— Нет, нет, Антуанетта, — прошептала принцесса, опустившись на колени рядом с королевой, которую нежно обняла, — не говори, что у твоего сына нет ни будущего, ни надежд! Надейся на Бога, надейся, что наше завтрашнее предприятие окончится счастливо для нас, что мы спасемся и уедем в Англию. И тогда, может быть, настанет день, когда сын моего дорогого брата, уже взрослым юношей, наденет шлем воина, опояшется мечом и снова завоюет трон своих предков, который и займет как Людовик Семнадцатый. Будем надеяться на это, сестрица!
— Да, будем надеяться! — прошептала королева, вытирая слезы. — А вот, — продолжала она, развертывая и третий сверточек — вот третья реликвия! — его волосы, — последнее, единственное воспоминание о короле-мученике, о несчастном муже несчастной жены, о несчастном короле несчастного народа! О, мой король, они положили на плаху твою бедную голову, на которой росли эти седые волосы, и топор, ужасный топор гильотины…
Королева вскочила с криком ужаса, заломила руки, и слово жалобы, слово проклятия, уже дрожало на ее губах; но принцесса бросилась ей на шею и прижалась к ее холодным, дрожавшим от гнева губам горячим поцелуем.
— Ради Бога, говори тише! — прошептала она. — Если Тизон слышала твой громкий голос, твой крик, — мы погибли! Тише! Мне кажется, я слышу шаги… Прячь поскорее вещи! Скорее в постель! О, ради Бога, скорее!
Обе поспешно схватили вещи и бросились каждая на свою постель.
— Она идет! — шепнула принцесса. — Притворимся спящими!
Принцесса не ошиблась: стеклянная дверь из коридора в детскую медленно и беззвучно отворилась, и Тизон вошла с лампой в руках. Несколько мгновений она простояла у двери, прислушиваясь и оглядываясь, но все кругом было тихо. Только слышалось ровное дыхание спящих детей; в спальне королевы царила тишина.
— Однако я совершенно ясно слышала шум, — проворчала Тизон. — Я проснулась от громкого крика и, когда села в постели, то слышала громкий разговор, — Она тихо скользнула к детским кроваткам и направила свет лампы на лица спящих-Спят крепким сном, — прошептала она, — они не могли кричать и разговаривать. Заглянем в другую комнату.
Она вошла в следующую комнату; обе дамы неподвижно лежали в своих постелях, моля Бога, поддержать их мужество и твердость.
Тизон подошла к постели принцессы и направила яркое пламя лампы на ее лицо. Свет, видимо, разбудил принцессу.
— Что случилось? — воскликнула она. — Что такое, сестрица? Мария Антуанетта, где ты?
— Я здесь, я здесь, Елизавета! — ответила королева, вскакивая, точно после крепкого сна. — Зачем ты позвала меня и кто это здесь?
— Это я, — сердито сказала Тизон, — сейчас уж возня и шум! Это все от нечистой совести! У кого совесть нечиста, тот дрожит от малейшего шума.
— Наша совесть чиста, — кротко возразила принцесса, — но вы сами знаете, что легко испугаться, когда человека внезапно разбудят. У нас же притом есть основание надеяться, что нас будят, чтобы сообщить нам какое-нибудь счастливое известие.
— Счастливое известие? Для вас? — повторила Тизон со злобной усмешкой. — Что значит — печальное и несчастливое известие для Франции, для французского народа. Нет, слава Богу, я разбудила вас не за тем, чтобы сообщать вам радостные известия!
— Так скажите же нам, гражданка, — сказала королева, — для чего вы вообще разбудили нас и что хотите сообщить нам?
— Мне нечего вам сообщать! — проворчала Тизон. — И вы сами отлично знаете, я ли вас разбудила, или вы сами не спали и кричали, и разговаривали. Молчите! Незачем возражать мне! Ведь я знаю, вы будете лгать; только повторяю: мои глаза и уши сторожат, и я не позволю себя дурачить. Вы кричали и разговаривали, и, если это случится еще раз, то я сообщу об этом в комитет, и к вам опять поставят на ночь стражу. Тогда другие, по крайней мере, будут иметь возможность спокойно спать по ночам, — не так, как теперь, с открытыми глазами, вроде зайцев!
— Но, — ласково возразила принцесса, — милая мадам…
— Молчите! — повелительным тоном перебила Тизон, — Я вам не «милая» и не «мадам»; я — гражданка Тизон! И избавьте меня от всяких откровенностей, так как откровенничанье таких особ, как вы, может довести человека до эшафота. Молчите!
Она обошла всю комнату, осматривая с лампой мебель, пол, все предметы на столе, заглядывая под стулья и диваны. Потом, бросив последний грозный взгляд на обеих дам, она вышла в детскую, опять подошла к детским кроватям и остановилась около них, со странным выражением разглядывая детей.
