Усни, дитя, смежи спокойно очи,
Чтоб плачем мне души усталой не терзать. Одна с тобой под кровом темной ночи, И без того твоя страдает мать.
Слушатели сидели, очарованные, даже после того, как пение Марии Антуанетты давно замолкло.
— Ах, посмотрите, пожалуйста, — воскликнула вдруг с улыбкою принцесса Елизавета, — кажется, наш Луи заснул!
Но ребенок поспешно поднял голову и, сердито посмотрев на молодую, улыбающуюся принцессу, с упреком воскликнул:
— Ах, милая тетя, разве можно спать, когда мама-королева поет?
Мария Антуанетта привлекла ребенка к себе, и ее лицо просияло счастьем. Самые пламенные похвалы ее придворных не доставляли ей такого удовольствия, как эти простые слова белокурого мальчика, обнявшего ее шею и нежно прильнувшего к ней.
Королева Франции почувствовала себя все еще богатой, достойной зависти женщиной, потому что у нее были дети, которые любят ее; она сказала себе, что не должна унывать и робко заглядывать в будущее, так как будущее принадлежит ее сыну. Столь шаткий и ненадежный теперь трон должен со временем принадлежать ему, кумиру ее сердца; значит, ей следует собрать всю свою силу, воспользоваться всеми доступными ей средствами, чтобы отстаивать это наследие предков для дофина Франции. Иначе трон французских королей рухнет в пропасть, вырытую революцией.
Нет, дофин Людовик Карл не должен со временем упрекать своих родителей, не должен иметь повод жаловаться, что они подвергали опасности его корону или даже лишили ее своего сына, благодаря отсутствию у них мужества и энергии.
Нет, ей не следует унывать, падать духом, даже если ее супруг, король Франции, теряет бодрость и готов смиренно склонить свою голову помазанника под ярмо революции, которое хотят возложить на него герои и ораторы избранников нации во имя блага Франции.
Она, королева, обязана вдвойне заботиться обо всем, энергично действовать, мужественно держать голову высоко, зорко смотреть во все стороны в надежде, не покажутся ли откуда-нибудь помощь и спасение.
Не извне должна явиться эта помощь, не от чуждых монархов, не от бежавших принцев. Приближающиеся к пределам Франции чуждые армии заклеймили бы позором призвавшего их короля, как изменника пред народом, и, прежде чем они переступили бы границы государства, народная ярость уничтожила бы королевскую чету, не дав времени чужеземцам подоспеть ей на выручку.
Только от тех, которые вызвали смуту, может еще явиться помощь. Главарей революции, возвысивших свой грозный голос против королевской четы, — вот кого следует привлечь на свою сторону, чтобы они заступились за нее!
А кто же был могущественнее, влиятельнее из всех этих главарей, из всех ораторов национального собрания, как не граф Мирабо? Когда он поднимался на ораторскую трибуну, то все смолкало, и даже его противники с почтительным вниманием прислушивались к его речам, находившим во Франции громкий отклик. Когда он говорил, когда с его уст срывались громы красноречия, как буря возмущенного гения свободы, то в его глазах вспыхивали молнии, а его голова напоминала голову разъяренного льва, который, потрясая гривой, ниспровергает своим гневом все, стоящее у него на пути. И французский народ любит этого льва и в благоговейном молчании прислушивается к громовым раскатам его речей, от которых содрогается трон. Сангвинический народ всякий раз встречал ликованием своего кумира, боготворил графа Мирабо, который швырнул в лицо своей собственной касте слова: «Они ничего не сделали, кроме того, что побеспокоились родиться на свет». Народ любит этого аристократа, которым гнушаются его родная семья и люди его круга, этого графа, ненавистного аристократии из-за пламенной приверженности к нему третьего сословия.
XVIIМирабо
— Надо привлечь на свою сторону графа Мирабо, — осмелился однажды сказать Марии Антуанетте граф де Ламарк, — граф Мирабо теперь самый могущественный человек во Франции, и он один может снова привлечь симпатии нации к трону.
— Он главный виновник того, что нация отшатнулась от трона, — вспыхнув гневом, воскликнула королева, — Этот отступник недостоин прощения. Никогда король не снизойдет до того, чтобы простить человеку, который преступно исповедует новую религию свободы и отрекается от веры своих отцов.
— Ваше величество, — с печальным вздохом возразил граф де Ламарк, — в руках этого отступника находится, пожалуй, будущее вашего сына.
Королева вздрогнула, и гордое выражение в ее чертах смягчилось.
— Будущее моего сына? — пробормотала она, — Что вы хотите сказать этим? Какое отношение имеет граф Мирабо к дофину? Только нас преследуют его гнев, его ненависть. Я не спорю, что в настоящее время он обладает могуществом, но над будущим у него нет власти. Мало того, я надеюсь, что будущее отмстит Мирабо за то зло, которое он причинил нам в настоящем.
