ня… Хунгуры…
Он почувствовал, как слабеет натиск на горле, а пальцы, что держали его за волосы, разжались. Обернулся и заметил согнутого Навоя, который опирался левой рукой о стену хибары. В правой он держал длинный нож. Глаза его были красными и злыми.
– Я из-за вас с Любкой расстался, – сказал Юношич. – Побил меня Югун, хунгурский бес. Я едва дышу с поломанными ребрами, а отец начинает что-то подозревать.
Навой поглядывал то на парня, то на полный мешок. Выбрал второе. Хромая, сделал два шага, со стоном опустился на землю, дернул за ремень. Вынул баклагу с квасом, вырвал затычку, пил долго, обливая шею и грудь чеканного панциря. Наконец отбросил пустую посудину, схватил лепешку, затолкал ее в рот, ел, едва не давясь.
– Ради рыцарской службы и чести ты порой жертвуешь всем, – проворчал воин. – По этому становится ясным, холоп ты или благородный человек. Я думал, ты меня бросил! Скорее ждал селян или хунгуров, чем того, что ты вернешься.
– Ты что, ран у меня на лице не видишь? – спросил Юношич. – Я два дня лежал дома без чувств. А чуть глаза раскрыл – так к тебе и побежал.
– Я хотел уйти, но едва в силах пару шагов сделать, – проворчал рыцарь. – Ты вложил меч, куда я сказал? Не видел оружного люда в околицах? Мои други уже должны бы здесь быть. Прибудут и заберут меня.
– Проклятые?
– Так нас зовут. Помоги мне сесть на пороге, не стану есть, как хунгурский пес.
Юношич помог ему встать, поднес поближе мешок с едой, вынул оттуда пирожков, остальные лепешки, кувшин с медом.
– Что ты о нас слышал?
– Что вы жжете села и хутора. Прячетесь в лесах.
– Значит, ты больший дурень, чем мне казалось, – рыцарь потянулся за кувшином с медом. – Мы последние, кто бьет хунгуров. Бьет, хоть нас становится все меньше, хоть приходится нам скрываться в лесах и горах, хоть заняли они всю Лендию, Дреговию, Монтанию, хоть поклонились им палатины, князья, сильные рыцари. Хоть сожжены, порушены и заброшены сборы, а люд вернулся к старым богам, забыв, что только под опекой у Праотца были у него мир и достаток.
– Почему вас зовут Проклятыми?
– Король Лазарь нас проклял; всех, кто опоздал на Рябое поле защищать единую веру, королевство, честь и славу от хунгуров. Потому-то мы и продолжаем сражаться: за него, за разрушенные замки и сборы, за кровь, пролитую ордами из Больших Угоров. И за собственную честь.
Потянулся себе за спину, вынул из-под старого, сухого сена выщербленный гербовый щит – показал на безголового коня.
– Я видел, как ты на это глядел. Ты прав, у жеребчика должна быть башка. Это – изъян, символ нашего падения, но и нашей чести. Потому что мы – несгибаемы, как хорошее железо. Бьемся, пока не придет конец: хунгурам или нам.
– Говорят, что вы убиваете любого, кто встанет у вас на дороге. Что в лесах поклоняетесь черному тельцу…
– И что, я тебя убил, селянин?! – крикнул Навой. – Мы жжем, убиваем, верно – тех, кто вернулся к язычеству, к старым, истинно проклятым богам. И тех, кто выслуживается перед хунгурами.
«Как мой отец», – пронеслось в мыслях у Юношича.
– Вы сожгли Вертицу и Оболин… Ну, – парень опустил взгляд, – люди так говорят.
– Холопы давали хунгурам дань. Кровью кропили идолов старых богов на погибель Единоверцам. Сказал Есса: кто будет врагом сбора твоего, тому не дашь ты ни меры овса, ни вола, ни барана. Юношич, принеси мой меч.
– Сейчас?
– Если знак не действует, я должен иметь чем защищаться.
– Я ранен. Едва хожу.
– Будь уверен, селянин, я бы и сам пошел, если бы только мог!
– Он никуда не пойдет.
Голос раздался из-за спины юноши. Из сорняков и сухотравья показалось бородатое, мрачное лицо Бранко. Шел тот все медленнее, подмечая все вокруг печальным, уставшим взглядом.
– Так вот какому богу ты приносишь жертву, – сказал он, глянув на Юношича. – Лендийскому рыцарю. Знаешь, чем это грозит?!
– А ты сам ему скажи, пес!
– Хунгуры убьют тебя и всех твоих родных. Выбьют род, сожгут дом, заберут стада, уничтожат богатство, отрубят голову каждому, кто не пройдет под чекой их телеги. Такова кара за помощь бунтовщикам, Проклятым, Вечным – как бы бес их ни звал!
– Если ты сумеешь им донести об этом, дрегович!
– А что ты сделаешь, господин с гербом? Убьешь меня? Не те нынче времена, чтоб лендичам нас взнуздывать.
– И потому-то нынче вы подставляете спины да задницы хунгурам. По выям вашим они на коней садятся!
– Юношич, не будь дураком, каким он тебя считает. Пойдем со мной!
– Никуда ты не пойдешь!
Навой встал и вынул кинжал. Двинулся в сторону Бранко: один неуверенный шаг, второй, третий…
Дрегович стоял неподвижно. Даже руку к поясу не протянул – за собственным коротким ножом.
Навой шел: лютый, злой, неумолимый. И вдруг, после четвертого или пятого шага, остановился и упал. На бок, не на колени; разрубленная в бедре и сшитая дратвой нога его не удержала. Не издал и стона.
