Лидия смотрела на него с высоты своего горделивого величия.
Откроют ли когда-нибудь боги тайну женского сердца? Лидия с таким же отвращением, как и сам Эглинтон, отнеслась к предложению короля; но она лучше его знала, с кем имеет дело, и хотела только выиграть время. Хотя она сознавала, что ее муж прав, однако в ее сердце зародилось чувство какого-то странного озлобления и обиды. С самого дня свадьбы она и Эглинтон были чужими друг для друга; она никогда не старалась понять мужа; в ее душе все росло чувство презрения, возбуждаемого его застенчивостью и мягкостью. Но теперь, когда он так явно не понял ее, когда он допустил, что она готова была согласиться на гнусное предложение или, по крайней мере, не вполне осуждала его, — гордость ее возмутилась.
Он не имел права считать ее такой низкой! Именно он был предметом ее мыслей, когда она соображала, как лучше и скорей спасти его друга; она даже хотела прибегнуть к его помощи и содействию. Он должен был понять ее, должен был угадать истину, а теперь она ненавидела его за то, что он посмел подозревать ее.
Лидия была слишком горда, чтобы вступить в какие бы то ни было объяснения: это значило бы, что она оправдывается, а в чем? Во всяком случае это было бы унижением для нее. По мнению Эглинтона, во Франции, кроме него, не было ни одной честной и прямой души, не существовало чести, кроме чести его имени?
Она вдруг разразилась громким и продолжительным смехом, но он и не заметил неестественности этого смеха. Он сделал ошибку, однако не сознавал ее. В простоте своей души он все еще надеялся, что жена поймет его, объяснится с ним, а затем они вместе придумают, каким способом швырнуть обратно королю его гнусное предложение. Услышав смех Лидии, он вскочил на ноги; вся кровь отхлынула от его щек, покрывшихся смертельной бледностью.
— Знаете, — с едкой насмешкой сказала Лидия, — вы приготовили мне сегодня массу сюрпризов. Кто мог подозревать, что вы так необыкновенно красноречивы? И потом, клянусь, я до сих пор не могу понять, когда вы успели наблюдать за мною? Ваше внимание было всецело поглощено Ирэной де Стэнвиль.
— Графиня де Стэнвиль не имеет никакого отношения ни к этому делу, ни к тем объяснениям, которых я у вас просил, — возразил «маленький англичанин».
— Я отказываюсь дать вам их, — гордо сказала Лидия, — и так как вовсе не желаю мешать вам и портить ваше удовольствие, то и прошу вас вспомнить наш договор: предоставить мне полную свободу говорить и действовать по моему усмотрению, а также управлять делами Франции, если ей нужна будет моя помощь; вас же я попрошу только ни во что не вмешиваться.
И с утонченной жестокостью, на какую женщины бывают способны в минуты сильных душевных волнений, молодая женщина тщательно сложила письмо герцога Кумберлэндского и снова спрятала его за корсаж. Затем, не удостоив мужа ни единым взглядом и не спеша подобрав платье, она повернулась и, спокойно пройдя через всю комнату, вышла в другую дверь и скрылась из его глаз.
XI
Дюран очень смутился, когда Лидия неожиданно вошла в его святилище; но она едва ли заметила его отсутствие, едва ли отдавала себе отчет в том, где сама находилась.
Большой приемный зал, из которого она только что вышла, имел всего два выхода: один, возле которого она только что разговаривала с мужем, другой — ведший в приемную, где помещался Дюран со специальной целью отбирать плевелы от пшеницы, другими словами — отделять просителей, заручившихся рекомендательными письмами для присутствия на petit-lever главного контролера финансов, от тех, которые таких писем не имели.
Нечасто случалось, чтобы маркиза проходила этим путем, и этим можно объяснить волнение Дюрана, когда он увидел, что Лидия внезапно открыла дверь. Если бы она не была так поглощена собственными мыслями, то заметила бы, как его руки принялись нервно перебирать бумаги на письменном столе, а бледные, водянистые глаза стали беспокойно перебегать от ее лица к тяжелой портьере, висевшей на одной из дверей. Но в эту минуту ни сам Дюран, ни окружавшая его обстановка не существовали для Лидии; она быстро прошла через комнату, даже не заметив его присутствия. Ей хотелось как можно скорей уйти отсюда, поскорее оставить за собой целый ряд приемных комнат, которые отделили бы ее от только что пережитой сцены.
В ушах у нее звенело. Она не могла бы сказать, действительно ли она слышала крик, или это была фантазия ее до крайности натянутых нервов; но через всю громадную приемную, сквозь закрытые двери до нее донесся пронзительный, отчаянный призыв, напоминавший стон раненого зверя. Сколько упрека, мольбы, душевной тоски и оскорбленной страсти слышалось в этом возгласе: «Лидия!» Она бежала от него, боясь принять его за действительность, боясь поверить своим ушам. Сама она чувствовала себя настолько оскорбленной, что не могла обращать внимание на страдания других. Она надеялась, что нанесла жестокий удар гордости мужа, его достоинству, даже любви, которую он когда-то питал к ней и которая, по-видимому, навсегда погасла в его душе.
