заглядывает ли она внутрь, а может, и вернулась, заметив, что кто-то притаился там в сене. Смотрела на него, удивленная, улыбалась, протягивала руки.
Он не пал ей в объятья, хотя встречались они вот уже три месяца. Просто отгородил ее своим телом от хижины.
– Юношич, любимый. Ты летел ко мне на крыльях, как поветрун.
– Ладно! – выдохнул он. – С тобой все в порядке?
– Я встретила в селе хунгуров, но мне помог Бранко, их раб. Пойдем, любимый, в хижину.
– Никуда мы не пойдем! – проворчал он. – Возвращайся в село, я тебя провожу.
– Почему? Что с тобой? Ты какой-то… зачарованный.
Она протянула руки, обняла его, но Юношич не поддался.
– Пойдем, – схватил он ее за руку. – Нынче плохой день. Еще и Халь взойдет.
– Пойдем, куда всегда, – теперь она пыталась взять его за талию, улыбалась, вела к хижине, но Юношич был быстрее – снова заступил ей дорогу.
– Ты вернешься со мной. Не время для любовей. Не тот час.
– Ты спрятал что-то в хибаре, да? Потому ты такой… странный?
– Пойдем в Дубно. Не сердись, я все тебе объясню.
– На меня нынче напали хунгуры. В селе! – крикнула она. – Как и ты, загородили мне дорогу. Не хочешь – так ступай себе! Я сама пойду.
Вдруг развернулась и двинулась в сторону села – быстро, решительно, злая и согбенная. Он догнал ее, хотел схватить за руку, но она вырвалась.
– Любка, не уходи! Не сердись… Я… – Он уже не находил слов, но нельзя же было выдавать тайну.
Ах, если бы он только мог ей признаться, как крался сюда с едой и лекарствами. Рассказать, что приходил все те дни, пока хунгуры стояли в селе…
– Любка, я люблю тебя, погоди!
Она с силой оттолкнула его, побежала. Он снова ее догнал.
– Уходи! – крикнула она. – Оставь меня! Знаю, тебя другая ждет! В той хибаре! Оставь меня! Оставь!
Он замедлил шаг, поскольку почувствовал гнев. Смотрел, как девушка бежит в белой, обшитой по подолу камизе, как изящно, будто лань, движется лугом.
Какое-то время он не знал, что и делать. Снова оглянулся на убежище Навоя, а потом помчался за девушкой.
Она неслась, от злости не разбирая дороги. Юношич. Юношич! Он так был ей нужен, она так старалась выбраться из дому, из-под чуткого ока отца. А он…
Она замедлила бег, задыхаясь. Была уже у села, и, сказать честно, сама не знала, зачем пошла полями вокруг Дубна – там, где светлыми пятнами серели уже два дня как расставленные юрты хунгуров. Смотрела на них, почти не думая о пришлецах, все еще злясь на парня. На дороге стоял старый, плетенный из веток хлев, куда во время морозов загоняли животинку. Кривой, кособокий. Она встала рядом, глядя на погруженный в сумерки лагерь, на дымы от костров, что лениво
ползли над землей. Ей сделалось холодно, а гордость и злость начали потихоньку отступать.
И тогда она услышала хруст сухих стеблей за спиной. Улыбнулась легонько; знала, что он придет. Медленно начала поворачиваться, и вдруг кто-то схватил ее за руки, выкрутил…
– Юно… Не так сильно!
Но это был не Юношич! Она почувствовала вонь шкур и жира, лошади и грязи. И увидела перед собой перекошенное, злое лицо Югуна!
– Кто у нас тут! – процедил он и толкнул ее к стене, прижал так, что она вскрикнула. – Надо же, сама ко мне пришла, моя красавица! Вот же мне повезло!
– Югун, отпусти меня! – Она билась в его хватке, пыталась вырваться. – Не обижай меня! За что…
Он отпустил ее, но тут же перехватил за талию левой рукой. А правой потянулся к груди, схватил, придержал, ощупал болезненно.
– Ты моя! – Она чувствовала его горячее дыхание. – По праву крови и собственности. Ну, не убегай, ничего с тобой не случится!
Ей почти удалось вырваться. Задергалась, в приливе отчаянья принялась бить его кулаками по лицу и плечам. Он только смеялся. Наконец схватил ее правой рукой за глотку, левой ударил по щеке.
Она пискнула, голова ее мотнулась так, что из глаз посыпались искры. У невысокого коренастого хунгура была медвежья сила.
И тогда грянул гром. Кто-то вдруг возник за спиной у Югуна, дернул его за плечо.
– Оставь ее! Ну, кому сказано!
Он ударил хунгура по голове кулаком, добавил раз, другой, потом пнул, так что Югун согнулся пополам, отступил, но не упал.
Юношич! Злой, он напирал, бил, лупил, несколько беспорядочно, как в сельской драке, а противник только сжимался, словно побитая собака, защищая голову в колпаке согнутой в локте рукой.
И вдруг ответил. Рванул с места, будто кабан. Ударил кулаком в живот Юношичу. Парень полетел назад, упал, вскочил, и тогда Югун начал бить сам. Короткими, быстрыми взмахами рук. Сперва в челюсть, так что голову молодого развернуло набок, потом в подбородок и в глаз. Лупил с такой яростью, что Юношич начал всхлипывать.
Когда тот упал, хунгур прыгнул на него обеими ногами в кожаных сапогах на плоской подошве, принялся пинать, раз за разом, хрипеть, будто бы давился безумием и гневом.
