Мирабо не ответил и снова устремил свои пламенные взоры на короля.
В этот торжественный день король явился в порфире; на его голове была шляпа с перьями, а на ленте, прикреплявшей перья, горели лучшие коронные бриллианты.
Оказанный ему прием, по-видимому, тронул Людовика, и на его губах появилась улыбка, но, когда снова наступила тишина и он увидел пред собою серьезные, строгие лица депутатов третьего сословия, он смутился и даже содрогнулся. Королева напротив огляделась спокойно и величественно. Ее прекрасные глаза медленным, испытующим взглядом обошли весь зал и остановились на один краткий миг на лице Тулана. Казалось, она вспомнила черты человека, принесшего ей два года назад тяжелое известие об оправдании кардинала де Роган, и горькая улыбка скользнула по ее губам: этот человек сидел теперь среди ее врагов, глядевших на нее враждебными глазами; так-то сдержал он свою клятву! Но Мария Антуанетта уже ничему более не удивлялась: в последние годы ее покинуло столько друзей, столько людей, обязанных ей всем, что нечего было удивляться, если на сторону ее врагов перешел человек, клявшийся ей в верности, быть может, только под влиянием чисто юношеского восторженного порыва. Королева грустно потупилась: она и в этот торжественный миг встретила изменника.
«Наступит день, когда она узнает, что я — ее верный слуга, — подумал Тулан, понявший выражение ее лица, — и этот день вознаградит меня за удар кинжалом, который нанес мне сейчас ее взгляд. Держись, Тулан! Битва началась, ты должен победить или умереть!»
Королева так и не подняла больше своего взора. Она производила трогательное впечатление в своем простом наряде, с красивым, бледным лицом, которому тщетно старалась придать непроницаемо-спокойное выражение.
Людовик встал и обнажил голову. Королева также поднялась со своего кресла, чтобы выслушать речь короля.
— Сядьте, ваше величество, прошу вас! — с легким наклонением головы сказал ей король.
— Государь, — спокойно ответила королева, — не подобает вашей подданной сидеть, когда вы, ваше величество, стоите.
По рядам скамей пробежал ропот, а с одной стороны раздался иронический смех. Мария Антуанетта вздрогнула, точно от укуса ядовитой змеи, и бросила гневный взгляд в ту сторону, откуда прозвучал смех: она узнала его — это смеялся Филипп Орлеанский. Он даже не потрудился сделать серьезное лицо, и его дерзкий, вызывающий вид открыто говорил королеве, что он — ее смертельный враг, что он отмстит ей за ее презрение к развратному кутиле, за шутку, которая сделала его смешным в глазах всего двора; когда герцог, в одно и то же время мот и скряга, сдал нижний этаж своего дворца под лавки и конторы, королева сказала: «Теперь, когда вы сделались лавочником, мы, вероятно, будем видеть вас в Версале только по праздникам, когда ваши лавки заперты?» Филипп Орлеанский помнил эти слова, когда глядел с насмешливой улыбкой в лицо королевы, и его глаза говорили ей о расплате и мести.
Король начал речь, которой он желал открыть первое собрание депутатов, и, пока он говорил, королева, слушавшая с глубоким волнением, не могла удержать слезы; а когда в конце речи Людовик сказал, что считает себя самым верным и искренним другом народа и что вся его любовь принадлежит Франции, Мария Антуанетта подняла глаза с кротким, молящим выражением, как бы говорившим собравшимся депутатам:
— Я также друг народа! Ах, и я также люблю Францию!
Кончив речь, покрытую долго не смолкавшими аплодисментами, король снова сел и надел шляпу. Представители дворянства также поспешили надеть шляпы; граф Мирабо, а за ним и большинство депутатов третьего сословия тотчас последовали их примеру. Но Тулану крайне захотелось помешать гордому демократу оставаться в шляпе в присутствии королевы.
— Шляпы долой! — громко крикнул он, и его слова были повторены и другими голосами.
Но тотчас же раздались новые крики:
— Останьтесь в шляпах, не снимайте шляп!
Едва внимательное ухо короля уловило враждебный звук, как он сам немедленно снял опять шляпу, — и собрание должно было остаться с непокрытыми головами. Тулан достиг своей цели: депутаты не надели шляп в присутствии королевы.
После долгих, мучительных четырех часов церемония наконец окончилась, и королева, поклонившись по примеру короля собранию, вышла рядом с ним из зала. Некоторые депутаты крикнули: «Да здравствует король!» — но никто не возгласил имени королевы. Когда участники собрания вышли из дворца, их встретили крики многочисленной толпы, теснившейся пред дворцом. Народ видел депутатов, видел короля, слушавшего с ними обедню в церкви св. Людовика; теперь он желал видеть также королеву.
Лицо Марии Антуанетты озарилось радостью: с несчастного 1786 года она почти не слышала таких криков; напротив, со времени процесса де Ламотг она, появляясь публично, нередко слышала только ропот и даже свистки.
Все настоятельнее слышались возгласы:
— Королеву, королеву!
