Снова грянули трубы, загрохотали барабаны. Похороны королевского дома совершились, и с того часа король стал называться просто Людовиком Капетом, а королева — Марией Антуанеттой. Под кровлей Тампля уже не было ни дофина, ни принцесс королевской крови, а была только «семья Капет».
Республика сбросила королевские короны с голов Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты, и когда, несколько дней спустя, королеве прислали наконец из Тюильери белье, которого она напрасно домогалась долгое время, то Республика приказала ей спороть короны, украшавшие вензеля на метках.
В половине октября Республика послала в Тампль своих комиссаров и тюремщиков, чтобы разлучить короля с семьею. Несмотря на мольбы и плач королевы и детей, он был отведен в другое отделение замка, в большую башню, которая должна была отныне служить ему жилищем. С целью причинить королеве новое горе дофина поместили вместе с отцом, с которым он должен был делить его заточение.
Это сломило гордость, царственное мужество Марии Антуанетты. Она ломала руки, плакала, кричала; она так жалобно молила не разлучать ее с мужем и сыном, что даже черствое сердце сапожника Симона было тронуто ее отчаянием, и он ничего не возразил, когда другие муниципальные чиновники, взволнованные этой сценой, сказали королеве, что разрешают узникам сходиться за столом. Таким образом за завтраком, обедом и ужином семья Капет сходилась вместе.
В эти желанные часы не было конца разговорам, и общие беседы оживлялись веселой болтовней маленького дофина. Король рассказывал о своих занятиях с сыном и об успехах мальчика в ученье. Тут тампльские узники порою забывали, что к ним, пожалуй, уже подкрадывается неумолимая смерть, и шутили между собою, а серебристый смех дофина оглашал мрачные комнаты.
Однако наступивший декабрь отнял у королевы и это последнее утешение. Национальное собрание, превратившееся теперь в конвент, в правительство, взвело на короля обвинение в государственной измене. Конвент приписывал ему тайное соглашение с врагами Франции и утверждал, что Людовик призвал себе на помощь монархов Европы. В железной шкатулке, которая была найдена замурованной в стене королевского кабинета в Тюильери, хранились бумаги, компрометировавшие короля, письма бежавших принцев, германского императора и прусского короля. Эти государи вели теперь кровавую войну на границах Франции, и это было поставлено в вину низложенному королю. Он был заодно с врагами своего отечества, он был убийцею собственных подданных! На его голову должна была пасть кровь, пролитая по его вине!
Таково было обвинение, взведенное на короля. Двадцать членов конвента явились в Тампль, чтобы прочесть королю обвинительный акт и допросить его.
Конечно, он отрицал подобный договор, подтверждая под присягой, что отклонил все предложения иностранных государей, так как они могли освободить его, только угрожая Франции.
Однако вожаки революции хотели во что бы то ни стало доказать его виновность. Людовика Капета требовалось устранить, чтобы Робеспьер и Марат, Дантон и Петион со своими друзьями могли достичь неограниченной власти.
Пожалуй, в конвенте находилось еще немало лиц, которых ужасала эта кровавая развязка, но они не осмеливались возвысить свой голос, подчинялись террористическому давлению, которое оказывали на конвент заправилы революции. Им было известно, что за спиною этих заправил стояли массы уличного сброда, проникнутые ненавистью к королевской власти и аристократии, готовые растерзать, как врага отечества, всякого, кто осмелится заступиться за людей, навлекших на себя народную ненависть и обреченных на гибель.
Тем не менее нашлись несколько мужественных, верных слуг короля, которые осмелились принять его сторону. В качестве обвиняемого Людовика предали теперь суду, и конвент превратился в трибунал, который должен был решить, виновен ли король или нет.
Ради соблюдения формальностей по закону следовало дать королю защитника. Конвент вызвал желающих принять на себя эту обязанность в уверенности, что никто не захочет взяться за такое опасное дело.
Однако желающие нашлись. Были еще мужественные, великие и благородные люди, которые сжалились над покинутым королем и хотели попытаться спасти того, кто был обречен поплатиться за вину своих предшественников и пролить свою кровь за грехи отцов.
Едва стало известно, что конвент соглашается дать обвиняемому Людовику Капету трех защитников, как из Парижа и прочих городов стали поступать заявления от лиц, готовых взять на себя защиту короля.
Даже из-за границы присылали защитительные речи на его имя. Одна из них с пламенным воодушевлением защищала несчастного низложенного монарха, и ее автор заклинал Францию не пятнать своей благородной, юной свободы жестоким убийством неповинного, единственное преступление которого состояло в том, что он был сыном своих отцов и унаследовал от них корону вместе с их виною. Эта защитительная речь была написана немецким поэтом Фридрихом Шиллером.