Любка кричала. Орала так, что, пожалуй, слышно ее было не только в селе, но и в ближайшем око´ле. Хотела броситься на помощь Юношичу – не могла, страх сковывал ее чувства.
На крик к ним быстро приблизилась группа огней, каждый из которых оказался факелом. Из лагеря набежали хунгуры и их рабы. Со стороны села – свободные и пахари, потом смерды с дрекольем, оглоблями и цепами. Бранко и двое хунгуров сразу оттянули Югуна от Юношича; Микула и еще один кмет склонились над юношей, принялись его трясти, кто-то принес воды в ведерке.
И все спрашивали, кричали, вопили – из уст в уста передавались одни лишь вопросы: кто начал? Из-за чего все?
– Проклятых на них… Только Проклятых! – бормотал кто-то рядом с Юношичем. – Начинается.
– Молчи! А не то сожгут нас!
И тогда круг людей и хунгуров расступился; вышел, сопя, тяжело ступая, Тормас и второй его сын, Джочи. Багадыр прищурил раскосые буркалы, глядя то на сына, то на избитого Юношича. Сперва ткнул свернутой нагайкой в одного, потом во второго.
– Кто начал?
– Ваш сын! – крикнула в тишине Любка. – Бросился на меня. И Юно его тогда схватил.
– Стой лучше тихо! – рявкнул Хамжа. – Пусть они сами дело представят!
– Югун, это правда? – спросил Тормас.
Его сын трясся, придерживаемый Бранко и двумя мрачными пастухами в кафтанах. Юношич застонал залитым кровью ртом – показал на него, но не было сил, чтобы промолвить хотя бы слово.
– Он правду говорит! – произнес сильный голос из-за спины багадыра. Все повернули головы и увидали высокую худощавую фигуру, скрытую в темноте.
Тормас выхватил факел у ближайшего хунгура, подошел ближе, осветил человека в меховом, с отворотами на спине и плечах колпаке, из-под которого выглядывали длинные черные косы.
– Отчего ты отзываешься без спросу, Коорта?!
– Я все видела своими глазами. Югун бросился на эту женку. И на этого парня…
– Да что ты там видела, возвращайся в юрту.
Тормас отвернулся снова к сыну. Подошел ближе, кинул факел в траву – тот приугас.
– Югун, говори, как было.
– Ты слушаешь псов, рабов и женщин, отец, а потому слово хунгура, наверное, немногое для тебя значит.
– Говори правду, клянусь Таальтосом! Древом Жизни клянусь, что задавлю тебя собственными руками!
– Я взял, что мое!
– Держите его!
Бранко и хунгуры знали, о чем речь, потому что обернулись к Югуну, схватили его за руки, подняли, развернув юношу спиной к багадыру.
Тормас тряхнул узловатой нагайкой. Крутанул вокруг головы и быстро махнул.
Ударил с едва слышным свистом, с силой такой, что, хотя целился в Югуна, чуть не опрокинул держащих его людей. Хунгур захрипел, закусил до крови губы, но не обронил ни единого упрека, не промолвил ни слова.
– Я говорил тебе оставить лендийских женок в покое! – загремел Тормас. – Ну, хватит, будет! Возвращайся в юрту. И не показывайся мне на глаза. А вы все – прочь! Прочь! – замахнулся нагайкой
Дважды повторять не пришлось. Хунгуры отпустили Югуна и просто разошлись. Бранко и Хамжа подняли с земли бледного Юношича. Парень был в сознании; боль рвала его тело, выкручивала члены. Он вытянул руку в сторону, где примерещилось ему лицо Любки, хотел что-то произнести, но только стон сорвался с его губ.
– Все из-за тебя, – сказала она шепотом, и тот, казалось, донесся до его ушей. А потом она исчезла в толпе свободных и слуг. Юношич опрокинулся в ночь.
Когда, наконец, парень собрался с силами настолько, чтобы поднять голову, оказалось, что лежит он в хате отца, на мягкой постели, укрытый бараньими шкурами. Было пусто и тихо, потрескивали поленья и прутья орешника, тлея на камнях и давая густой серый дым, поднимавшийся к стрехе.
Рядом сидел какой-то человек. Юношич узнавал его медленно, по мере того, как возвращались зрение и силы. Рыжая широкая борода, истрепанный в лохмотья кафтан. И печальный взгляд, обращенный на него, Юношича.
– Будешь жить! – проворчал человек и подбросил в огонь буковых щепок. – Благодари богов за свое счастье; у Югуна твердая рука, я сам когда-то видел, как он убивает раба одним ударом чекана.
– Как я тут…
– Мы принесли тебя вместе с отцом и перевязали. Лежи, не вставай.
– Почему отца тут нету? Что с ним? Пошел бить челом Тормасу?
– Сидел подле тебя день и ночь, держал за руку, молился, – не знаю, старым или новым богам.
– Хунгурам.
– Тормас его вызвал. Наверняка из-за тебя. У тебя душа рогатая, словно у Волоста. Зачем ты вызывал Югуна на бой?
– Он напал на Любку.
– Нужно было звать на помощь. А так – одни шишки из-за тебя набил.
– Хунгуры должны тут только зимовать, а не править. Мы не их рабы.
– Разве ты не понимаешь, Юно, что делая то, что ты сделал, ты ничем не помог? Ничем. Ваш новый бог был слаб, а старые вас покинули, когда вы выбросили их из сердца. Мы все побеждены, они – господа и Старшей, и Младшей Лендии, Дреговии, Монтании, всего Круга Гор и всех земель, которые некогда приносили клятву вашему королю. Встанешь против них – погибнешь или закончишь как он, – ткнул человек пальцем.