Значительность и важность этих новостей заставили Марию Антуанетту забыть смущение и замешательство, обнаруженные раньше Манюэлем. Она снова надеялась воспрянуть духом и верила в возможность спасения.
Что за беда, если под ее окнами раздавались яростные крики, если сбежавшаяся чернь ревела и вопила: «Голову австриячки! Подайте нам голову австриячки»! Мария Антуанетта так часто слышала эти возгласы, что сделалась равнодушной к ним. Ее не тревожило также и то, что на улицах, подобно глухим раскатам грома, раздавался грохот барабанов, то приближаясь, то замирая вдали, что там гремели трубы, трещал ружейный огонь, а из дальних частей города доносился громкий победный рев. Ей бьшо не до того! В ее ушах все еще отдавались слова Манюэля:
«Чужестранные государи вступили в союз против Франции. Прусский король стоит под Шалоном. Император германский идет на Эльзас».
— Сжалься над нами, Боже! Даруй победу нашим друзьям над нашими врагами! — молилась королева, — Избавь нас от здешнего мученья, чтобы хотя наши дети нашли счастье, навеки погребенное для нас под нашими воспоминаниями!»
Однако Мария Антуанетта не могла поделиться ни с кем своими надеждами и опасениями и была принуждена даже молить Бога в глубине души. Ведь муниципальные чиновники были тут, как и двое навязанных узникам слуг: Тизон и его жена, приставленные к ним наемные шпионы их врагов!
Только смелый взор и прояснившееся чело говорили королю о надеждах и желаниях его супруги, а он ответил ей легким пожатием плеч, печальной улыбкой.
Вдруг, когда королевская семья только что села за обед, в обыкновенно тихом здании Тампля поднялась суматоха. Послышались яростные крики, топот людей, поднимавшихся по лестнице. Два муниципальных чиновника, сидевших в отворенной прихожей, встали и прислушивались у дверей. Последние быстро распахнулись, и вошел третий чиновник, бледный, дрожащий от ярости.
— Неприятель в Вердене! — крикнул он, грозя королю кулаком. — Мы все погибнем, но вы должны погибнуть сначала.
Король спокойно посмотрел на него, но дофин, приведенный в ужас видом этого разъяренного человека, его громким, сердитым голосом, расплакался, и Мария Антуанетта с дочерью напрасно старались успокоить кроткими увещаниями плачущего, дрожащего мальчика. Вошел четвертый муниципальный чиновник и стал таинственно перешептываться со своими товарищами.
— Разве моему семейству угрожает здесь опасность? — спросил король.
Муниципальный чиновник пожал плечами:
— Распространился слух, будто королевская семья исчезла из Тампля. Это взволновало народ, и он требует, чтобы вы все показались у окон. Но мы не потерпим этого, вам не следует показываться. Народ должен иметь больше доверия к своим чиновникам!
— Да, — подхватил другой муниципальный чиновник, не переставая грозить кулаком, — да, он должен питать к нам доверие! Но если неприятель придет, то королевской семье несдобровать.
Тем временем крик и беснование под окнами становились все громче; слышались ругательства, угрозы, направленные против королевы. Явился еще пятый чиновник в сопровождении солдата, с целью убедиться от имени народа, что «семейство Капет» находится еще в башне. Он гневным голосом потребовал, чтобы узники подошли к окну и показались народу.
— Нет, нет, им не следует делать это! — воскликнули остальные чиновники.
— Почему же нет? — спросил король. — Пойдемте, Антуанетта! — и он подал руку супруге и двинулся с нею к окну.
— Нет, не делайте этого! — крикнул чиновник, бросаясь вперед, чтобы преградить им дорогу.
— Боже мой, что же это значит? — спросил удивленный король.
— Что? — закричал человек, грозивший кулаком. — Народ хочет показать вам отрубленную голову Ламбаль, чтобы вы знали, как он расправляется со своими тиранами!
В этот миг за оконными стеклами показалась голова с бледным лицом, с развевавшимися длинными белокурыми волосами, с остановившимся тусклым взором, вся забрызганная кровью. То была голова княгини Ламбаль, которую народ приказал парикмахеру причесать, чтобы отнести ее напоказ королеве, вонзив на острие пики.
И королева увидала это зрелище. Она отшатнулась и рухнула на стул, не спуская взора с окна даже тогда, когда страшный признак давно исчез. Ее губы оставались раскрытыми, как будто для вопля, но ужас парализовал ей голос. Мария Антуанетта не плакала, не изливалась в жалобах, и даже ласки детей, кроткие увещания принцессы Елизаветы и утешения короля не могли вывести ее из этого нравственного оцепенения.
Княгиня Ламбаль была убита! И внутренний голос подсказывал королеве, что это убийство было только прологом к ужасной трагедии, которую народ хотел заставить разыграть королевскую семью.
Бедная княгиня Ламбаль! Ее убили за то, что она отказалась повторить проклятия королеве с чужих слов.
— Поклянись, что ты любишь свободу и равенство, поклянись, что ты будешь ненавидеть короля, королеву и все королевское правление! — говорили ей.
— В первом я поклянусь, — последовал ответ Ламбаль, — но в последнем не могу поклясться, потому что этого нет в моем сердце.
