В хату вошел человек в сорочке такой рваной и грязной, что та казалась черной. Препоясанный веревкой вместо пояса, в дырявых башмаках, нес он свежую вязанку дров. На голове его была войлочная шапка, а глаза его оставались… пусты. Шел он, как деревянная кукла, как детская игрушка. Не смотрел ни на что, его тут просто не было. Положил поленья у очага, присел на корточки, обняв колени.
– Тебя зовут… – начал Юношич.
– Бранко. Отец просил меня, чтобы я тобой занялся.
– Знаю. Ты раб хунгуров.
– Как и весь мой народ со времен Рябого поля. Мой князь бил челом кагану, поднес ему кобылье молоко.
– А он? Кто это?
– А это Изяслав. Тоже когда-то бунтовал, давно, совсем как ты. Убегал три раза из аула. Потому Тормас сделал из него манкурта.
– Как это?
– Такому бреют голову, надевают шапочку из толстой шерсти и приковывают к колоде, когда солнце стоит в головах. Шапочка сжимается, и что-то происходит с его головой – забывает все, что можно. Как его имя, кто его близкие. Уходит бунт, улетает куда-то, исчезает душа, и не остается ничего, кроме животной, собачьей привязанности. Говоришь ему – он делает. Не говоришь – сидит, не скажет ничего разумного и ничего не знает о мире.
– Несчастный человек. Во имя всех богов, что с ним сотворили?
– Это мой брат. Смотри на него и думай о том, что может случиться и с тобой, если не станешь покорно выполнять их приказы. Хунгуры пришли и уйдут. Мудрый человек переждет их с терпением, как Пустую Ночь, когда восходит Халь и пробуждаются стрыгоны, упыри и сысуны.
– Бранко, сколько я тут лежу?
– Будет два дня. Считая от сегодня.
– Во имя Праотца!
Юношич отбросил шкуры, сорвался с постели – аж застонал, так прострелило в ребрах. Схватился за низкий столик, удержался за лавку, когда вставал.
– Что ты делаешь? Отец приказал лежать.
– Я должен пойти, отнести… – Юношич стал копаться в сундуках, в бочках, в кувшинах.
Взял со стола куски лепешек, бросил в суму, снял с огня глиняный кувшин с юшкой и несколько пирожков, но когда попытался все это упаковать и забросить на спину, застонал.
– Принести богам жертву, за выздоровление. Я обещал, да что ты там понимаешь… – Он посмотрел на Бранко с мольбой. – Помоги мне, прошу, отнести все это за село, только за плетень.
– Слишком сытно для богов-то.
– Их нужно молить о помощи. Ты сам говорил…
Бранко встал, потянулся так, то затрещали кости.
– Володарь будет недоволен.
– Я вознагражу тебя за труды. Получишь горсть денаров.
– Что мне там твои денары. Ладно, ты молодой и глупый. Хорошо бы, если б боги утихомирили твою боль и твой гнев. Давай, я возьму.
– Спасибо тебе.
Медленно и осторожно Воян вошел в юрту Тормаса. Склоненный, стараясь не наступить на порог, который был преградой и магической защитой от злых духов. Скорее переполз, чем переступил. И сразу припал к земле, на колени. Склонился, но зыркал исподлобья в поисках хозяина; поглядывал вокруг.
Внутри было дымно. В очаге горел огонь, обильно поддерживаемый сухим навозом. Справа Воян увидел стенку женской половины шатра, где сидели или ходили жены и дочки Тормаса, некоторые пряли, другие что-то вышивали. Одни в высоких круглых чепцах из валяной шерсти, другие в шапках или без них. Впервые он увидел, что головы их на лбу бриты, открывая деформированный, продолговатый череп. По вискам – косички. Он смотрел на их беленые лица и задумывался, что те видели в этой юрте в плохие дни. Какие кровопролития, убийства, преступления, предательства, битье рабынь и рабов, какие любовные оргии, попойки и безумства лицезрели они, когда их господин и владыка пил, ел и назначал наказания.
Женщины не смотрели на него – кружили между лавками, заставленными чарами и котелками, разнося мехи с водой и кумысом. С левой, мужской стороны, уже махал ему сам Тормас – мощный, словно коряга, тот сидел на возвышенье, на подушках и коврах, рядом висели украшенные серебром и золотом уздечки, стояли рядком широкие, деревянные, отделанные клепками седла, висело оружие: простые, чуть изогнутые сабли, мечи, топорики. На столпах торчало несколько голов его врагов. Все – с зашитыми губами.
У Тормаса на голове тоже не было шапки – Воян с удивлением рассмотрел его бесформенную башку, выбритую на маковке по квадрату, с седой челкой, а еще – шрамы, украшавшие кожу; некоторые врезались глубоко, создавая на черепе линии, в которые можно было бы вложить большой палец.
Воян продвигался к багадыру на коленях, со склоненной головой. За ним сопел и шаркал ногами Хамжа.
– Каган сказал, – отозвался Тормас, – что тем, кто воспротивится силой, – рубить голову. Тем, кто будут высокомерны, – разъять грудь. Тем, кто говорит слишком громко, – рвать языки. А непослушных использовать как хворост.
И вдруг рассмеялся, похлопал Вояна по голове, потом показал на место рядом.
– Но это не о тебе, володарь. Все говорили: лендичи не преклоняют колени. Не преклонил колени даже ваш король на Рябом поле. Ты, однако, бьешь челом, ты хороший. Да-а. Я всегда это помню.
– Благодарю за милость, багадыр.
