— Хотела бы я знать, гражданка, как ты заставила бы такую гордую женщину плакать!
— Да разве у нее нет детей? — с жестокой невозмутимостью спросила Симон. — Я сердила бы и мучила бы детей; это смирило бы и размягчило бы эту женщину. О, она может радоваться, что я не на твоем месте и что ее дети не в моих руках! Но если это когда-нибудь случится, то я так прижму ребят, что они у меня взвоют, и их мать будет визжать и вопить о милосердии. Но милосердия у меня будет так же мало, как у тех, кого моя мать умоляла не убивать моего отца. Ну, ступай наверх, гражданка, и попытайся помучить детей: ты увидишь, что австриячка сразу сделается уступчивой и мягкой, как воск.
— Ей хорошо говорить! — ворчала Тизон, взбираясь наверх по наружной лестнице. — У нее нет своих детей! Но у меня-то есть дочурка, славная, милая девочка, и живет у бабушки, в Нормандии. Для нее лучше пережить это кровавое, горестное время в другом месте. И, когда эти дети смотрят на меня своими большими, серьезными глазами, я не могу не думать о своей Соланж: у нее точно такие же большие, невинные глаза. Это перевертывает мне сердце, и я не могу дурно обращаться с детьми австриячки. Да ведь они и не виноваты, что у них были такие скверные родители, которые так мучили народ и сделали его таким несчастным. Нет, детей я не могу обижать, потому что не могу не думать о своей маленькой Соланж. Австриячке я буду делать всякие неприятности, а детям — нет, не могу!
А гражданка Симон сидела на своем плетеном стуле, у раскрытой двери помещения привратника, с холодным, неподвижным лицом и смотрела в пространство большими черными как уголь пламенными глазами, между тем как ее руки деятельно двигались и блестящие спицы звенели одна о другую.
Наконец ее муж с остальными дежурными спустился по лестнице, чтобы отворить ворота Тампля, проводить друзей через внутренний двор и встретить новую смену дежурных, назначенных на ночь. Все они прошли мимо вязальщицы с вежливым поклоном и веселыми шутками; один Тулан остановился и отвесил гордой гражданке почтительный поклон; потом он заговорил с ней и сказал ей несколько комплиментов по поводу ее мужества и непоколебимого характера.
Она спокойно выслушала его, не прерывая, потом медленно подняла на него свой взор и холодно сказала;
— Ты изменник, да, изменник, и ты должен быть гильотинирован.
Тулан слегка побледнел, но тотчас овладел собой, простился, не переставая улыбаться, и поспешил за своими товарищами, которые уже ждали его у открытых ворот; ночные дежурные уже прошли. Симон запер ворота и отправился в свое помещение, к ожидавшей его супруге.
— Приятный был сегодня вечер, — сказал он, — я жалею, что он уже прошел, потому что ужасно забавлялся сегодня! Мы играли в карты, пели, курили; Тулан рассказывал разные истории, выдумывал шутки. Было страшно весело! Я только удивился, откуда он берет все эти истории! Когда он уходит, мне становится скучно и пусто. Утешаюсь лишь тем, что завтра опять настанет день.
— Что ты хочешь сказать? — строго спросила его жена, — Какой день настанет завтра?
— Приятный день, милая Мария, потому что гражданин Тулан опять будет дежурить, пока он не обещал мне поменяться с гражданином Пельтаном, очередь которого как раз завтра. Он болен, ему будет очень тяжело высидеть здесь целый день, и он будет ворчать и надоедать. Мне гораздо приятнее снова видеть Тулана с его рассказами, которые никогда не устанешь слушать. Он согласился сделать мне удовольствие и придет вместо Пельтана.
Симон не возразила ни слова, но разразилась пронзительным, насмешливым хохотом.
— Чего ты смеешься? — сердито проворчал он. — Можно просто испугаться, когда слышишь такой смех. Чего ты смеешься?
— Потому что восхищаюсь тобой, Жак, — язвительно ответила она, — потому что ты собираешься разыграть страшного дурака и осла, который позволяет втирать себе очки и заговаривать себе зубы сладкими речами.
— Слушай! — в бешенстве закричал Симон. — Без грубостей! Если ты…
— Молчи! — повелительно прервала Мария. — Я сейчас докажу тебе, что сказала сущую правду, что ты готов свалять дурака или, по крайней мере, они хотят заставить тебя сделать это. Слушай!
Отложив в сторону вязанье, она вступила со своим достойным супругом в тихое совещание, происходившее шепотом. Когда они кончили, сапожник встал и с мрачным видом и опущенной головой медленно прошелся по комнате. Потом он остановился и, погрозив вверх сжатым кулаком, крикнул:
— Она мне заплатит за это! Клянусь небом, заплатит! Негодная соблазнительница! Даже в тюрьме не может перестать кокетничать и строить глазки, чтобы кружить мужчинам головы! Это постыдно, подло! Она поплатится за это мне! Я уж найду способ отмстить ей!
В этот вечер Тизон ни на минуту не покидала своего места за стеклянной дверью, и всякий раз, когда королева украдкой поднимала взор, последний встречался с злобным взглядом шпионки. Наконец пришел час отдохновения, час, когда можно было лечь в постель; наступила ночь, которая теперь была единственной светлой точкой в жизни королевы. Ночью она была, по крайней мере, одна, за ней не наблюдали.