– Ты хочешь убить меня, калека? – смеялся над ним Бранко. – Ты силы-то соизмеряй. Станешь лежать тут и скулить, а я… пойду.
– Никуда ты не пойдешь! – крикнул Юношич. Был он безоружен, побит, но двинулся на дреговича с руками, вытянутыми вперед, с загнутыми, словно когти, пальцами.
– Пойду. А ты – пойдешь со мной.
– Убей его, Юно! – застонал Навой. – Я награжу тебя за это или…
– «Убей»? Я два дня сидел над ним и лечил его раны, – сказал Бранко. – И как же ты зарежешь меня, молодой господин лендич, если нет у тебя меча? По-селянскому, как вы привыкли? Колуном в спину?
– Мечи у нас отобрали хунгуры.
– Потому что вы им позволили! Из-за страха!
– Бранко, послушай, я с тобой не пойду! – сказал вдруг Юношич другим уже тоном. – Ты сидел около меня, лечил, вернул меня к жизни. Твой языческий Род проклянет тебя, если снова отберешь у меня жизнь, разорвав ее в клочья, едва сшитую из останков.
Бранко молчал. Наконец вздохнул.
– У меня был такой сын, как ты, Юно. Точно такой же глупый. Ладно, даю тебе два дня. Два дня, чтобы ты вывел этого Проклятого в лес. Он должен исчезнуть. Иначе я ударю челом перед Тормасом и… сам знаешь, что случится. Клянусь тебе Стрибогом, что две ночи я как-то да потерплю, прося богов о милости. Два дня, не больше.
Ушел он медленно и тихо, оставив их, раненых и обескровленных.
– Не дам! Старыми богами клянусь, Ессой! Не дам дани! Не получите этой коровы! – орал Плонек. – Она последняя в сарае! Кормилица наша!
Пока он орал, заступая ворота Вояну, Микуле и Хамже, жена и дочь его кричали отчаянно, плача и вырывая волосы; стояли, подперев спинами дверь в сарай и пытаясь, чтоб ни один ворог не сумел подойти ближе.
Плонек не шутил: видя, что толпа напирает, что гридни и рабы перепрыгивают через плетень, ударил володаря палицей по лбу. Воян отбил секачом, держа тот горизонтально, обеими руками. Сразу же провернул его вниз и влево, желая зацепить противника по ноге, а Плонек повернул палицу наискосок, собираясь отбить удар.
Но Воян его перехитрил. Отдернул свое оружие и, пройдя над блоком, в прыжке ткнул вперед и вниз, прямо в пах. Потом снова взмахнул деревяшкой и ударил в живот, а потом и в грудь. Раз за разом, словно руки его превратились в железные рычаги.
Плонек охнул, ноги его подогнулись, он тяжело рухнул в грязь, сложившись в поясе. И тогда на него бросился Микула и его смерд, хватая мужика за руки и выворачивая их за спину.
– Я не виноват, – бормотал Воян. – Вече решило, нужно дать… Не обойдемся сеном! Не злись, Плонек.
Хамжа и его люди уже шли – прямо на женок, собственным телом заслонявших вход в старый, покосившийся сарай со стенами, плетенными из лозняка и веток. А когда первый слуга дернул жену Плонека за руку, хозяин зарычал вдруг, словно медведь: забился в руках державших его рабов Хамжи, потом рванулся с такой силой, что те разлетелись в стороны.
Хамжа получил коленом в живот, вскрикнул. Воян – как раз отвернувшийся – кулаком в затылок, так что его бросило на землю. А Плонек метнулся на остальных, принялся их охаживать по головам и плечам, лупить огромными твердыми кулаками, так что толпа распалась, разбежалась.
Прежде чем успели они собраться назад, раздался топот неподкованных конских копыт. По главной улице Дубна летели как на крыльях хунгуры. Впереди – Югун, рядом Тормас, двое рабов в стеганых кафтанах и в кожаных шлемах, за ними – еще несколько в островерхих колпаках, с луками у седла.
Как буря ворвались они на подворье хаты Плонека, раскидывая и топча людей. Югун потянулся к левому боку, выхватил длинную плетеную нагайку и, махнув рукой, ударил со свистом прямо по кучке людей, окружавших бунташного кмета.
Один короткий удар, свист и щелчок – а все разбежались. Рука Югуна описала круг над головой…
На этот раз нагайка пала прямо на Плонека, рванула его, он ударился о стену, досталось и женкам, вскрикнувшим в один голос; жена схватилась за голову, дочка за руку, на которой мигом расцвела набухающая краснотой полоса.
– Что тут происходит?! – рявкнул Тормас. – Что за шум?
– Собираем дань для вас, багадыр! – ответил Воян. – Езжайте, мы сами разберемся!
– У меня, как и у вас, есть глаза. И я хорошо вижу, что он не хочет ничего давать! – ответил хунгур. – Схватите его и держите! Ну!
Не пришлось повторять дважды. Бранко и остальные хунгуры уже спрыгивали с лошадей, бежали к Плонеку, который вдруг перестал дергаться, потому что пред лицом захватчиков его покинула отвага. Те же схватили его за руки, придержали.
– Отчего ты не хочешь отдавать дань? – спросил Тормас с высокого конского седла. – Может, ты мой враг, когда я протягиваю руку за своим?
– Последняя корова, ваша милость… – стонал Плонек. – Мы не переживем без нее зиму, багадыр…
Тормас прищурил раскосые, злые, заплывшие жиром глазки.
– Если не хочешь давать корову, дашь… дочку.
Плонек вскрикнул, но хунгурские невольники были покрепче кметов и их людей. Пригнули его к земле. Зато раскричалась его жена, бросилась к Сулке, схватила дочку в объятия, словно собираясь ее задушить.