И публика, увлеченная воодушевлением этого молодого, красивого мужчины, который поднялся с места в одной из лож, разразилась дружными, восторженными кликами:
— Да здравствует королева! Да здравствует Мария Антуанетта!
Дрожа от ярости, с позеленевшим лицом, Марат опустился в свое кресло.
— Я давно догадывался, что Барнав — изменник, — пробормотал он, — Я припомню этот момент, и Барнав со временем поплатится мне за него своей головой.
— Барнав, это Барнав, — прошептала про себя королева. — Он снова спас меня от страшной опасности, потому что в пылу гнева я была готова ответить этому чудовищу, как он того заслуживал.
— Да здравствует королева! Да здравствует Мария Антуанетта! — кричала и ликовала публика.
Мария Антуанетта подалась вперед с грустной улыбкой и раскланялась публике. Но она ни разу не взглянула на ложу, где сидел Барнав, не поблагодарила его ни единой улыбкой за оказанную услугу. Ведь она знала теперь, что ее благоволение навлекало беду на тех, которые удостаивались его, а тот, которому она дарила свою улыбку, подвергался народной опале.
Восторженные овации публики все еще продолжались. Но королева почувствовала страшное изнеможение, смертельную усталость и, отойдя от барьера ложи и кивнув своей фрейлине, прошептала:
— Пойдемте, выйдемте отсюда, пока публика кричит: «Да здравствует Мария Антуанетта!» Как знать, может быть, через минуту мы снова услышим: «Долой королеву! Не надо нам королевы!» Мне больно слышать это. Идемте!
И, под громкое ликование публики, Мария Антуанетта покинула королевскую ложу и вышла в коридор, в сопровождении Бюгуа и двух караульных офицеров национальной гвардии.
Но коридор, который предстояло миновать королеве, и лестница, по которой ей надо было сойти, чтобы добраться до своей кареты, были запружены любопытными. С быстротою бури распространилась в Париже двоякая весть, что королева посетит в тот вечер оперный театр и что там в ее присутствии произойдет нечто необычайное.
Поэтому роялисты поспешили в оперу, чтобы приветствовать королеву или, по крайней мере, взглянуть на нее, когда она пройдет мимо. Любопытные и праздные, настроенные враждебно, явились посмотреть, что будет, и покричать, вторя большинству. Благодаря такому стечению публики, обширный зрительный зал не мог вместить и половину желавших присутствовать на представлении, и таким образом оставшиеся запрудили коридор и лестницу или же толпились у выходных дверей. Понятно, что стоявшие у подъезда уже одним своим присутствием здесь возбуждали любопытство прохожих, которые останавливались в свою очередь, желая посмотреть, что тут происходит, и протискивались вперед на лестницу, чтобы все видеть и слышать.
Но междоусобие, свирепствовавшее в зрительном зале, распространилось и за его пределы; клики, раздававшиеся там, повторялись теперь по пути королевы. Она могла подвигаться вперед только очень медленно, шаг за шагом; толпа все сильнее напирала на нее, все громче звучали вокруг ярые возгласы враждебных партий:
— Да здравствует королева! Да здравствует национальное собрание! Долой королеву!
Мария Антуанетта как будто не слыхала ни приветственных, ни обидных кликов. С гордо поднятой головой, со спокойной, серьезной миной подвигалась она вперед, не обращая внимания на давку, в которой провожавшие ее национальные гвардейцы только силою и угрозами прокладывали для королевы дорогу.
Наконец тяжелый, скорбный путь был окончен, наконец она достигла своего экипажа и могла отдохнуть на мягких подушках, могла предаться своему горю, своим слезам вдали от зорких глаз бдительной стражи. Но — увы! — эта отрада была непродолжительна. Карета вскоре остановилась у подъезда Тюильери, — этой печальной, безмолвной тюрьмы королевской семьи. Мария Антуанетта поспешно осушила слезы и заставила себя казаться спокойною.
— Не плачьте, Бюгуа, — прошептала она, — мы не доставим нашим врагам торжества видом наших слез. Старайтесь быть веселой и не рассказывайте никому о позоре сегодняшнего вечера.
Подножка экипажа была откинута; королева вышла из него и, окруженная национальными гвардейцами и офицерами, вернулась в свои комнаты.
Никто не встретил ее здесь, никто не оказал ей приема, подобающего королеве. Лишь несколько придворных чиновников стояли в аванзале, но Мария Антуанетта не удостоила их взглядом. В качестве конституционной королевы ее принудили теперь отпустить своих верных слуг и приближенных, переменили ее домашний штат, и она отлично знала, что эти новые слуги и приближенные чиновники были сплошь ее личными врагами, приверженцами и шпионами национального собрания. Поэтому королева прошла мимо них без поклона и вступила в свою гостиную.
Но и тут она не была одна. Двери аванзала оставались отворенными, и там сидел офицер национальной гвардии, обязанный сегодня сторожить ее.