Мария Антуанетта вернулась в зал и вышла на балкон, приветствуя народ ласковой улыбкой; но вместо ответных радостных приветствий ее встретила зловещая тишина, прерванная внезапно пронзительным женским голосом: «Да здравствует герцог Орлеанский!» Несколько голосов подхватили этот возглас, затем раздался уже оглушительный крик многотысячной толпы:
— Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует друг народа!
Королева, бледная и дрожащая, отшатнулась и почти без чувств упала на руки стоявшей за ее спиной герцогини Полиньяк. Ее глаза закрылись, из груди вырвалось судорожное рыдание. А через открытые двери балкона доносился все тот же громкий и радостный крик:
— Да здравствует герцог Орлеанский!
Королеву отнесли в ее комнату и положили на постель. Думали, что она дремлет, так что при ней осталась только одна Кампан. Мертвая тишина, царившая в комнате, пробудила королеву из ее полубессознательного состояния; она открыла глаза и, увидев свою верную камер-фрау, стоявшую на коленях у постели, обняла ее и, рыдая, склонила голову на ее плечо.
— О, Кампан! — жалобно простонала она, — Настало время бедствий! Я погибла! Кончилось счастье, скоро кончится и моя жизнь. Наш смертный приговор произнесен!
XНаследие дофина
Национальное собрание заседало в Версале уже четыре недели, то есть уже четыре недели возбуждение все возрастало, политические партии становились все непримиримее, все враждебнее. Ни одна из партий не высказалась за королеву; были только отдельные личности, преданные друзья, которые дерзали возражать против клевет, распространяемых на ее счет народной партией, демократами, партией герцога Орлеанского и других членов королевского дома. Все они соединились в нападках на королеву, стараясь совершенно уничтожить всякий след любви и уважения, когда-то, в далекие счастливые дни, окружавших ее в глазах народа.
Когда Мирабо внес в собрание предложение — объявить личность короля неприкосновенной, только один человек заявил поправку:
— Особы короля и королевы должны быть признаны неприкосновенными.
Этот человек был Тулан. Но никто не поддержал его предложения, и собрание утвердило его в первоначально предложенной форме.
— Это значит, что мне произнесли смертный приговор, — сказала королева министру полиции Бриенну, который должен был каждое утро докладывать ей обо всем, происходившем в Париже и Версале.
— Вы, ваше величество, преувеличиваете! — с ужасом воскликнул министр, — Я полагаю, что в постановлении собрания кроется совсем иной смысл: оно только означает, что королева, как не имеющая дела с политикой, не нуждается в таком постановлении.
— Ах, я вовсе не хотела бы заниматься политикой, — со вздохом сказала королева, — это и не в моем характере; но к этому меня принудили мои враги, сделавшие из наивной, простосердечной королевы интриганку. Ведь каждая женщина, мешающаяся в политику, — не что иное, как интриганка! Знаете, что я услышала вчера, проходя по галерее в кабинет короля на частное, секретное заседание? Какой-то музыкант сказал: «Королева, исполняющая свой долг, обязана оставаться в своей комнате за шитьем и вязаньем чулок».
— Ах, — вздохнул министр, — почему те, кто обвиняет вас в честолюбии и властолюбии, не слышат теперь вашего величества!
— Друг мой, — печально возразила королева, — никому нет дела до моих оправданий! Я должна быть виновной, должна быть преступницей, чтобы были правы мои обвинители. Перестанем говорить об этом! Я знаю, что меня ожидает, я это чувствую и умом, и сердцем: я погибла! Но я буду, по крайней мере, бороться до конца, чтобы погибнуть с честью, верная себе самой и взглядам, в которых была воспитана. Ну, расскажите мне теперь, с какими еще оскорблениями выступают против меня?
Бриенн вынул из своего портфеля целую пачку печатных брошюр и положил ее на стол пред королевой.
— Боже мой, сколько хлопот я доставляю своим врагам! — печально сказала Мария Антуанетта. — И как они, должно быть, ненавидят меня! Вот, например, брошюра: «Добрый совет госпоже Недоимке как можно скорее оставить Францию». Недоимка — это, конечно, я?
— Это злая выдумка герцога Орлеанского, ваше величество!
Глаза королевы вспыхнули гневом, но она удержалась от резкого замечания и продолжала перелистывать брошюры, памфлеты и карикатуры, и, пока она впивала яд этих проникнутых злобой и ненавистью слов, по ее щекам медленно катились тяжелые слезы, а ее грудь вздрагивала от конвульсивных рыданий.
Тронутый этим молчаливым горем, министр хотел взять обратно жестокие листки, но королева, удержав его руку, сказала:
— Нет, я должна знать все. Продолжайте все сообщать мне и не заблуждайтесь насчет истинной причины моих слез: ведь вполне естественно, что я очень чувствительна к обидам, наносимым мне народом, который я люблю, для приобретения любви которого я готова была бы на всякую жертву.
В эту минуту дверь без всякой церемонии распахнулась, и вошла герцогиня Полиньяк.
— Что случилось? — вскочив с места, воскликнула королева, — Вы с дурными вестями? Дофину хуже?