Преступление Ламбаль заключалось в том, что в ее сердце не было места ненависти! И эту вину разделяли с ней столько других, погибших в кровавый день третьего сентября, когда бешеные ватаги марсельцев отворяли тюрьмы и тащили узников на суд или расправлялись с ними без всякого суда, предавая их лютой казни.
Дни проходили, и их надо было влачить как-нибудь. Мария Антуанетта не теряла бодрости, сохраняя наружное спокойствие. И этот новый удар судьбы следовало перенести; сердце королевы все еще билось горячим чувством, не было сломлено вконец. Она еще любила и продолжала надеяться. Сознание долга по отношению к мужу и детям не позволяло ей отчаиваться, — ведь лучшие дни все-таки могли наступить! Самое главное было не терять бодрости, протянуть до того момента, когда забрезжит рассвет.
Но действительно требовалась большая твердость воли для того, чтобы выносить повседневную пытку этой жизни. Бесконечные насмешки и поругания, беспрерывный надзор глумящихся, ругающихся мужчин, ежеминутное шпионство хитрой Тизон, этой служанки, навязанной королеве и с лукавством кошки следившей за каждым ее движением!
Самым худшим из этих неумолимых стражей был сапожник Симон.
Власти поручили ему наблюдать за рабочими и каменщиками, которые чинили развалившееся старинное здание Тампля, и он перебрался сюда и расположился здесь по-домашнему, чтобы ему было удобнее исполнять свою обязанность. Симон находил утонченное наслаждение в том, чтобы подсматривать за униженной королевской семьей, следить за тем, как с каждым днем возрастали ее унижения, слышать ругательства, которыми осыпали узников на каждом шагу. Встречаясь с ними, он не упускал случая оскорбить их, бросить им в лицо обидное слово и с громким хохотом хвалил тех, которые подражали ему.
Некоторые из чиновников, которым был поручен надзор за тампльскими узниками, говорили о короле, королеве и их детях не иначе, как с яростной бранью.
Когда королевская семья спускалась на прогулку в сад, Сантерр предшествовал ей с отрядом стражи. Караульные, мимо которых он проходил, отдавали пивовару честь, а когда с ними равнялся король, они опускали ружье к ноге и делали вид, что не замечают его. У садовой калитки стоял привратник Рошэ, которому доставляло удовольствие нарочно мешкать при этом; он долго возился с замком, пуская из своей длинной трубки клубы дыма в лицо членам королевской семьи. Национальные гвардейцы, стоявшие поблизости, злорадно хохотали, отпуская различные гнусности по адресу юных принцесс. Во время прогулки царственных узников канониры собирались в аллеях и плясали под звуки революционных песен, распеваемых некоторыми из них. Порою к ним присоединялись садовники, работавшие в саду, и, пускаясь в пляс, окружали неистовым хороводом гуляющих пленников. На обратном пути после такой печальной прогулки королевская семья подвергалась новым оскорблениям со стороны караульных и привратника. Как будто не довольствуясь всем этим, мучители писали еще исполинскими буквами на стенах коридора, по которому должны были проходить пленники, различные угрозы, вроде следующих: «Госпожа Veto скоро запляшет!», «Долой австрийскую волчицу!», «Смерть ее детенышам!» Таким образом даже короткие прогулки узников превращались в пытку.
Сначала королева находила, что не может выносить это, и пленники перестали показываться в саду. Но бледные щеки ее дочери, тоскливые взоры, которые устремлял дофин из запертых окон в сад, заставили мать делать то, что казалось слишком тяжелым королеве. Она решилась безропотно нести свое тяжкое испытание, она подчинилась, и королевская чета ежедневно водила детей на прогулку, терпя ради них всевозможные издевательства.
Однажды — то было двадцать первого сентября — королевская семья сидела у себя в гостиной по возвращении из сада. Король читал книгу; королева сидела возле него с рукоделием, тогда как дофин с сестрою и теткой, принцессой Елизаветой, расположились в соседней комнате; принцессы занимали ребенка, загадывая ему загадки. В отворенной прихожей сидели два муниципальных чиновника, с жестоким злорадством уставившись взором на узников. Вдруг под самыми окнами загремели трубы, затрещали барабаны, а затем наступила глубокая тишина, среди которой раздался громкий голос, читавший следующую прокламацию:
«Королевская власть во Франции упразднена. Отныне все официальные предписания будут помечены первым годом Республики. Государственная печать будет окружена надписью: «Республика Франция». На национальной печати будет изображена женщина, сидящая на связке оружия с копьем в руке, на котором надет фригийский колпак — эмблема свободы».
Во время этого чтения муниципальные чиновники не спускали взора с только что развенчанной королевской четы. Они жадно доискивались в чертах низложенного короля и его супруги, какое впечатление произвела на них прокламация. Однако эти гордые, спокойные лица оставались непроницаемыми. Людовик ни на минуту не поднял взора от книги, которую читал, пока глашатай с ужасающей внятностью выкрикивал под окном каждое слово, а королева невозмутимо продолжала вышивать, ни на миг не прервав мерного движения поднимавшейся и опускавшейся иглы.