Мария Антуанетта не имела больше права оставаться одна со своим горем, как и оставаться наедине со своим супругом. Коридорчик, соединявший покои короля с покоями королевы, был постоянно заперт, и в нем стоял часовой. Когда король приходил к своей супруге, караульный следовал за ним и стоял у дверей, ловя каждое слово, которым обменивалась королевская чета, пока король не удалялся вновь. Таким образом оба входа в покои королевы бдительно стерегли, потому что против одного из них сидел дежурный офицер национального собрания, а пред дверьми другого стоял на часах национальный гвардеец.
С тяжелым вздохом королева вошла наконец в свою спальню. Караульный офицер уже сидел против отворенной двери смежного зала и с серьезной, холодной миной заглядывал в комнату. На одну минуту выражение досады появилось на лице королевы; ее губы дрогнули, точно хотели вымолвить гневное слово. Однако она преодолела свое неудовольствие и зашла за высокие ширмы, чтобы дать себя раздеть своим камеристкам и заменить парадный туалет батистовым неглиже. После того королева отпустила своих служанок и, выйдя из-за ширм, сказала достаточно громко для того, чтобы офицер мог слышать ее:
— Я устала и желаю лечь спать.
Офицер тотчас поднялся и сказал, обращаясь к двум национальным гвардейцам, стоявшим у дверей аванзала:
— Королева ложится в постель, значит, караул в черном коридоре можно снять. Национальное собрание приказало облегчить службу национальной гвардии и не ставить лишних часовых. Пока королева лежит в постели, достаточно пары глаз, чтобы стеречь ее, и могу поручиться, что она будет под хорошим надзором!
Солдаты удалились из аванзала, тогда как офицер снова приблизился ко входу в спальню. Но он не сел в кресло у порога, а прошел прямо в комнату королевы. Мария Антуанетта вздрогнула и протянула руку к колокольчику, стоявшему на столе у ее изголовья.
— Тише, ради Бога, тише! — прошептал офицер. — Не поднимайте шума, ваше величество! — И, опустившись на колени пред королевой, он поднял голову с умоляющим видом. — Ведь я Тулан, — прошептал он, — верный слуга моей королевы. Соизвольте, ваше величество, вспомнить меня. Вот письмо от моей покровительницы, госпожи Кампан, которая хорошо отзывается обо мне. Не угодно ли вам, государыня, прочесть его?
Королева поспешно пробежала глазами листок и с кроткой улыбкой обратилась к офицеру, который все еще стоял на коленях, воздавая ей королевскую почесть среди унижения и несчастья!
— Встаньте! — мягко сказала она. — Королева повергнута в прах, а моя корона так сокрушена, что не стоит больше преклоняться пред нею!
— Государыня, я вижу два венца на вашей благородной главе, — шепотом продолжал Тулан, — королевский и мученический. Им обоим посвящаю я свою службу, свою верность и готов положить за них жизнь. Правда, я могу сделать только немногое для вашего величества, но в это немногое я вложу все свое усердие. Прикинувшись ярым ненавистником короля, отчаянным якобинцем, я достиг того, что мое имя включили в список караульных офицеров, благодаря чему мне предстоит дежурить раз в неделю у дверей спальни вашего величества.
— И вы хотите оказать мне услугу, отодвинув так свое 1фесло, чтобы я не видела вас и не мучилась всю ночь напролет невыносимым сознанием, что меня стерегут? — умоляющим тоном спросила королева.
— Нет, ваше величество, — ответил растроганный Тулан, — я останусь в своем кресле, но вы, ваше величество, пожалуй, предпочтете превратить ночь в день и не ложиться, так как во время моего ночного дежурства никто не будет мешать вам?
— Что значат ваши слова? — в радостном волнении спросила Мария Антуанетта.
— Насколько мне известно, в дневную пору вы никогда не можете разговаривать без свидетелей с королем. Поэтому, если вы желаете вести с его величеством интимную беседу, то должны воспользоваться ночным временем. Вы изволили слышать, что караул удалился на ночь из коридора; теперь вполне зависит от вашего величества покинуть свою спальню и отправиться в комнату короля.
Луч радости мелькнул по лицу королевы.
— Благодарю вас! Благодарю вас сегодня, как женщина, — воскликнула она, — Может быть, мне удастся еще отблагодарить вас со временем, как подобает королеве. Я принимаю ваше великодушное предложение. Хорошо, я обращу ночь в день и при вашем содействии без помехи стану проводить по нескольку часов со своим супругом и детьми. Так вы говорите, что вас будут часто наряжать сюда?
— Да, ваше величество, раз в неделю я буду находиться в вашем распоряжении и готов исполнять все, что вы прикажете мне.
— Я уже отвыкла приказывать, — с горечью возразила Мария Антуанетта. — Вы видите, что королева Франции бессильна, но она еще не совсем несчастна, потому что у нее есть друзья. Вы принадлежите к их числу и, чтобы мы оба сохранили память о сегодняшнем вечере, я буду всегда называть вас моим верным приближенным.
Да, королева не была вполне несчастна! У нее были друзья, готовые с нею страдать, а если так суждено, то и умереть. Супруги Полиньяк уехали, но княгиня Ламбаль, посланная королевою в Лондон для переговоров с Питтом, вернулась обратно, несмотря на предостережения и просьбы королевы. Узнав, что княгиня собирается покинуть Англию, она написала ей: