Он с насмешкой кивнул Марии Антуанетте головой и вышел вслед за комиссарами, уже оставившими комнату.
Двери снова закрылись, снова загремели засовы; в комнате настала мертвая тишина. Три женские фигуры безмолвно обнялись и упали на колени для молитвы.
С этого дня у королевы не осталось уже никаких надежд, ее сердце было разбито. Она целыми днями сидела не двигаясь, уставившись взором в пространство, ничем не занимаясь, не слыша нежных слов золовки, не видя ласк дочери. Прежде она помогала убирать комнату, чинить белье и платье; теперь же она все это предоставила обеим принцессам. Только на несколько коротких часов ежедневно оживал ее взгляд: это были часы, когда дофину позволяли подниматься в обществе Симона по наружной лестнице на верхнюю площадку башни и гулять там. Королева припадала к двери и жадно прислушивалась к каждому шагу своего сына, к каждому слову, произнесенному им, пока он проходил мимо.
Скоро она открыла щель в ограде площадки и могла таким образом хоть мельком видеть мальчика. И с этой минуты весь свет, вся жизнь сосредоточились для нее в этой щели, в этих минутах, когда она могла видеть и слышать своего сына.
Иногда какой-нибудь сострадательный комиссар, являвшийся в тюрьму ради надзора, сообщал ей, что мальчик здоров, что он играет в мяч, что его кротость и ласковое обращение привлекают к нему сердца. Тогда на неподвижном лице королевы появлялась слабая улыбка и оставалась на бледных губах, пока ей говорили о ее сыне. Но, к сожалению, скоро до нее стали доходить иные известия! Она услышала жалобы и стоны ребенка, угрозы Симона, ругательства его жены; и сердце матери окаменело от горя и отчаяния. Но и это было еще не самым ужасным из того, что ей пришлось вынести. Она слышала, как сын королевы плакал от жестокого обращения, но еще ужаснее было слышать, как поощряемый и подстрекаемый Симоном и его женой, он пел революционные и непристойные, бесстыдные песни… Ужасно было знать, что не только тело, но и душа королевского сына была обречена на гибель!
Сначала, слыша эти песни, королева разражалась воплями, рыданиями и громкими угрозами против тех, кто развращал ее ребенка, но потом ее сердце окаменело, и когда второго августа ее увезли из Тампля в Консьержери, она чуть слышно прошептала бледными губами:
— Слава Богу, я больше не буду слышать его пение!
XXIVСмерть королевы
Ужасная кровавая Варфоломеевская ночь жестокой Екатерины Медичи и ее безумного сына Карла IX снова повторилась во Франции, но теперь эта ночь ужасов и убийств не пряталась больше от дневного света и яркого солнечного сияния.
Солнце освещало ручьи крови, лившиеся по улицам Парижа, стаи бродячих одичавших собак, наполнявших улицы и питавшихся этой кровью. Оно освещало также эшафот, подобно грозному чудовищу, возвышавшемуся на площади Республики, и ужасную смертоносную машину, под которую попадало ежедневно столько благороднейших голов.
Солнце ярко светило также и в тот день, когда Мария Антуанетта, подобно своему супругу, взошла на эшафот, чтобы отдохнуть наконец в могиле от всех страданий и позора последних лет.
Этим днем было 16 октября 1793 года. Мария Антуанетта уже четыре месяца ждала этого дня, как необычайного счастья. Четыре месяца тому назад ее перевели из Тампля в Консьержери, а она прекрасно знала, что заключенные выходят оттуда только на свободу, которую Господь посылает страждущим, то есть на смерть!
Мария Антуанетта страстно жаждала этой освободительницы-смерти! Какими бесконечно далекими казались ей дни счастья, веселая пора юности! Как уже давно ее гордые черты утратили всякое сходство с прелестным личиком королевы, которой улыбались все блага мира, которая решалась посещать публичные балы в опере, считала себя в полной безопасности среди французского народа и которую вся Франция приветствовала с таким же восторгом, с какой дикой ненавистью преследовала теперь.
Прежняя королева Мария Антуанетта, с улыбкой на устах принимавшая в раззолоченных залах Версаля и Тю-ильери поклонение всей Франции, не имела никакого сходства со вдовой Людовика Капета, стоявшей пред революционным трибуналом и спокойно и твердо отвечавшей на его вопросы.
Ко дню суда она даже принарядилась, но какая громадная разница была между ее теперешним костюмом и роскошными туалетами, которые она носила, будучи королевой! Тогда Мария Антуанетта имела возможность проводить целые дни со своими портнихами, обсуждая новый наряд и придумывая для него какую-нибудь необыкновенную отделку, между тем как придворный парикмахер Леонар ломал себе голову, изобретая прически, которые должны были украшать красивую головку королевы, и сооружал на ней целые башни или сады с цветами и фруктами.
Вдове Капет не понадобились ни портниха, ни парикмахер. Ее высокая, стройная фигура была окутана черной широкой одеждой, выданной ей Республикою вследствие ее просьбы о разрешении носить траур по казненному супругу. Ее шея и плечи, некогда вызывавшие восторг всей Франции, были покрыты белой косынкой, данной ей из жалости тюремщиком. Ее голова была не покрыта, и волосы крупными естественными локонами ниспадали по обеим сторонам ее бледного, похудевшего лица. Ее волосы теперь не нуждались больше в пудре, так как бессонные ночи и скорбные дни навсегда напудрили их сединой.