— А если бы и так, государыня, то какую пользу принесла бы вам постигшая его кара? — печально спросил граф де Ламарк — Храм, задавивший Самсона, не отстроился вновь из-за того, что виновник его разрушения погиб сам под его развалинами. Он остался лежать во прахе и его великолепие было уничтожено. Заклинаю вас, ваше величество, не слушайте голоса своего праведного гнева, но послушайтесь советов благоразумия. Заставьте замолчать свое благородное, царственное сердце; стремитесь, ваше величество, лучше к примирению вместо наказания.
— Чего вы требуете от меня? — спросила удивленная Мария Антуанетта, — Что должна я сделать?
— Ваше величество, вы должны укротить льва, — прошептал граф. — Вы должны соизволить превратить своего врага — Мирабо — в преданного, полезного друга.
— Невозможно, невозможно! — с ужасом воскликнула королева, — Я не в силах унизить до такой степени свое достоинство, не могу приветливо взглянуть на это чудовище, виновное во всех мерзостях октябрьских дней! Об этом человеке, который обязан своею славой гнусному преступлению, об этом неверном сыне, неверном супруге, неверном любовнике, неверном аристократе и неверном роялисте я не могу говорить иначе, как с отвращением, презрением и ужасом. Нет, лучше умереть, чем принять помощь от Мирабо! Разве вам неизвестно, граф, что он удостоил меня — свою королеву — своею неприязнью, своим пренебрежением? Разве не Мирабо сумел устроить так, что в народном собрании говорилось только: «Личность короля неприкосновенна», без прибавления: «а также и королевы»? Когда же мои друзья напомнили ему о сдержанности и просили этого человека смягчить свои слова о королеве Франции, разве не Мирабо согласился на то как будто из милости и сказал, пожимая плечами: «Ну, пусть себе она остается в живых!»? Разве не Мирабо был виновником октябрьских дней, не Мирабо сказал публично: «Король и королева погибли, народ ненавидит их до такой степени, что будет колотить даже их трупы»?
— Ваше величество, Мирабо сказал это, но не в виде угрозы, а с сожалением, с сильнейшей тревогой и заботливым сочувствием.
— Сочувствием? — подхватила королева. — Мирабо, который ненавидит нас!
— Нет, ваше величество, Мирабо, который чтит свою королеву, который готов рисковать жизнью за нее и за монархию, если вы, ваше величество, простите ему и соблаговолите принять его в число защитников трона.
Королева содрогнулась и, посмотрев с удивлением и испугом в лицо взволнованного графа Ламарка, переспросила:
— Ведь вы говорите о Мирабо, — спросила она, — о народном трибуне и вдохновенном ораторе национального собрания?
— Я говорю о графе Мирабо, который не дальше, как вчера, был врагом трона, а сегодня сделается его ревностным защитником, если только вы согласитесь, ваше величество, обратиться к нему с единым милостивым словом.
— Этого не может быть! — пробормотала королева.
— С тех пор как Мирабо стал чаще видеть вас, ваше величество, — продолжал Ламарк, — и имел случай восхищаться вашим гордым мужеством, вашим благородным самоотвержением, в его душе произошла большая перемена. Он укрощен, как лев при встрече с огневым взором чистого создания. Он хотел бы исправить сделанное им зло, хотел бы примирить враждующие партии; он пишет и говорит о своей высокой королеве с восторгом, с энтузиазмом, он пылает пламенным желанием с клятвою отречься у ног вашего величества от своих прежних грехов и получить ваше прощение.
— Знает ли о том король? — спросила Мария Антуанетта. — Говорили ли вы ему про то?
— Я никогда не позволил бы себе говорить вашему величеству о подобных вещах, если бы король не дал мне на то разрешения, — с поклоном ответил граф де Ламарк. — Его величество считает необходимым склонить Мирабо на свою сторону и надеется, что его августейшая супруга будет содействовать ему в том.
Мария Антуанетта печально покачала головой, а затем со вздохом сказала:
— Я переговорю сама с его величеством, но подчинюсь в данном случае лишь крайней необходимости; заявляю вам это заранее.
Между тем крайняя необходимость наступила, и когда Мария Антуанетта убедилась в том, то сдержала слово и не отказывалась больше подчиниться обстоятельствам. Она поручила графу де Ламарку сообщить его другу Мирабо, что она согласна дать ему аудиенцию.
Но для того, чтобы эта аудиенция могла принести пользу, ее следовало прежде всего окружить глубокой тайной. Никто не должен был подозревать, что Мирабо, народный трибун, обожаемый герой революции, Мирабо, который господствовал в национальном собрании и в целом Париже, которого самые ярые защитники свободы считали своим апостолом и избавителем, — Мирабо, чье красноречие управляло умами сотен тысяч людей, что этот вожак революции хотел сделаться теперь преданным приверженцем монархии, наемным слугой своего короля.
Только два условия выговорил для себя Мирабо, когда граф де Ламарк стал приглашать его от имени короля на придворную службу: аудиенцию у королевы и уплату своих долгов с ежемесячною рентою в сто луидоров.
— Я нанят, но не куплен, — сказал Мирабо, получив первую ренту. — Одно из предъявленных мною условий исполнено, а что же другое?