Давно-давно, стоя пред нею на коленях, он сравнивал ее с Мадонной, говорил о поклонении, об обожании, а сегодня вдруг заговорил о падении, о запятнанной чести и просил ее держаться подальше от грязи!
Как смел он не понять ее? Если бы он любил ее, то, наверно, сумел бы и понять. Постоянное общение с Ирэной де Стэнвиль затуманило его внутренний мир: чистая, безупречная Мадонна побледнела и сошла с пьедестала; теперь он стремился на землю, к более доступным идеалам.
Лидия не могла допустить, что это произошло по ее собственной вине. Она вышла за лорда Эглинтона потому, что он сделал ей предложение, стремясь спасти ее оскорбленное тщеславие под покровом своего обожания и в блеске своего богатства и титула. Он знал, как она холодна, недоступна и лишена всякой сентиментальности, но с определенным направлением ума, со страстным стремлением к могуществу и власти. Трудиться на благо Франции и ради этого добиться власти!
Такой Эглинтон узнал ее, такой и полюбил. Она ничего не скрывала от него, когда он осмеливался предлагать ей вопросы. Таков был между ними договор, который он теперь пытался нарушить. Но, если бы он по-прежнему любил ее, ему не для чего было бы спрашивать о том, о чем он сам догадался бы. Как догадался бы, благодаря какому тонкому процессу мышления — в этом Лидия не отдавала себе отчета.
«Он знал бы!», «Он понял бы, если бы все еще продолжал меня любить!» — эти две фразы все время копошились в ее мозгу, как дополнение к тому призыву, который, казалось, все еще раздавался в ее ушах, несмотря на то, что целая анфилада парадных покоев отделяла ее от этого назойливого крика.
Конечно, она была совершенно равнодушна к любви мужа. С его стороны это было немое, собачье обожание, горячее, бескорыстное чувство, которое ничего не требовало, довольствуясь поклонением издали. Однако она везде чувствовала эту любовь: на приемах, среди толпы, в присутствии короля — она всегда видела глаза, с безграничным обожанием следившие за каждым ее движением. Но теперь любви больше не было! Она все время повторяла себе это, несмотря на то, что это болезненно действовало на ее нервы и возбуждало в ней странную слабость, против которой так возмущался ее свободный, гордый дух…
Дойдя до роскошной лестницы, она почти бегом спустилась вниз, не обращая внимания на удивленные взгляды целой армии лакеев, стоявших на площадках и в галереях. Через минуту она уже была на террасе, с жадностью вдыхая чистый, свежий воздух.
В первую минуту она остановилась, ослепленная светом, игрой в воде солнечных лучей, блестящей зеленью, трепетавшей под ласковым поцелуем полуденного солнца, а потом медленными шагами вышла на небольшую лужайку, где простая садовая скамья словно манила ее на отдых. Под ногами у нее расстилался толстый зеленый ковер с богатыми узорами из прошлогодних листьев и серебристых почек, которые еще не успело заглушить полуденное солнце; кругом была двойная стена стройных зеленовато-серых стволов, с яркими золотистыми пятнами, на которые мягко ложились темно-голубые тени; дальше — кусты высокого папоротника причудливой формы, сквозь который дерзко пробивались ярко-красные и белоснежные пучки наперсточной травы.
Опустившись на скамью и прислонившись головкой к грубой спинке, Лидия мечтательно устремила взоры вверх, на кусочек голубого неба, казавшегося резко намалеванным над густым сводом зеленых ветвей. В эту минуту она чувствовала себя невыразимо одинокой и покинутой. Несправедливое отношение к ней угнетало ее, пожалуй, еще больше, чем окружавшая ее атмосфера предательства, в которой она буквально задыхалась. Ей не на кого было положиться. Ее отец был лжив и слабохарактерен; ее муж — непостоянен и несправедлив; принц Карл Эдуард был всеми покинут, а она, лишенная всякой помощи и поддержки, едва ли будет в состоянии одна привести в исполнение задуманный ею план для спасения несчастных беглецов. До этой минуты она не сознавала, как сильно рассчитывала на помощь своего мужа. Теперь, когда она уже не могла обратиться к нему с просьбой ехать в Гавр и отвезти приказания капитану «Монарха», она тщательно искала себе помощника, человека, которому могла бы довериться. Возможно ли было надеяться, что среди окружавших ее льстецов найдется человек, который согласится в одну ночь сделать верхом сто пятьдесят лье, чтобы сдержать обещание, данное Францией?
От сильного напряжения мысли у Лидии разболелась голова. Ужасно было сознавать, что ее любимая мечта должна навсегда разбиться. О, если бы она была мужчиной!
Слезы выступили у нее на глазах. В другое время она презирала бы себя за такую слабость, теперь же обрадовалась этим слезам: они как будто снимали тяжесть с ее души. Ей стало тягостно сияние яркого голубого неба. Она закрыла глаза и, казалось, забыла на минуту и свет с его предательством, и Версальский дворец, и злополучных беглецов в Шотландии… все, кроме своего одиночества и тоскливого призыва: «Лидия!»