинцы и писидийцы все еще не подчинялись контролю извне; старые непокоренные регионы по обеим сторонам великих дорог оставались непокоренными, и северные племена причерноморских областей были не только свободными, но под предводительством своих иранских вождей превратились во внушавшие страх государства. У греческой власти еще не было шансов: сначала она была ограничена в своем движении вперед преждевременной смертью Александра, затем – длительной борьбой между соперниками, затем, когда наконец казалось, что империя стала единой при Селевке, снова ткань ее расползлась, и проблема варварских народов Малой Азии снова встала в своем прежнем виде перед любым, кто теперь хотел бы взять на себя бремя власти над империей.
Теперь мы рассмотрим, как смена режима с персидского на македонский подействовала на греческие города. Они, очевидно, в высочайшей степени были заинтересованы в таком повороте дел, когда варварского царя сменил бы греческий. Самые голубые мечты энтузиастов панэллинского дела, таких как Исократ, казалось, становились реальностью. На самом деле с самого начала в том положении, в котором эти новые правители теперь оказались, было нечто в корне фальшивое и несообразное. Они заявляли, что являются защитниками эллинского дела; им суждено было быть верховными правителями. Эти два понятия были совершенно несовместимы. Великий и ключевой вопрос эллинской политики – независимость многих городов одновременно – нельзя было решить честным образом. «Автономия эллинов» стала уже довольно лицемерной фразой и предметом торговли: ни один грек не мог честно предлагать ее как абсолютный принцип. Даже те, кто нарушал ее на практике, были готовы взывать к этой «автономии», как к чему-то священному, возражая своим противникам: спартанцы против афинян и афиняне против спартанцев; сами персы были вынуждены провозгласить ее при Анталкидовом мире. Автономия азиатских греков, понимавшаяся как их освобождение от ига варваров, была видимой причиной того, что Александр поднял свой меч против Дария. Но, став господином Азии, эллин не меньше, чем сам персидский царь, хотел стать хозяином в собственном доме.
Чтобы понять всю трудность той ситуации, мы должны вспомнить, насколько искренним и серьезным было желание Александра и его наследников сдержать свое слово перед греками. Ими двигало множество соображений. Во-первых, речь шла о материальной выгоде. Города-государства – хотя ни одно из них и не могло, в конечном счете, само по себе справиться с такими силами, какие были в руках великих македонских царей, – ни в коем случае не превратились в ничтожества, с которыми можно было не считаться. У них все еще было гражданское ополчение, как на земле, так и на море, которым они могли воспользоваться. В городских сокровищницах все еще были деньги, на которые можно было нанимать наемников. Действительно было важно, на какую чашу весов бросят свои силы Кизик или Родос. Такие города даже и в одиночку могли оказать серьезное сопротивление. И их важность, конечно, значительно возросла при разделе македонской империи. Даже небольшая прибавка сил у одного или другого претендента играла важную роль. Доброго имени среди эллинов, благодаря которому города стали бы доброжелательными союзниками, стоило добиваться.
И было необходимо завоевать не только города, как политические единицы. Князья, у которых не было больше власти у себя на родине, в Македонии и которые не могли больше призывать свежее ополчение соотечественников-македонцев, чтобы возместить военные потери, такие правители, как Антигон, Птолемей и Селевк, значительно больше стали зависеть от того, чтобы привлекать под свои знамена неверный класс искателей приключений, которые кишели в греческом мире и ставили свой меч на службу тому, кого хотели. Добрая слава среди греков имела огромное значение[175].
Однако помимо таких соображений материальной выгоды добрая репутация среди греков для македонских правителей казалась чем-то таким, что имело независимую ценность. Для них действительно важно было общественное мнение в Греции. Какими бы они ни были практичными, амбициозными и жестокими, эллинские цари все-таки не были чужды приступам сентиментальности. Им нужна была слава. А слава – это когда о тебе говорят в Афинах![176] Единственная литература, в которой они были начитанны, – греческая. Великие мужи прошлого, классические примеры человеческой славы – именно об этих людях они читали еще мальчиками в своих греческих учебниках. Достижения македонского оружия, казалось, теряли половину своего ореола славы, если их не канонизировало греческое перо. И так перед нами разворачивается странное зрелище: греки, после того как власть их республик увяла и древний дух рассеялся, зачаровали новых властителей мира, как позднее они очаровали римлян своей литературой, культурой и именами, которые они унаследовали от своего несравненного прошлого. Почтительная лесть, которую греки в те дни дарили с такой легкой расточительностью, все еще была значима для их завоевателей. Те, кто владел материальной властью, косвенно почитали более тонкую деятельность ума.
