тетраполисом. Каждый город был отделен от другого внутренней стеной, в то время как одна внешняя стена обходила весь комплекс, восходя на крутые откосы горы и пересекая пропасти[1460].
Театр, остатки которого все еще можно увидеть, находился в тех же местах. Возможно, он существовал и до Антиоха Эпифана, только города вокруг него не было. Здесь же был и дом сената, построенный, несомненно, Антиохом и украшенный портиками и картинами, описанными Либанием[1461]. Высоко в новом городе, близ цитадели, которая, как уверяла традиция, была местом доисторического греческого поселения, Антиох воздвиг храм Юпитера Капитолийского – одновременно удовлетворив страсть к роскоши и продвигая свою политику. Он ничем не уступал другим его великолепным постройкам: там был не только обычный золоченый потолок – все стены были покрыты золотыми пластинами[1462].
Есть свидетельства, что из всех греческих божеств наибольший энтузиазм у Антиоха вызывал Зевс Олимпийский. Антиох построил для него не только обширный храм в Афинах, но теперь этот бог появился и на его монетах, где он перестал фигурировать со времен Селевка I. В Дафне, в храме Аполлона, было его изображение, поставленное Антиохом[1463]. По форме, материалу и размерам это была почти точная копия великой хризоэлефантинной статуи Фидия в Олимпии. Ника, которую он держал в руке, была золотой[1464]. Конечно, Дафна, как и Олимпия, была местом спортивных состязаний: стадион, видимо, находился где-то поблизости от храма, и Зевса должны были почитать там как подателя победы.
На скалах над городом можно еще увидеть очертания колоссального скульптурного бюста, судя по всему – женского, с мистической короной и подвесками, свисающими на плечи. Это все, что осталось от группы скульптур, именовавшейся Харонион. Согласно Малале[1465], Антиох Эпифан создал ее в качестве магической защиты от чумы[1466]. Ничего не осталось от каких-либо других построек, которыми Антиох украшал свою столицу, – например, от статуи мужчины, укрощающего быка, которая, согласно местной традиции, изображала самого Антиоха, подчиняющего разбойные племена Тавра[1467].
Кроме дополнений к материальному блеску Антиохии, Антиох придал ее политическим институциям в соответствии с планом, который, как мы видим, распространится на другие города царства, форму, которая ближе соответствовала автономии, требуемой эллинской теорией. Теперь впервые появляются бронзовые монеты, выпущенные не от имени царя, а от Антиохии-близ-Дафны. Только голова Антиоха появляется там как голова божества-покровителя, увенчанная лучами. Существенно то, что дом сената (булевтерий) находился в новом городе, который основал сам царь. Может быть, именно благодаря ему афинскую модель скопировали в Антиохии. Народ (демос) собирался в театре, чтобы принимать постановления[1468]. Возможно, Антиох также ввел названия афинских месяцев[1469]. У него даже был отряд кавалерии из граждан, вроде афинских всадников. Они ехали процессией в Дафне в венцах из золота и серебра[1470].
Расширение свободы Антиохии представляется, как мы уже сказали, частью общей схемы, по которой Антиох регулировал статус городов в своем царстве. Во многих случаях она предполагала принятие городом имени Антиохия или Эпифания. В Киликии Адана стала Антиохией-на-Саре, а Тарс – Антиохией-на-Кидне; оба города выпускали монеты со своими новыми названиями[1471]. Энианд стал Эпифанией[1472]. Мопсуэстия выпускала монеты с головой Антиоха и названием Селевкия-на-Пирамисе[1473]; Кастабала – с головой Антиоха и названием Иерополь[1474].
В Сирии не только сама столица, но и другие основные города теперь чеканят бронзовые монеты – Селевкия, Апамея, Лаодикея-на-море, Александрия (современная Александретта), Иерополь – все от своего собственного имени, но при этом – с лучащейся головой Антиоха и изображением, связанным с Зевсом, на реверсе[1475]. Во всех этих случаях уже существующее имя не менялось, но в других местах появлялись новые Антиохии и Эпифании. Древний Хамат в долине Оронта (современный Хамат), соперник Дамаска во времена царя Давида, стал Эпифанией; Антиохия и Эпифания упомянуты вместе где-то вблизи Евфрата[1476]. В области, завоеванной у Птолемея Антиохом III, Гадара некоторое время называлась Антиохией и Селевкией[1477]. В том же регионе была и Антиохия-близ-Гиппоса. Птолемаида чеканила бронзу подобного уже упомянутому типа, именуя себя Антиохией-в-Птолемаиде[1478]. Наконец, Иерусалим, перестроенный в качестве греческого города, также занял свое место среди Антиохий.
