– Хвала богам! – крикнул он. – Бью челом вам, жертвую хлеб и сыплю землю под копыта скакунов.
И правда – сперва высыпал из платка несколько горстей рыжей земли, потом ударил челом, тяжело поднялся на ноги.
Тормас подъехал ближе – словно шмат сала, трясущийся на откормленном конике.
– На! – кивнул младшему сыну. Тот подъехал рысью, с полотняной торбой в руках, расшнуровал ее, протянул отцу.
Старший вынул оттуда несколько полосок сушеной баранины, неторопливо подъехал к коленопреклоненным, кивнул, чтоб те приблизились.
– На! Бейте поклоны.
Потом сунул им во рты кусочки мяса. Юношич получил самый большой, едва не подавившись. Холодный, твердый кусок не лез в горло. Он жевал его, словно глотал унижение, было в этом нечто неизмеримо подлое, как пощечина: ощущать, как смердящая рука хунгура впихивает тебе в рот еду.
– Ешьте мою еду! – загремел Тормас. – Пейте мой кумыс. Ступайте по моей земле…
– Мы послушны тебе, о багадыр, – пробормотал Воян.
– Мы прибыли на зимовье. Согласно с законом.
– Все ждет. Поля, пастбища, луга, дома – ваши.
– Выберем!
Тормас равнодушно миновал их и поехал в Дубно, покачивая вынутой из-за пояса нагайкой. За ним двинулись сыновья, слуги и рабы. Сперва ринулись в проходы меж плетнями, ища места, где поставить главную юрту, куда сложить свертки с повозок, какие пастбища назначить для коней и овец.
Юношич выждал, пока все кони развернутся к ним хвостами, и вдруг перестал жевать. Выплюнул твердый кусок баранины, которым накормил его Тормас.
– Ты сдурел?! – выдохнул Воян. – Хамжа, обратись к его рассудку, а то мой пояс уже измочалился об него сильнее моего языка!
– Рука Хамжи ослабла посильнее твоей, – проворчал Юношич. – Зачем ты меня сюда взял, господин мой родитель? Для унижения?
– Чтобы ты знал свое место рядом… с Тормасом. И чтобы он знал… тебя.
– Хунгуры, темножители! Палачи! Наши новые господа… Вы им кланяетесь, словно мы сами рабы.
– Хочешь, чтоб они село сожгли? Выбили скот? Отобрали хаты?
– Значит, теперь… до конца уже? Будем в неволе?
– А кто нас защитит? Лендичи? Глупцы, что пошли на хунгуров с мечом, гниют теперь на Рябом поле. А те, кто был поумнее, точно так же бьют челом, как и мы. Вместе с палатином. Сила – это закон, сын. И только глупец встает один против потока.
Ответ вертелся у Юношича на кончике языка, но он не произнес ни слова.
– Они заняли подворье Ешки! – произнес Хамжа. – Пойдемте!
Они шли, почти бежали по следам хунгуров. Юношич увидел, как чужаки открывают двери хаты, как выбрасывают наружу кадки, столы, кувшины и черпаки, а крупные фигуры в шкурах разбегаются по подворью. Услышал крик домашних и старого Ешки, увидел, как двое воинов выволакивают их за хворостяные заплоты. Он сжал кулаки, и тогда кто-то ухватил его за плечо.
– Ну, спокойно, не делай глупостей, – сказал отец.
– Ничего нельзя поделать, – добавил Хамжа. – Ничего. А полезешь – погибнешь.
Юношич скорчился; потом почувствовал на себе чей-то взгляд. Осмотрелся, увидел: за кривыми тынами, встававшими вдоль сельской дороги, за загонами и нивами, огороженными лозой, переплетенной между колышками, стоял каурый хунгурский конь. На нем – худощавый всадник в кожаном колпаке с длинными отворотами, опускающимися на спину, в кожухе, с луком у бока.
У всадника было темное лицо, раскосые глаза, выскальзывали из-под колпака длинные, туго заплетенные косички. Хунгурка? Женщина? Юношич поглядывал на нее с удивлением, потому что женщина эта выглядела высокомерно и зловеще, не белила, как прочие, лица. А пока он смотрел, она хлестнула коня нагайкой, послала его рысью к селу, между хат и амбаров.
– Юно, не делай глупостей, – повторил отец.
Сын стряхнул с плеча его руку. Самую большую глупость – а может, проявление мужества – он уже совершил. Нынче утром. На пастбищах. В половине стайи от Дубна.
Это было за селом, под лесом, который темно-зеленой полосой поднимался близ Дубно с севера. На старых, заросших пастбищах, где расползались хвощи, где росли дубки и ольха – под выжиг на следующий год, весной. Около линии деревьев, древних дубов, грабов и буков, чьи ветви сплетались в непроницаемый для солнца покров.
Он пришел туда, услышав некий шелест, принялся внимательно осматривать ковер золотых листьев. И увидел чернеющий след: мазок крови. Один, второй, третий. Сжался, но пошел дальше – к яме от упавшего столетнего дуба. Увидел там хунгура. Мертвого, порубленного в кровавые куски.
Тот лежал, холодный и одинокий, в стеганом кафтане, набитом конским волосом, кожаный шлем был разрублен, вдавлен, почти вколочен в искривленную башку, из раны торчали покрытые струпьями кустики черных волос. Глаза были открыты: ничего не видящие уже, блестели бельмами смерти.
Юношич стоял: знал уже, чувствовал, как оно было. Крики сражающихся, хриплое дыхание… Потом – удар! Мощный, нанесенный мечом, слева, наискось – в голову. Пал будто молния, взрезав четырехугольный щит, украшенный рисунками черепов врагов, прорубил башку хунгурского беса, кость, воткнулся в череп, словно клин.