Интерес и гордость македонского династа были не менее в том, чтобы считаться защитником эллинизма, чем в том, чтобы быть великим царем. Но как быть и тем и другим одновременно – вот в чем проблема! Царь мог многое сделать для эллинов: он мог защитить их от варварского ига; он мог дарить великолепные подарки греческим городам и греческим храмам; он мог держать выдающихся людей – философов, кондотьеров, литераторов – у себя при дворе; он мог покровительствовать наукам, поэзии и искусству, но действительно позволить греческим городам в пределах своих владений быть отдельными силами с волей, независимой от центральной власти, было, конечно, нельзя. Искренне признать эту невозможность было бы против практики политиков в любой период истории. Обманывать мир – может быть, обманывать и самих себя – полумерами и впечатляющими заявлениями – вот легкий путь. Они могли продолжать говорить об автономии эллинов и объяснять эту фразу так, как предписывали примеры Афин и Спарты. Для человека, получившего греческое образование, было бы не совсем удобно чувствовать себя «поработителем» греческих городов. Македонским правителям на самом деле очень хотелось бы, чтобы греческие города добровольно приняли бы их диктатуру как постоянные союзники. Вот каков был идеал. И поскольку осуществиться в жизни он не мог, естественным для политика ходом было не провозглашать его во всеуслышание, но притвориться, что то, чего они желают, – истина, сохранять внешние формы и быть великодушными на словах. Филипп и Александр всегда старались завуалировать тот грубый факт, что они завоевали европейскую Грецию, изображая себя главнокомандующими, которых-де избрала федерация эллинских городов. Отношения эллинских государств (европейских и азиатских) с македонским царем были всегда с официальной точки зрения союзом[177], а не подчинением.
Первая кампания 334 г. до н. э. поставила Александра на место Великого Царя в областях, которые держали азиатские греки. Теперь надо было посмотреть, как же будет выглядеть их «автономия» на деле. В любом случае есть некая мера вмешательства во внутренние дела городов, которой, как кажется, требуют интересы самой автономии. Контроль иностранных держав – эллинских и варварских – в прошлом, как мы уже видели, не принимал форму одного лишь давления извне. Он работал так: партию внутри города, которая благоприятствовала этой державе, приводили к власти. Падение иностранной державы, таким образом, не освобождало немедленно и ipso facto угнетенную партию. Тирании и олигархии, которые в эти города посадило персидское правительство, остались на своих местах и когда власть Великого Царя исчезла. Поэтому первым для освободителя делом стало свержение существующих правительств во многих городах и установление на их месте демократий. Поступая так, он мог справедливо утверждать, что действует в пользу великому принципу автономии, а не во вред ему. В то же самое время, ввиду действительных примеров такого изменения конституции, осуществленного внешней силой, которые дает нам история времен и до, и после Александра, можно видеть, как эта практика превращается в лицемерие: как легко правитель может использовать ту самую меру, которой он якобы утверждает автономию в городе, чтобы привязать этот самый город более прочно к себе. Каждый греческий город оказался разделен: «Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно – государство бедняков, другое – богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга»[178]. Действительно, можно было считать, что автономия заключается в господстве демоса, а не олигархов, но на самом деле это была лишь борьба одной фракции против другой, клики людей, чье влияние проистекало из их способности привлечь на свою сторону голоса народа, и другой – партии тех, чье влияние основывалось на знатном происхождении или богатстве. Неизбежно, если одна из этих партий обращалась за помощью к внешней силе, противоположная партия становилась на сторону врагов этой силы. Любая иностранная держава могла представить партию, дружественную ей, как истинную душу города. Неудивительно, что автономия эллинов, поскольку ей можно было найти такое полезное применение, была буквально у всех на устах – не только у городских политиков, но и у иностранных властителей