— Как спокойно спят они! — прошептала она. — Даже не пошевельнулись с той минуты, как я смотрела на них… улыбаются во сне… Это значит, что они видят ангелов! Хотела бы я знать, как это ангелы проникают в старый, отвратительный Тампль и что сказала бы вязальщица Симон, если бы узнала, что по ночам ангелы проскальзывают сюда без ее позволения? Смотрите-ка, мальчик опять улыбается и протягивает ручонки, точно хочет удержать ангела… Ах, хотела бы я знать, такой ли крепкий и здоровый сон у моей милой маленькой Соланж и улыбается ли она во сне, и видит ли ангелов… Я хотела бы также знать, видит ли она когда-нибудь во сне своих родителей… видит ли во сне… свою бедную мать, которая так любит ее, так тоскует по ней!..
Слезы заглушили ее шепот, и она поспешно вышла из комнаты.
Королева и принцесса несколько времени прислушивались в глубоком молчании; затем, так как все оставалось тихо, они осторожно встали с постели и, едва смея обмениваться словами, принялись за приготовление к завтрашнему побегу. Вынув из разных потайных мест спрятанные вещи, они привели их в порядок и попробовали примерить. Знаменитый Бретель не мог бы изобразить более тяжелую картину, чем вид этих нежных, бледных истомленных женщин, занимавшихся среди ночи приготовлениями к маскараду, казавшемуся злой, душу раздирающей насмешкой, потому что они должны были изображать чиновников того самого правительства, которое отправило на эшафот короля и держало его семью в тюрьме безжалостной, железной рукой.
Королева и принцесса печально разглядывали друг друга; на обеих были костюмы муниципальных чиновников, поношенные, из грубой материи; трехцветные шарфы обвивали их талии; на головах красовались треуголки с перьями и с трехцветной кокардой. Ах, как звонко, как весело смеялась бы королева по поводу такого маскарада в давние, счастливые времена веселых праздников в Трианоне! Каким фантастичным показался бы тогда ее костюм. Трехцветная кокарда, трехцветный шарф! Что за фантазия! Во Франции царят лилии и будут царить всегда.
В мрачной комнате, едва освещаемой тусклым ночником, не слышно было смеха, потому что это был не маскарад, а страшная действительность, и, пока французская королева и французская принцесса крови рассматривали одетые на них костюмы революционеров, горячие слезы ручьями текли из их глаз. Французские лилии отцвели и были вырваны с корнем, над Тюильерийским дворцом развевалось трехцветное знамя, а во дворце прежних властителей Тампля жила бледная, изнуренная женщина с поседевшими волосами и покрасневшими от слез глазами, с разбитым сердцем и согбенной фигурой. И эта грустная, бледная тень прошлого была Мария Антуанетта, бывшая королева Франции, признанная красавица, первая женщина в королевстве, а теперь — вдова казненного, которая и сама, может быть, стояла уже одной ногой в могиле.
«Нет, нет, — подумала она, — я спасусь! Господь послал мне спасителя, друга, и этот друг, этот преданный слуга и помощник в нужде уже все приготовил к моему бегству».
XXIIIРазлука
Тихо и лениво ползли часы следующего дня. Где же Тулан, почему его нет? Королева весь день ждала с лихорадочным страхом, прислушиваясь к малейшему шуму, к приближавшимся шагам, к голосу, раздававшемуся в коридоре.
Тулан хотел явиться в полдень, чтобы принять дежурство; в семь следовало приступить к исполнению так искусно и умно задуманного плана. Но часы на башне Тампля пробили уже четыре, а Тулана все еще не было, и комиссары, дежурившие ночью, все еще не были сменены. Они только отлучались в полдень на короткое время, оставив заключенных на попечение четы Симон, которая мучила и терзала королеву своими злобными и насмешливыми гримасами. Это заставило ее уйти в комнату детей, где принцесса занималась с ними со своим обычным спокойствием и кротостью. Королева думала найти здесь спасение и защиту, но у стеклянной двери сторожила гражданка Тизон, глядя на узницу с злобной насмешкой, и вязала длинный чулок, вязала не переставая, так что только спицы звенели! И королева должна была молча переносить это мучение, казаться спокойной и равнодушной, чтобы не возбудить подозрений. Она даже изредка улыбалась дофину, который, детским инстинктом поняв волнение матери, старался развеселить ее веселой шуткой.
На башне пробило пять, а Тулана все не было. И тогда, по чувству безотрадного ужаса, охватившему ее душу, Мария Антуанетта поняла, сколько в ней было еще жизненного мужества и насколько она надеялась на возможность спасения.
Оставался еще час надежды, последний час! Когда пробьет шесть, все будет кончено: двери тюрьмы останутся для нее запертыми навсегда. Они откроются лишь для того, чтобы открыть Марии Антуанетте путь к эшафоту.
Тизон наконец ушла; комиссары также удалились из передней и заперли двери. Наконец-то никто не подслушивал и не подсматривал за королевой, и она могла, бросившись на колени, простереть руки к небу, без слов моля о милосердии, о спасении! Она могла прижать к сердцу своих детей и шепнуть им, чтобы они не удивлялись, если их переоденут в другое платье.
— Мама, — прошептал дофин, — разве мы опять поедем в Варенн?
Королева, потрясенная до глубины души, спрятала свое искаженное горем лицо на груди принцессы Елизаветы.
— О, сестрица, я умираю от страха! — шептала она. — Я предчувствую, что этот час решит судьбу, и мне уже чудится, что смерть простирает ко мне свою холодную руку. Мы погибли, и мой несчастный сын получит только мученический венец и…