Гантульга опустил ковер, закрыл кровавую путаницу тел.
– Встань, Булксу. Встань и иди!
Хунгур медленно поднялся, все еще сгибаясь к земле. Каган похлопал его по плечу.
– Ступай за мной!
Стражники расступились, боковые пологи юрты разошлись вверх и в стороны перед каганом и его гостем. Они вышли к лагерю, прямо в море шатров, юрт и жилищ. На огромное бескрайнее поле, где стояли лагерем, кормили лошадей, чистили оружие, шкуры и доспехи тысячи людей, слуг и полунагих рабов.
Каган показал в угол у ограды из старых завес, украшенных тамгами рода Дуума. Туда, где кружились двое мерзких с виду шаманов с выбритыми деформированными головами, что напоминали крысиные. Тела их покрыты были клочьями шкур, на шеях висели черепа, тотемы и амулеты.
Они не бездельничали, но при виде кагана удвоили усилия. Шаманы резали топориками и ножами длинный заостренный кол. Выковыривали знаки и заклятия на палке, слишком тонкой для взрослого обреченного, но… Именно! Булксу понял, отчего кол столь невелик. Предназначался он для ребенка… для маленького.
И вдруг он почти услышал пронзительный крик и писк мальчика. Его жуткий скулеж, вой, мольбы и просьбы.
– Когда каган приносит клятвы, он должен их сдерживать, – говорил карла. – Чтобы слово его не оказалось птицей, что исчезает за окоемом.
– Милость моя безмерна, Булксу. – От голоса кагана хунгур пал на колени и ударил челом. – Не спрашивай меня, где найти остальных Дружичей. Получишь проводника, который проведет тебя к самому их гнезду. Баатур! Ступай сюда!
Он махнул рукой, и меж шаманами протиснулся высокий хунгур с остроконечной головой, что выдавало благородное происхождение. Но лицо его было мертвым, словно камень. Манкурт. Раб без воли и души. Превращенный в неразумного слугу, он нес, даже волок набитый чем-то кожаный мешок. Распустил ремень, растянул горловину, сунул руку.
Неожиданно вынул человеческую голову, отделенную от туловища ровным ударом. Голову мужчины в расцвете лет, с длинными поседевшими волосами, с благородными чертами, с короткой бородой.
– Милош поведет тебя к цели, – прохрипел Гантульга, прижимаясь к ноге кагана, будто к отеческой. – Да, не удивляйся ничему. Мы отрубили ему голову, но в башке этой еще осталась толика души. Наш шаман Куль-Тигин посадил ее на Древо Жизни, не позволяя, чтобы ее унес Таальтос. Прежде чем Милош исчезнет, он ответит на все твои вопросы, хотя и сделает это без желания.
– Покажи ему!
Карла прыгнул к огню, поднял раскаленное тавро с тамгой, которой клеймили скот, рабов и коней кагана. Шаман опустил голову лендича. И тогда Гантульга прижал раскаленное тавро к его щеке. Придержал, оттискивая явственный след. И вдруг голова застонала. Тихо, едва слышно, ни на что не похожим голосом, полным страданий.
– Мой Милош, верный слуга Лазаря! – отозвался каган. – Убийца отца. Говори, где твой сын, Якса. Где жена Венеда? Где земли, где кони, где невольники? Где юрта и остальной род? Избегнешь страданий!
– О-о-о-она плоха-а-ая, дурна-а-ая, из глу-у-убин взыва-а-аю к ней, господи-и-ин… Вене-е-еда! Вене-е-еда! – ужасно застонала голова. – Дайте мне к ней…
– Говори, где ее можно найти, и мы сделаем так, что вы соединитесь.
– За-а-а-а Дуной, за Старой Гнездицей, к се-е-е-еверу направьте стопы свои… Там, там Дружица-а-а-а. Та-а-а-ам…
Гантульга улыбнулся, поцеловал Милоша в окровавленные губы. Натянул на голову край мешка, завязал ремень.
– Дай ему!
Послушный слуга бросил мешок так, что тот покатился под ноги Булксу.
– Он боится боли. Выдави из него все, что нужно. Ступай, отомсти за моего отца. Выбей Дружичей и приведи мне маленького сына Милоша.
Булксу ударил челом, рукой на ощупь потянулся за мешком с останками Милоша, отступил спиной вперед.
Каган развернулся, взял на руки Гантульгу как ребенка и направился к юрте. Всюду, где он ступал, опускались головы, наклонялись топоры и копья, бунчуки и шапки.
За большой юртой Булксу вышел на всадников, ждущих у ее входа. Это не были хунгуры или союзники – даугри или угорцы, – были это лендичи высоких родов и обширных волостей. Нынче уже не горделивые, нынче уже не конные и не оружные, но сломленные, согнутые тяжестью поражения. Побитые и покоренные.
Группу возглавлял высокий мощный мужчина с орлиным носом, черной бородой, в сварнийском шишаке с бармицей и с железными бляшками на кольчуге. Когда Булксу проходил мимо, он как раз снимал с пояса меч. А потом пал на колени, покорно, как пес, ожидая, пока каган решит принять у него клятву. За ним стоял старик в обшитом мехом плаще, с лысоватой головой, держа станицу – хоругвь, украшенную деревянным, тупо глядящим во все стороны Трибогом. А дальше стоял на коленях отряд воинов, усатых и бородатых, с головами, бритыми под горшок, в кольчугах, кожанках и сюркоттах.
Будь у Булксу больше времени, он бы увидел, как на его глазах творится история, а палатин Старшей Лендии Драгомир бьет челом и приносит клятву кагану хунгуров. Но голова в правой руке Булксу напоминала об обязанностях. Он шел к юртам, шатрам, туда, где у двухколесной повозки, запряженной каурыми лошадьми, ждала его жена Конна и сын. Маленький, всего шести весен Могке, что выставлял нетерпеливое личико в малахае над бортом.