Из числа многих, предлагавших ему свои услуги, Людовик выбрал только двух защитников: во-первых, своего бывшего министра, философа Ламуаньона де Малерб, потом адвоката Троше и наконец, по неотступному настоянию Малерба, молодого, знаменитого адвоката Дезэжа. Этим людям предстояло защищать короля против ужасного обвинения в измене отечеству, которое подтверждалось сотнями писем и документов.
По окончании предварительного следствия началось публичное обвинение в конвенте, который по-прежнему заседал в манеже, поблизости Тюильери. Король отправился туда из Тампля в сопровождении своих защитников и двух муниципальных чиновников, под конвоем национальных гвардейцев. Народ с диким ликованием и громкими проклятиями плясал вокруг кареты, но это не мешало королю сохранять во время пути полнейшее спокойствие и невозмутимость.
— Этот человек, должно быть, одушевлен редким фанатизмом, — сказал конвенту в своем рапорте об этом путешествии Коломбо, один из муниципальных чиновников, ехавших с королем. — Иначе непонятно, каким образом он мог быть так спокоен, имея столько причин бояться. Когда мы все уселись в карету и она медленно покатилась по улицам, Людовик принял участие в разговоре, который вскоре коснулся литературы, именно некоторых латинских авторов. Он высказывал свое суждение обо всем с большим толком и осведомленностью, как будто желая блеснуть своими познаниями. Один из нас сказал, что не жалует Сенеку[23], потому что его любовь к богатству и деньгам резко противоречит его мнимой философии; кроме того, ему нельзя было простить то, что он обелял пред сенатом преступления Нерона. Это замечание как будто нисколько не задело Людовика. Когда речь перешла на Тита Ливия, он сказал, что у знаменитого историка Римской империи была страсть сочинять пространные речи, которые он влагал в уста римским полководцам, тогда как последние, естественно, не могли пускаться в подобные разглагольствования пред фронтом своих войск. Потом Людовик сравнил Тита Ливия с Тацитом[24] и заметил, что Тацит далеко превосходит Ливия в стиле.
Таким образом король рассуждал о латинских авторах в то время, когда экипаж, окруженный неистовой, глумящейся толпою народа, вез его в конвент, которому Дезэж в своей защитительной речи крикнул с гордым бесстрашием;
— Я ищу между вами судей, а нахожу только обвинителей!
Король был невозмутимо спокоен, хотя знал, что его жизнь в опасности, что он стоит пред трибуналом смерти. В тот день, когда его повезли в первый раз в конвент, обвиняемый попросил Малерба написать одному священнику, в помощи которого он нуждался, будучи уверен, что тот не откажет ему. Имя этого священника было Эджварт де Фирмон, и приближалось то время, когда королю понадобилась вместо адвокатов и защитников поддержка духовного лица.
Двадцатого января 1793 года Людовику XVI объявили смертный приговор. Он принял его спокойно и пожелал повидаться пред казнью с семьею, получить напутствие от духовника и приготовиться к смерти.
Во время всех этих ужасных недель Мария Антуанетта была совершенно разлучена со своим супругом и проводила время в одиночестве со своими детьми, которым уже не удавалось более вызывать улыбку на ее безмолвные уста, оживить ее взор, остановившийся от ужаса.
Королева знала, что король был предан суду, допрошен и что его возили в конвент, но ничего, ничего — ни единого слова относительно хода и результата процесса — не доходило до нее! Тизон, тюремщица Марии Антуанетты, ее злой демон, слишком зорко сторожила узницу, не допуская до нее никаких известий.
Но наконец пришла роковая весть, которой так боялась королева, к которой она готовилась в долгие, мучительные ночи, проводимые в молитве, тоске и слезах. Тем не менее она переполнила сердце королевы отчаянием, гневом и скорбью.
Король был приговорен к смерти! Король хотел видеть свою семью, чтобы проститься с нею!
Конвент дал на это разрешение и даже так далеко простер свою милость, что позволил осужденному иметь свидание со своими близкими без свидетелей. Только оно должно было происходить в маленькой столовой короля, чтобы муниципальные чиновники могли поместиться в соседней комнате, куда вела стеклянная дверь, дававшая им возможность неукоснительно наблюдать за королевской семьей.
Чиновник, явившийся с этим разрешением конвента, удалился, чтобы привести королеву и остальных членов семьи из верхней башни.
В ожидании их король с волнением прохаживался по комнате. Камердинер Клэри, приводя в порядок столовую, отодвинул к стене стоявший посредине круглый стол, чтобы очистить место, и расставил стулья. Людовик приказал ему принести графин с водою и стакан.
— Только, — заботливо прибавил он, — не холодной воды, потому что королеве вредно пить ее и она может простудиться.
Тут король внезапно побледнел и, остановившись, прижал на одно мгновение руку к сильно бившемуся сердцу. Он услышал голос супруги. Дверь отворилась, и к нему вошли все его близкие, королева, которая вела за руку дофина, и принцесса Елизавета с его дочерью Терезой.