– Принесите саван крови! – орал Югун. – С благословения Неба и Земли, будем возносить молитву Таальтосу!
Юношич не верил, что все это происходит на самом деле. Был словно во сне: окровавленный, ошеломленный, побитый. Сломленный. И уже – через какую-то минуту – мертвый. Как отец.
Смотрел, как двое хунгуров приносят коврик, вышитый окровавленными черепами, щерящими волчьи
клыки. Другие склоняются над еще живым отцом, связывают ему руки ремнями за спиной, переносят Вояна на развернутый саван, бросают, словно пса, и заворачивают в продолговатый, шевелящийся, дергающийся сверток. Несут его сквозь перепуганную толпу лендичей, бросают на землю перед ними.
– Таальтос! Таальтос! – взгляд Югуна был направлен на восток. – Прости! Дай нам милость Неба и Земли, сойди к нам из замирья! Молю тебя! Прости! Дай нам силу, чтобы наши клинки погрузились в грудь врагов! Тебе даем, тебя слушаем!
Юношич дергался, кричал, выл, видя, как половина хунгуров садится на лошадей, как целый табун летит галопом, топча, один за другим, толстый саван смерти с завернутым внутри отцом. Как первые лохматые коньки скачут, мнут, спотыкаются о тело отца, бьют его копытами и – наконец – давят конвульсивно дергающийся сверток.
Видел, как вся орда разворачивается, как топчет отца во второй раз – топчет то, что уже нельзя было бы назвать человеком. Хунгуры воют, свистят, машут нагайками. А потом – пинают и бьют нагайками по савану, хотя тот уже не шевелится, не дергается. Никак им не угрожает.
Крик, свист дудок, топот копыт вставал под небеса.
– Он принял жертву! – кричал Югун. – Я видел двух белых птиц, что взлетели с дерева. Проклятие разбито! Радуйтесь!
И вдруг, прежде чем хунгур успел заняться Юношичем, Тормас вскрикнул, задергался, опершись на миг о плечо Бранко. А потом – захрипел, разрывая халат на груди, и повалился навзничь. На губах его появилась пена, словно опровергая слова Югуна.
– Багадыр! – крикнул Бранко и замахал руками. – Багадыр! Коня! Сюда все! Ох, несчастье!
– Отец! – орал Джочи. – Отец!
Все кинулись к Тормасу, началась сутолока, вопли, плач. Жены принялись царапать ногтями до крови белые лица, трясти головой, шаман крутил трещотку, словно хотел отогнать приближающуюся смерть.
И тогда кто-то сел рядом с Юношичем. Дал знак манкурту.
– Отпусти его! Или получишь кнута.
Худощавая рука ухватила парня за плечо, указала на окровавленный саван, подтолкнула легонько в ту сторону.
– Бери тело, пока они все заняты! Быстро!
Это была Коорта! Как? Почему? Зачем? Подталкивала его, пока он не оказался рядом с окровавленным ковром; не дала ему тот развернуть – сама ухватилась за один конец, он – за другой, но оттянуть его они не сумели, даже вдвоем.
– Иди сюда! – крикнула она манкурту. – Неси, пес!
И бедный дрегович, чей разум исчез под шапкой из верблюжьей шерсти, перехватил коврик посредине, понес его за ними. Никто им не мешал – лендичи убегали в поля и в село, хунгуры же не оглядывались. А они втроем бежали, задыхаясь под тяжестью, у Юношича все руки были в крови, красная жидкость капала в грязь, кропила их след – как убегающих воров. А когда они, наконец, добрались до хаты и положили ковер на пол, Юношич встал и молча указал им двоим на дверь.
Коорта послушалась. Вышла с опущенной головой, словно кошка, которую гонят тряпкой. Уважила его боль. Потому что, когда дверь за манкуртом захлопнулась, Юношич завыл. Как лютый волк. Выл, когда разворачивал окровавленное тело отца, когда складывал в кучу сломанные, чуть ли не оторванные от тела члены, вталкивал кости в раны.
Что-то острое уткнулось ему в ногу. Сломанный меч отца. Остался в саване.
И сегодня – вкусил крови…
Юношич долго не понимал, что делать. Смерть отца придавила его, упала на плечи, как тяжесть, как горб. Он едва сумел уложить тело на постели, на шкурах, которые тотчас же окрасились кровью, едва смыл терпеливо ледяной водой из ведерка запекшуюся уже кровь с бледного лица Вояна, как почувствовал, что руки бессильно опускаются. Он остался один… Наедине с телом того, кто долгие годы оберегал его и защищал. А в конце концов отдал за сына жизнь.
Парень знал, что он должен что-то сделать. Позвать родичей, людей из села, заплатить плакальщицам и волхвам, если уж нет нынче ни сбора, ни лектора. Но не мог, не осталось у него сил – даже чтобы просить о помощи невольников отца, – пришлось бы к ним идти, а становилось все темнее. Только далеко, в лагере хунгуров то и дело начинал бить набат.
Вдруг он услышал шорох – от окна, которое приоткрыл, хотя вечер был холодным. Шорох превратился в шепот, шепот сложился в слова: понятные, явственные, вверчивающиеся в голову.
Голос принадлежал Хамже.
– Мы тебе поможем, – говорил бывший волхв. – Слышишь? Не падай духом.
– Войди, прошу. Отдай почести погибшей душе.
– Это ты выйди к нам, Юно! Мы ждем тебя уже давно. Принеси с нами жертву на огнище в честь отца; пусть Доли поведут его в замирье. Тогда устроим пир и тризну. Не жди! Ступай.