– А что там с сыном? Пришел в себя? Не бойся, я не гневаюсь. Просто попинались, покусались два жеребчика, молодые они, гневные. Но, сам понимаешь, хунгур лучше лендича. Как на Рябом поле; все повторяется. Ничего-ничего, пей и слушай, володарь.
Он кивнул рабыне – а может, наложнице, дочке, пленнице? – чтобы та налила Вояну чашку кумыса. Володарь отпил осторожно; белесая жидкость была кислой на вкус, но и сладковатой одновременно, как старое молоко, прислаженное медовой патокой.
Тормас вдруг хлопнул – а скорее, ударил его раскрытой ладонью в плечо, Воян едва не пролил кобылье молоко, сердце его прыгнуло в глотку при одной мысли о том, что случилось бы, произойди это.
– Ты хороший, – повторил Тормас. – Ты наш человек. Ты нам помогаешь. Палатин тебя похвалит! Я позабочусь, чтоб это дошло до его ушей. А если не дойдет, то выпишу ему вашими резами по спине вот этим! – он вскинул большую нагайку. – Я о тебе расскажу самому кагану, я стану ему бить челом, а палатин все сделает, что каган скажет. Видишь, какой я добрый! Что не радуешься?
– Спасибо, багадыр, за твою ласку.
– Поблагодаришь иначе. Тем, что у тебя есть. Дайте нам завтра одного вола от каждой ограды. У наших юрт вьются аджемы. Мы должны умаслить их жертвами.
Воян едва не подавился кумысом. Раскашлялся, и тогда Тормас склонился к нему, сгибая толстое тело, устроившееся на коврах и шкурах, и ударил его кулаком в спину.
– Эт… т-того, – прохрипел Воян, – в законах нету. Мы не должны вам платить, должны позволить зимовать. Да такой дани даже жупаны короля не брали.
– Воян, Воян. Ты осторожней, – заворчал Тормас. – Если выпустишь коня – еще сможешь его поймать. Если обронишь на одно слово больше, чем нужно, – уже его не поймаешь. Ты наш раб, если пожелаю, то возьму твоих дочерей в юрту. Сына твоего отдам рабам на потеху. И что ты нам сделаешь? Хочешь вместо вола отдать нам женок? Мой Югун очень такому обрадуется!
– Эта дань нас уничтожит. Год был тяжелым, во многих дворах одна корова и осталась.
– Хочешь, чтобы мы сами забрали? Сопротивляешься мне, Воян?
– Нет, как бы я посмел, – застонал володарь. – Но о таком все село должно решать. Я соберу село и спрошу.
– Багадыр, багадыр! – промолвил вдруг неразговорчивый Хамжа. Пал на колени перед хунгуром, склонился, ударил челом в макаты. – Мы принесем дань, принесем. Все Дубно сложится. Но и вы окажите нам милость.
– И чего хочешь?
– Снова провести обряды для старых богов. Чтобы вы не мешали нам, как некогда король и Единоверы. Уже нет сбора, нет сада Праотца, а Копье Ессы сломано.
– Если хотите призвать старых, – сказал Тормас раздумчиво, – тогда дайте мне еще одного раба. В жертву для Таальтоса. Ради процветания моего аула. Ведь если будет у нас богатство, то и вам может что-то капнуть. Понимаешь?
– Как это?! – прошипел Воян. – Этого не было…
– Багадыр, дадим, – отрезал Хамжа. – Не может быть иначе.
– Тогда приносите жертвы, сколько пожелаете. Только дайте дань и одного раба.
Воян слушал и не верил. Слова хунгура словно не лезли ему в уши.
– Добрый господин, – запротестовал он. – Как же это? Вы нас разорите, погубите. Мы даже старым богам крови не давали.
– Ты, Воян, говоришь больше, чем нужно. Слышишь, володарь? Черной вороне жрать от трупов назначено, а ты жаждешь от журавлей да гусей откусить!
– Багадыр, я…
– Прочь! Слышали, что я сказал? Вон! – Тормас хлестнул Вояна нагайкой, правда не с размаху. – Вон из юрты, пока я добрый! И – дань волами! Завтра, крайний срок – послезавтра! Ха, поедим говядинки!
Они отступили на карачках, следя, чтобы не наступить на порог. Хамжа молчал, Воян – весь трясся. За стеной юрты он схватил приятеля за рукав, хотел объяснений, но тот вырвал руку и ушел, оставив володаря наедине с его проблемами.
От оборога, куда довел его Бранко, Юношич волокся едва живой, согнувшись под тяжестью полотняной сумы с едой и квасом для раненого Навоя. Ребра его пульсировали болью, голова кружилась. На лугах ему то и дело приходилось останавливаться, склоняясь и тяжело дыша. Последние стайи он уже не мог нести припасы, а просто тянул суму следом. Наконец добрался до хибары, но дверь была отворена настежь. Он заглянул внутрь и замер.
Внутри было пусто.
Юношич даже застонал. Столько потерь, столько трудов, а он… ушел. Ушел, хотя был раненым. А может… может, его взяли!
Кто-то схватил его сзади за волосы, задрал голову, парень почувствовал на напряженной шее ядовитое прикосновение острой стали.
– Хоть я и без меча, ты все еще можешь умереть, селянин! – услышал он знакомый голос.
– Это я, Юношич! – застонал он. – Вы меня не узнали?
– Ты предал меня, – прохрипел тот, от кого пахло железом и кровью. – Не было тебя тут два дня.
– У меня для вас еда. Я без сознания лежал. Побили ме