В таком наряде Мария Антуанетта предстала пред революционным трибуналом. Места для публики были битком набиты народом, который собрался полюбоваться унижениями и страданиями Марии Антуанетты и беспрестанно требовал, чтобы она поднималась с своего места, чтобы рассмотреть ее.
Один раз, вставая по требованию публики, королева со вздохом проговорила:
— Неужели народу еще не скоро надоедят мои страдания?
Другой раз ее засохшие губы прошептали:
— Я хочу пить.
Но никто из окружавших не осмелился обратить внимание на ее слова, один смотрел на другого и никто не решался подать ей стакан воды. Один из жандармов наконец отважился сделать это, и Мария Антуанетта поблагодарила его взглядом, вызвавшим слезы на его глазах, за что он, быть может, на другой же день поплатился головой.
Однажды ночью, возвращаясь из зала заседаний в свою тюрьму, Мария Антуанетта почувствовала себя такой утомленной, что зашаталась и пробормотала:
— Я ничего не вижу, я не могу идти дальше.
Жандарм, который шел около нее, подал ей руку и она, опершись на нее, еле дошла до своей тюрьмы.
Наконец в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое октября присяжные вынесли приговор, гласивший:
«Смерть. Казнь на гильотине!»
Мария Антуанетта выслушала этот приговор совершенно спокойно. Шум толпы затих как бы по мановению волшебного жезла. Мария Антуанетта холодно и серьезно поднялась со своего места и сама открыла решетку, чтобы выйти из зала и вернуться в тюрьму.
Наконец утром шестнадцатого октября должны были окончиться ее страдания. Ее душа была преисполнена радости. Она столько страдала, что смерть представлялась ей теперь желанным избавлением.
Она употребила эту последнюю ночь на то, чтобы написать своей золовке, принцессе Елизавете, это письмо представляло собой завещание королевы, но у вдовы Людовика Капета не было никаких сокровищ, у нее остались только слезы да прощальные приветы, которые она просила передать всем, кого она любила.
«У меня были друзья, — написала она, — мысль навсегда расстаться с ними и их горе — это самое тяжелое для меня при моей смерти. Пусть они знают, что я до последней минуты думала о них».
Она решила оставить детям память, не оскверненную рукой палача. Единственное украшение, оставшееся у нее, были длинные волосы; Мария Антуанетта отрезала их и оставила на память детям, родным и друзьям.
Мысленно попрощавшись с жизнью, она стала приготовляться к смерти. Она чувствовала себя утомленной и разбитой и решила подкрепиться пищей, съев крыло принесенной ей курицы. Затем она стала совершать свой туалет смерти!
Жена тюремщика дала ей одну из своих сорочек, и королева надела ее; затем облеклась в то же самое платье, в котором являлась пред судьями, и покрыла голову чепчиком, одним из таких, какие носили женщины из народа. Приготовившись встретить смерть, Мария Антуанетта прилегла на кровать и заснула. Ее разбудили докладом, что пришел священник, но Мария Антуанетта не захотела исповедаться пред одним из служителей Разума, которых назначила Республика, изгнав служителей церкви. Чтобы согреть окоченевшие ноги, Мария Антуанетта стала ходить взад и вперед по камере. Ровно в семь часов дверь открылась, и в нее вошел Сансон, «господин» и палач Парижа. По телу королевы пробежала легкая дрожь.
— Как вы рано пришли! Разве нельзя было немного повременить?
Сансон дал отрицательный ответ, и Мария Антуанетта снова приняла свой холодный и спокойный вид. Она беспрекословно выпила чашку принесенного ей шоколада и спокойно дала связать свои руки на спине.
В одиннадцать часов она покинула свою комнату, чтобы поместиться в телеге, ожидавшей у ворот.
Никто не провожал ее и никто не проявлял ни малейшего участия; она прошла мимо жандармов, выстроенных по обеим сторонам коридора; за ней следовал палач, держа конец веревки, которой были связаны руки королевы; затем шли священник и два помощника палача.
Париж знал, что настал час казни королевы, народ уже ждал; на улицах, в окнах домов, на крышах собралась огромная толпа, площадь Республики представляла собой черное море голосов.
Мария Антуанетта сидела в телеге спиной к лошадям, рядом со священником; позади нее стоял палач и его помощники. Королева была бледна; только ее глаза были красны от пролитых слез, но теперь она была совершенно спокойна, ее взгляд был устремлен вдаль, поверх толпы и домов, губы были плотно сжаты. Ничто не выражало ее душевного состояния, хотя она и видела все. Взгляд королевы упал на женщину с ребенком, который посылал ей поцелуй своей маленькой ручкой. Этот единственный знак участия пробудил королеву из ее оцепенения, и слезы застлали ее глаза. Но толпа снова надвинулась и сопровождала позорную колесницу криками, воем, смехом, аплодировала и осыпала королеву градом ядовитых насмешек и прозвищ. Ее лицо снова стало совершенно холодным и бесстрастным, а взгляд безучастно скользил по толпе; только при виде королевского дворца и надписи над его воротами, поставленной Филиппом Эгалитэ, бывшим герцогом Орлеанским, в ней вспыхнул злобный огонек.