Булксу подошел ближе, осторожно положил мешок на повозку, а потом сам туда вскочил. Поцеловал и обнял жену. Схватил и поднял Могке. Целовал, прижимал к груди, а в глазах его светилось счастье.
– Могке, малыш мой. Мой сынок, моя душа, жеребенок мой, – шептал он. – Могке, отцу твоему дали важное задание. Отец твой выслужится кагану, а милость падет и на тебя тоже. Может… займешь свое место в юрте по правую руку от владыки?
– Долго тебя не было, – сказала жена.
Булксу поставил сына на повозку.
– Нужно ехать. Зови рабов, подданных сестер и твоего брата Тормаса. Мне нужны будут силы. Все кони, все мужчины. Пусть аул объединится, словно связка дротиков, пусть станет единым копьем в моей руке. Если удастся, то станем великими. Куплю тебе… рабыню. Коней, новую, лучшую юрту. Тотемы и драгоценности. Заушницы и эти… лендийские обручи на голову.
– Сто это? Папа? Сто это? – спросил маленький Могке, кладя руку на мешок и пытаясь катать его, словно был это набитый шерстью мяч.
– Это наше счастье и слава, сын мой. Не трогай, пусть лежит. А то еще укусит!
– Возвращаемся едва живые, – сказала Венеда. – Лишь заступничеству Ессы можем быть благодарны, что наш пепел не развеял ветер. Но когда мир рушится, когда нет мужа, нет королевства, а дела становятся жесточе, чем бездна Чернобога, Дружица – еще стоит.
– Тут пока не было хунгуров, – сказал Прохор, домарат родового гнезда Дружичей. Толстый, мощный, с длинными прямыми волосами, связанными ремнем. От него исходило тепло, а еще чувствовался запах дыма, потому что они застали его у ям для вяленья рыбы.
– Возьми у меня Яксу. Он едва жив. Пусть Люта положит его спать.
– Мама, я не хочу спать, – сказал мальчик, хотя глаза его закрывались сами по себе. – Мама… я забыл лошадку, где моя лошадка? Где?
– Ты оставил ее в Дзергоне, – вздохнула Венеда. – Град сгорел, потом народец убил моего родственника, Стурмира. И потом пришли хунгуры и выбили оставшихся под корень. Мы едва сумели уйти в леса.
– А-а-а! Лошадка!
– Забрали твою лошадку.
– Тогда я им головы отрублю! – вскинулся Якса.
– Завтра утром. Как выспишься, малыш. Да заберите его, у меня руки отваливаются.
– Я не пойду без мамы, – взбунтовался мальчик.
– Не пойдешь. Люта тебя отнесет, – Венеда с облегчением отдала мальчика служанке.
Спустилась с повозки, приподнимая край истрепавшегося, грязного платья.
– Мы выехали с пятью воинами и тремя слугами. Возвращаюсь одна, с одним едва живым волом вместо лошадей.
– Милостивая госпожа… – начал Прохор. – Дурные вести пришли перед вами. Это правда, что…
– Господин наш, Милош из Дружичей, погиб на Рябом поле. Напав на кагана Горана Уст-Дуума. Убил его и сам пал, посеченный. Не знаю, кто подговорил его на такое безумие. Завтра я срежу волосы, оденусь в черное. Завтра стану выплакивать глаза, хоть и не знаю, дождусь ли его похорон. Все завтра… Если доживем. Веди…
Он подал ей руку, поддержал, когда они шли через майдан прямо к семейному палацию. Дружица выстроена была иначе, чем обычные грады и крепостные башни лендичей. Квадрат палисада окружал майдан, конюшни, кузницы и хаты слуг. Позади, за вторым частоколом, были загоны для скотины, сараи и амбары. А на небольшом холме стоял простой каменный палаций с двускатной крышей.
– Госпожа, я приказал приготовить ужин.
– Натопи баню. Мы три дня убегали из Дзергоня с ордами на хвосте. Чудо, что мы все еще живы, Прохор. Что будет дальше – и не спрашивай.
– Прошу, – толкнул он дверь и провел ее по ступеням вверх, в большой зал рыцарской усадьбы. В очаге горел огонь, вспышки пламени выхватывали из темноты грубо тесанные столы, оловянные и серебряные миски с юшкой, хлеба и лепешки, кувшины с вином, мед в деревянных ковшах. На каменных стенах за лавками темнели шкуры, взблескивали камни в мертвых глазах лесных волков, горных медведей, снежных барсов и трехглазых оленей. А под ними – скрещенные копья, продолговатые рыцарские щиты, топоры и цепы с моргенштернами. Сияла изогнутая, словно змея, Дружица на красном поле. Родовой герб Дружичей.
Из-за стола встал только один обитатель дома – высокий, худощавый мужчина со светлыми волосами, выглядывающими из-под серого капюшона. Инок, монах, опекун и лектор в домашней часовне, привезенный еще Милошем. Увидев его, Венеда вздрогнула, почувствовала, как сдавливает ей грудь. Но не подала и виду.
Он тоже не показывал ничего, шел с опущенной головой, не поднимая взгляда, хотя она всегда восхищалась его красивыми синими глазами.
– Хвала Ессе, госпожа.
– Хвала, Арно. Я рада… – ей не хватило слов, а может и дыхания, – видеть тебя в добром здравии.
– И вас, госпожа. – Он хотел взять ее под руку, но движения их разминулись, Венеда присела на лавку, отбросила платок на спину, позволив, чтобы черная коса упала на правое плечо.