Бронзовые монеты, которые финикийские города и Аскалон чеканили с лучистой головой Антиоха, отличаются от вышеупомянутых тем, что на них было не только изображение царя, но и надпись Βασιλέως Ἀντιόχου. Соответствует ли это какому-то отличию в их статусе, какому-нибудь пробелу в их эллинском характере? Надпись города обычно появляется в дополнение царской и иногда на греческом – Τυριων, Σιδονίων, Τριπολιτῶν, ΑΣ (то есть Ἀσκαλωνιτῶν), иногда на финикийском – «(монета) Кебала Священного», «Тир, мать сидонян», «Тир, мать Хамба (Карфагена), Гиппона, Хета (Китий на Кипре), Тира», «Лаодикея, что в Ханаане»[1479].
В Месопотамии два главных города чеканили бронзовые монеты с головой Антиоха. Нисибис, видимо, уже принял имя Антиохии-в-Мигдонии. Даже Эдесса, где арамейский элемент был очень силен, теперь стала Антиохией-на-Каллирое[1480].
Однако тот эллинизм, который пропагандировал Антиох, шел дальше просто политических форм или даже реальных политических привилегий. Он распространялся и на сферу общественной и частной жизни, на манеру мыслить и говорить, на религиозные практики. «Царь Антиох написал всему царству своему, чтобы все были одним народом и чтобы каждый оставил свой закон»[1481]. Под наивной фразой иудейского автора кроется правда: та трансформация, которая, как он видел, происходила вокруг него в жизни сирийских народов, продвигалась вперед при активном участии царского двора. Она соответствовала политике, проводившейся правящими кругами. Эллинизм, полный воображения и чувства, несомненно, отчасти был мотивом, который руководил Антиохом, но были у него и политические соображения. Необходим был какой-то принцип, который объединил и сплотил бы царство, слабость которого была в том, что там отсутствовало национальное единство. И Антиох, как Александр, которого действительно он нам часто напоминает, – Александр, сошедший с ума, – видел такой принцип в единой культуре, основанной на системе греческих городов, при этом устранявшей или смягчавшей древние различия в расе и традициях. Это была не совсем новая идея, но, несомненно, возрожденная с новым блеском; она выступала более четко, как господствующий идеал, во всем сиянии и цвете, который она переняла от странного пламени Антиоха IV.
Возможно, нам грозит некая опасность недопонимания этого процесса эллинизации. Мы видим его в основном в связи с особым случаем – с евреями или с противостоянием «восточного консерватизма» «западным идеям» нашего времени; поэтому мы склонны представлять себе, что Антиох острием меча навязывал чуждую цивилизацию сопротивлявшемуся народу. Ничего не может быть дальше от истины. Нет никаких следов оппозиции Антиоху со стороны восточных народов в целом. «И согласились все народы по слову царя»[1482]. Реформы в эллинских городах не были чем-то, что царь заставлял делать древние общины, – это было нечто, что он уступал, как особую милость[1483]. Посланники от таких общин появлялись при дворе, прося царя, чтобы им предоставили «властью его устроить училище (гимнасий) для телесного упражнения юношей (эфебов) и писать иерусалимлян антиохиянами»[1484]. Эллинизм был достаточно силен и привлекателен сам по себе, чтобы насилие – если бы даже Антиох его планировал – не было бы лишним.
Следует принять во внимание, что эллинизм – каким его понимали Антиох и сирийские города – не был эллинизмом великих дней Греции. Это предполагало более строгие добродетели: почтение к идеалам Закона, жертвы для идеального Города, самоуважение, честь, трезвость. Возможно, без этих качеств эллинская культура никогда не развилась бы, но, развившись, она дала определенные плоды, определенные политические и религиозные формы, выраженные идеи, интеллектуальные методы, которые можно было насаждать и без моральной силы старого эллинского характера. Принятие этого легкого эллинизма не требовало много от человеческой воли и давало радость самоудовлетворения. Между эллинской религией и религией язычников-сирийцев не было несовместимости. Финикиец не возражал против того, чтобы праздновать раз в четыре года на греческий манер или именовать Мелькарта Гераклом, когда он говорил по-гречески, и селевкидский двор не возражал против того, чтобы древнее финикийское письмо появлялось на той же монете, что и голова обожествленного Антиоха.