Парень продолжал смотреть. Увидел откинутую в сторону почти отрубленную правую руку, рядом – широкую черную саблю с рукоятью с блестящим золотом эфесом…
Сперва удар щитом в щит! Мечом снизу, слева, прямо в предплечье, что держало хунгурское оружие…
Вопль! Стон, сабля отлетает в листву.
Он осматривал раны на кафтане мертвого, порезы от меча, сильные; как видно, нанесенные не слабым человеком.
Обходил труп, чувствуя страх – но и возбуждение. Мертвый хунгур, убитый степной пес, господин, каган, палач невинных, поджигатель, мужеубийца. Тот, кто приходил в ночи, на кого не было ни кары, ни мести. И все же – вот он лежит, мертвый, с отрубленной десницей.
Тогда кто-то схватил Юношича сзади; сильно, за правую руку; рывок, холодная сталь клинка прикоснулась к горлу, уперлась больно, так, что Юношичу пришлось откидывать голову назад. И вместе с запахом крови и железа донеслись хриплые слова:
– Кто ты? Откуда?
– Юношич из Дубна! – прохрипел он с трудом. – Пустите, я не…
– Холоп? Слуга бесов?
– Сын володаря…
– Как его зовут?
– Воян, старший в селе. Но… вы осторожней. Нынче к нам хунгуры приезжают. На зимовье. Поставят юрты, разложат лагерь.
Он почувствовал, как слабеет напор на горло. Какая-то тяжесть потянула его вниз, а потом вдруг отвалилась, исчезла. Юношич услышал шелест листвы.
Обернулся и увидел мужчину, опирающегося на ствол дуба. Надет на нем был кожаный, оббитый клепками панцирь, со следами ударов, окровавленный. Рыжие волосы были высоко подбриты на висках, как у лендийских рыцарей. Глаза смотрели из-под темно-бурого платка, абы как повязанного на голове. Мужчина не мог устоять, шатался – правая нога его все еще кровоточила, рассеченная сбоку, на штанине.
– Так это вы, господин, того… хунгура? – спросил удивленно Юношич.
– Я, я, – просипел незнакомец. Кинжалом, который он держал в левой руке, провел по коре, попытался спрятать его в ножны на широком поясе. – Перестань так таращиться, сельский болван! Есть вода? Давай! Подыхаю от жажды.
Юношич послушно отвязал ремешок баклаги с квасом, которую носил на поясе. Мужчина жадно схватил ее, откупорил, приставил к губам, пил – жадно, проливая на грудь и руки. Наконец отбросил пустую баклагу и тяжело вздохнул.
– Ступай сюда! – сказал он тоном, не терпящим отказа. – Нужно бы тебя убить, не знаю ведь, не врешь ли. Но если нас найдут здесь, то отошлют к Праотцу вместе. Ты должен мне помочь, дай руку. Сам я не дойду.
– А куда хотите идти?
– В лес. Только бы подальше. К своим. Пойдем, холоп!
– Я, простите уж, свободный, а не холоп!
– Дай мне руку, сельская вошь! – рявкнул рыцарь, сильно ухватил Юношича за ладонь, оперся на нее, почти повис. – Пошли. Пошли.
– Будет непросто. Погодите, тут неподалеку есть старая пастушеская хижина. Зароетесь в сене, отлежитесь, а я приведу помощь.
– Никакой помощи от селян! Предадут!
– Не предадут, никто в Дубне с хунгурами не дружит. Да и кому бы их любить… разве что дураку какому.
Незнакомец, опершись о плечо Юношича, едва шел, хромал, а юноша сгибался под тяжестью дородного мужчины.
– Погоди! Сейчас! Мой меч! Там лежит!
Юношич послушно поднял оружие – узкое, с широкой гардой, с клинком, на котором выбиты были знаки, отмечающие работу скандингского кузнеца. С поясом вокруг ножен. Незнакомец схватил меч, словно сокровище.
– Куда, дурень?! Еще щит.
Тот стоял, опертый о ствол дерева. И нести его пришлось Юношичу, закинув за спину на ремне. Был он тяжелым, в форме сердца, старым и порубленным, а рисунок – таким иссеченным, что едва можно было распознать на нем стоящего на дыбах коня на красном поле. У коня не было головы, что сразу привлекло внимание Юношича.
– Пойдем!
Они двинулись в лес, но далеко не ушли. Раненый стонал, покачивался, дрожал в объятьях Юношича, приволакивал ногу, оставляя длинные следы на подлеске. А потом выпрямился.
– Ох, Праотец, похоже, придется тебе довериться. Веди в свой тайник, и быстрее!
– Слушаюсь, господин!
Они похромали в другую сторону, туда, где лес отступал от заросших пастбищ. Нырнули в море сохлых осенних трав, прорезанное лентами молодого дубняка и ольшаника, тут и там забеленных стволами берез, с которых нынче обильно опадала золотая листва. Впереди замаячила треугольная крыша пастушьей хижины – сколоченной кое-как из досок, укрепленной веревками и ветками. Дверь закрыта была на колышек.
– Заходите, только осторожно! – Юношич отворил дверь, потихоньку перевел незнакомца через порог. Мужчина почти свалился на прошлогоднее сухое сено. Застонал, но не выпустил меч.
– Тут будет вам хорошо. Дождь на голову не капает, никто сюда не ходит.
– Надеюсь, что никто, – сказал мужчина. – Я – Навой из Запранцев, рыцарского стана.
– Странный у вас герб, господин Запранец. Конь без головы? И может, хунгур в это место ударил?