Он кивнул и вышел из хаты. Они ждали его в темноте. Двинулись следом без слов.
Худшее, как обычно, случилось, когда Юношич менее всего ждал. Шли они быстро, Хамжа и Плонек почти тянули его мрачным, подернутым испарениями лесом, между дубами, грабами и ольхами, в мокрый и холодный мрак, сверху же осыпалась желтая хвоя. По сторонам слышалось сопение и перешептывания селян.
– Быстрее! Хунгуры увидят. Половина села в лес пошла.
– Они, сукины дети, в юрте старого на собрание сошлись.
– Слышите? Барабаны говорят.
Он же спотыкался на корнях, но всегда, прежде чем парень падал на ковер березовой листвы, находилась рука помощи, придерживала его, порой же его и переносили над поваленными деревьями. Заботились о нем, как об иноке – вопрос только, зачем? Он был настолько важным? Думали, что он заменит им отца, володаря? Что освободит село от хунгуров?
Когда добрались до огнища, где за невысоким пристенком из валунов торчали, будто скалы, выщербленные идолы старых богов, он понял, как сильно ошибался. Что он дурень. Как любой щенок пятнадцати годков.
Схватили его под руки, так что он даже дергаться не мог. Поволокли влево, под огромный сломанный бук, в чьих дуплах могильно светились гнилушки. Большие бледные светляки парили вокруг ствола, будто души проклятых на ветру.
Он даже не бился, пойманный врасплох, увидев шкуру вепря, растянутую на стволе покореженного дерева. И тогда Хамжа схватил его за длинные волосы, задрал вверх голову – так сильно и так внезапно, что Юношич буквально потерял дыхание.
В руке волхва блеснул кривой серп, он быстрым движением надрезал парню шею, на острие блеснула в свете факелов красная кровь.
«Перережут мне глотку! – завыло что-то в голове у Юно. – Конец… Конец».
Хамжа отпустил его волосы. Юношич только судорожно дышал. Чувствовал, что должен давиться, хрипеть, что воздух должен выходить из него, как из проколотого пузыря. Но – ничего такого… Дышал как всегда, только чувствовал сбоку шеи холодную боль рассеченной кожи. Хамжа просто оцарапал его. Пока что.
Волхв склонился, стряхнул кровь с острия на землю, между мхами и камнями. И тогда что-то шевельнулось в подлеске. Юношич затрясся, а между сохлой листвой и гнилыми ошметками коры вдруг высунулся корень: растущий, гладкий кусок ствола, в форме незавершенной, неустойчивой фигурки. Пока что различить можно было только рогатую головенку козла, продолговатую шею и тело, которое все еще было единым целым с подземным коричнево-черным корнем бука, из которого и вырастал лесной бес, поросль Волоста; черная кровь Юношича стекала по нему, переливаясь, словно живая. Всосалась в дерево, а идол на глазах разрастался, увеличивался, делался сильнее – однако не до конца; была в нем почти стопа роста.
– Властелин, что всегда был живым! Дух леса! – приговаривал Хамжа. – Мы снова прячемся под твою защитную сень, принося тебе жертву благородной крови, чтоб твой сын освободил нас от хунгуров. Чтобы стали мы свободными, как тогда, пока не пришли короли и лекторы, монастыри и сборы. Свободные от повинностей, свободные в любви, человечности, днем и ночью!
Сквозь голые ветви деревьев пролетел вдруг шепот: словно скулил кто. Приговор для Юношича.
– Я темный средь вихрей, я – дух лесной! – прошептал некто. – Мой дух прикован цепью к земле, блуждает он в вековечном лесу. Живет во мне глухой плач. Се – храм моей души. Больше… Хочу больше благородной крови. Пусть соединится та с моим сыном, пусть станут они как брат с братом. Пусть вырастет семя вашей ненависти.
– Мы прольем ее всю, господин, – застонал Хамжа. – Давайте его сюда, да держите крепче!
И Юношича притянули ближе. Парень даже охнуть не успел. Голова его кружилась, все неслось в обезумевшем танце; это сон – сон! – хотел он выкрикнуть деревьям и полям. Позвать на помощь… отца. Но тот не протянул бы уже к нему руку спасения. Была она раздавлена копытами хунгурских коней. Окровавлена. Холодна. Мертва.
Хамжа схватил Юношича за волосы. Поднял жертвенный нож и…
Есса хранил парня. Вдруг раздался свист, из тьмы вылетела, словно змея, стрела; укусила, пробила навылет руку волхва, нож выпал на папоротник.
Стрелы свистнули снова – полетели прямо в толпу, быстрые, призрачные, будто сама смерть. Воткнулись в тело Плонеку, зацепили толстого кмета в сермяге. Прошивали собравшихся навылет. И прежде чем кто-то из них успел прийти в себя, подумать о защите, из темноты послышался стук копыт и фырканье. И вырвалась оттуда покрытая мехом хунгурская ярость на мокром от пены, перемазанном грязью коне.
Толпа мгновенно разбежалась. Юношич увидел перед собой горящие глаза, почувствовал руку, хватающую его за предплечье, заметил блеск железа.
– Стремя! Хватайся за стремя! Беги!
Потому он и побежал, вцепившись в коня. Перескакивал через поваленные стволы, спотыкался о корни,
но каждый раз кто-то хватал его за волосы, за руку, помогал. Он бежал, пока доставало сил, потом брел, спотыкаясь, за конем, шел укутанным в туман лесом, молодняком, бором, березовой рощей. А потом свалился без сил на мох, и только дышал тяжело, измазанный кровью.