Со смерти короля считалось излишним затруднять муниципальных чиновников ночным дежурством в помещении королевы, поэтому с наступлением темноты, когда зажигались огни, три двери, соединявшие ее комнаты с другими помещениями, запирались на замок. Если Марии Антуанетте хотелось ночью плакать, жаловаться или разговаривать с золовкой, или ходить по своим комнатам, — Республика ничего не имела против этого: она милостиво предоставляла королеве несколько часов свободы и одиночества.
Но в эту ночь мысли Марии Антуанетты обращались не к печальному прошлому, а к будущему, которое в первый раз после долгого-долгого времени озарило ее светлым лучом надежды.
— Бежать, стать свободной! — шептала она, и слабая тень улыбки осветила ее лицо. — Веришь ты этому, сестрица, считаешь ли это возможным?
— Хотела бы верить, — со вздохом прошептала принцесса, — но что-то в моей душе заставляет меня вспоминать Ва-ренн, и я могу только молить Бога, чтобы Он послал нам силы одинаково мужественно перенести и хорошее, и дурное. Прежде всего мы должны сохранить хладнокровие и твердость и приготовиться и к хорошему, и к дурному.
— Да, ты права. Когда перенесешь столько ужасов, начинать снова надеяться еще тяжелее, чем приготовляться к новым страданиям. Я постараюсь заставить себя быть спокойной; я перечту план бегства, выучу его слово в слово, чтобы было можно сжечь опасную бумажку.
— А я пока размотаю клубок, который дал нам Тулан. В нем, наверное, что-нибудь важное, — сказала принцесса.
— Какое у него великодушное, благородное сердце! — прошептала королева, — Какой мужественный характер! Его верность непоколебима, мужество неисчерпаемо. Сколько раз просила я его взять от меня чек, по которому он мог бы получить от Жаржэ деньги, сколько раз просила высказать какое-нибудь желание, — он непоколебим! Ничего не желает, ничего не требует! Ах, сестра, он лучший наш друг! «Если вы хотите сделать меня счастливым, — говорит он, — то смотрите на меня всегда, как на своего преданного, верного слугу и назовите меня так, как никого другого не называли: зовите меня «Верным». А если хотите подарить мне что-нибудь на память, то в знак особой милости дайте мне маленький золотой флакончик с английской солью, который я видел у вас в ужасный день, в ложе «Логографа». Я тотчас же отдала ему то, что он просил; он принял подарок, стоя на коленях, и, когда целовал мою руку, я чувствовала, как на нее упали его слезы. Ах, сестрица, никто из тех, кому в дни своего счастья я дарила бриллианты и крупные суммы денег, не выражал мне такой горячей благодарности, как Тулан, — нет, как Верный — за такой ничтожный подарок!
— Господь велик и милосерд, — сказала принцесса, усердно разматывавшая клубок, — Чтобы мы не потеряли веры в человечество, Он послал нам благородного, великодушного человека, верность, преданность и бескорыстие которого вознаграждают нас за наши печальные испытания. И это светлое явление должно побудить нас простить остальное, тяжелое. И в Писании сказано, что за одного праведника простится много грешников.
— Да, он праведник, да благословит его Господь! — прошептала королева.
Потом, взяв в руки листок, она начала повторять его содержание, и, пока повторяла его, слово за словом, ее бедное, разбитое сердце оживало новой надеждой, начинало сознавать возможность освобождения, начинало верить.
Между тем принцесса размотала весь клубок; в нем оказался маленький пакетик, завернутый в бумагу.
— Возьми, дорогая, — сказала принцесса, протягивая его королеве, — он адресован тебе.
Мария Антуанетта осторожно развернула его и с трудом подавила крик. Упав на колени, она прижала пакетик к губам.
— Что это, сестра? — спросила принцесса. — Чего требует Тулан?
— О, прочти, прочти! — прошептала королева, протягивая ей листок.
И принцесса прочла:
«Ваше величество желали получить те реликвии, которые его величество оставил вам. Это были обручальное кольцо его величества, его маленькая именная печать и волосы, которые его величество сам отрезал у себя. Эти предметы были взяты у Клэри, которому были вручены самим королем и опечатаны вместе с другими вещами в бывшей спальне короля. Мне удалось проникнуть в эту комнату, достать эти реликвии и заменить их другими, похожими предметами. Клянусь всем святым для меня, клянусь головой своей королевы, что эти предметы — именно те, которые мученик-король Людовик XVI отказал в завещании своей супруге. Я выкрал их для их законной владелицы и буду гордиться этим своим воровством даже пред Престолом Всевышнего».
— Смотри, — сказала королева, развертывая вещь за-вещью, — вот его обручальное кольцо; на внутренней стороне вырезаны четыре буквы: «М. А. А. А. 19 апреля 1770 г.». День нашей свадьбы! Тогда этот день был праздником как для Франции, так и для Австрии! Тогда!.. Но, не буду теперь вспоминать об этом… Вот его печать — отшлифованный с двух сторон сердолик; на одной стороне французский герб, на другой — портрет нашего сына, дофина Франции, с шлемом на голове. О, мой сын, мое милое, любимое дитя, будет ли когда-нибудь на твоей головке другое украшение, кроме мученического венца? Пошлет ли тебе милосердный Господь счастье носить шлем воина и бороться за твои права и твой трон? Как радовался мой муж, когда я подарила ему эту печать в день его именин! И как часто потом его взоры с нежностью останавливались на этом портрете его сына… его наследника… А теперь? Ах, теперь! Король Людовик Шестнадцатый позорно умерщвлен, а тот, который должен был бы быть теперь французским королем, Людовиком Семнадцатым, — только бедный ребенок, томящийся в заключении. Король без короны, без будущего, без надежд!