бенком закончил жизнь на колу.
– И которого я спас, – простонал Тормас. – Я видел тебя тогда, в ауле, между овцами, и не сказал Булксу.
– Думая, что я никуда не сбегу. Что стану пищей для голодных скальных волков.
– Но ты все еще жив, Дружич.
– Я тоже оставлю тебя. Для тех, кто живут как волки!
Он разжал пальцы, отвернулся равнодушно. Оставил хунгура.
– Делайте, что должно, братья!
Не пришлось повторять дважды. Те вдруг сошлись над Тормасом с трех сторон. Не били, не резали глотку. Воткнули мечи в землю.
Схватили его, подняли с постели. Дергали, волоча за собой. А потом раскачали, раз-два и… Бросили прямо в огонь, в костер из сухого навоза, на горячие, прокопченные камни. Тормас завыл, затрясся. Схватился левой рукой за горло, словно давясь. Правая билась, будто птица, поднялись искры, он пытался опереться, перевалиться на бок.
Прежде чем хунгур нашел силы, чтобы сбежать, выползти из ужасной ловушки, к нему подскочил высокий рыцарь с Окшей на щите, поднял меч, воткнул с размаху ему в спину.
Все сгрудились у огня, поднимали руки, опускали их, втыкая клинки в тело хунгура, чтобы остановить его.
– Таальтос! – ревел Тормас нечеловеческим голосом, трясся, бился в огне. – Отомсти за меня! Матерью-Землей клянусь, Древом…
И замолк, а силы вдруг покинули его, он упал на спину и замер, обожженный, истыканный клинками; в воздухе витал жуткий, сладковатый запах горелого мяса.
И тогда Якса, который даже не смотрел на его муки, вышел из юрты. Но не через дверь. Просто поднял меч, одним ударом распорол шерстяную стену сверху донизу, дернул в сторону левой рукой, шагнул, вытягивая за собой и щит.
Сделал всего два шага, как вдруг из темноты пал на него удар. Такой сильный, словно налетел на него разогнанный конь. Якса упал, зарылся в песок и грязь, кувыркнулся. Меч выпал из его руки, но щит он удержал. Сверху смотрели желтые неприязненные глаза из-под кожаного шлема с откинутыми на спину длинными отворотами.
Югун размахнулся снова и изо всех сил ударил сверху – в остриженную голову Яксы, на которой не было ни кольчужного капюшона, ни шлема. Звон! Это рыцарь заслонился щитом.
Трах!
Широкий кривой клинок выбил щербину на боковой грани щита. Снова пошел вверх, но Якса перекатился – в панцире, прямо под ноги сыну Тормаса.
Югун свалился, перелетел через рыцаря, откатился на три шага, сразу же вскочил, словно упавший было конь.
Но оружия не выпустил.
Пал на лендича, словно пустынный вихрь, рубя сверху, но изменив направление и попытавшись обойти выставленный щит по дуге снизу. Ударил в него своим баклером, украшенным узором из черепов, но лендич уже крепко стоял на ногах. Хунгур засыпал рыцаря градом ударов: слева, справа, в голову, в левое плечо. С каждым ударом на вьющейся Дружице возникал новый шрам: сперва наискось, потом справа вдоль, наконец – поперек.
Якса отступал шаг за шагом. Крикнул своим, но в лагере, среди юрт, все еще продолжался бой. Проклятые сражались со стражей и рабами хунгуров, один из шатров пылал ясным пламенем, а из толпы выпали два перепуганных мчащихся коня, что волокли за собой разваливающийся, дымящийся двуосный воз.
Югун напирал, словно не боялся смерти. Подскочил с поставленной горизонтально саблей, с левым боком, защищенным щитом, – коротко уколол, хлестнул снизу, по ногам.
И тогда Якса споткнулся, свалился назад, заслоняясь щитом. Получил раз и другой, рядом с головой.
Меч! Где его меч?! Выпал из рук!
Меч держал Юношич.
Парень поднял оружие и побежал. Глядел на Югуна, который раз за разом бил по рыцарю, и казалось, что парень ударит – сбоку, неожиданно, что рубанет сзади в хунгурский шишак на голове своего врага.
В последний момент изменил решение. Остановился, стоял, задыхаясь… смотрел то на меч, то на Югуна и Яксу.
Это был сложный момент. За отца! За Дубно! За Любку! За Навоя! – дышало что-то в сердце.
Упал на колени, вытянул оружие низко, при земле…
Бросил с присяда, держа меч за клинок.
– Держи-и-ите, господин!
Якса перекатился по грязи. Получил в спину, потому что не мог прикрыться щитом, сабля прорубила сюркотту, заскрежетала по кольцам кольчуги.
И тогда его пальцы сомкнулись на обтянутой кожей рукояти.
Ударил над поверхностью земли, прямо в кожаный сапог Югуна. Клинок воткнулся в тело, противник затрясся. Якса заслонился щитом, выдержал два удара – те были слабее, не такими уверенными, нанесенные в боли и усталости.
Рыцарь перевалился на бок, перевернулся, встав на колено и потом вскакивая на ноги. Атаковал!
Рубил отступающего хунгура, словно лесоруб дерево. Раз, второй, третий, четвертый. Ответы – коварные дуговые удары саблей – были как неумелые взмахи ребенка. Югун, хотя и крепкий словно сталь, не мог сравниться лендичем ни силой, ни рыцарскими умениями. Отступал под стену шатра, подставляя щит под удары.
И наконец клинок расщепил кожу и дерево, хунгурский щит начал распадаться – сверху вниз, на половинки.
И тогда Югун крикнул. Ударил сверху, потом согнулся, полуприсел, рубя справа, снизу, прямо в бедро и колено Яксы.
Рыцарь не поддался. Просто выставил клинок – зацепил Югуна кончиком меча по лбу, над краем кожаного шишака.
Не убил, но окровавил, сбил напор. Тот застонал.
И тогда Якса ударил в голову щитом, отбросил хунгура как окровавленную тряпку, свалил с ног.
Хунгур упал на спину; хотел еще перекатиться, но почти уже не видел; рыцарь наступил левой ногой на вооруженную десницу, прижал ее к земле.
– Погоди, лендич! – застонал Югун. – Дай мне минутку, прежде чем… Дай обратиться… к Матери.
– Мы не знаем прощения.
– Не о нем я прошу! Дай закончить жизнь, как пристало истинному хунгуру. Ты хорошо сражался.
– Брось оружие!
Югун, задыхаясь, с залитым кровью лицом, из-под ручейков которой выглядывал только один глаз, разжал пальцы, позволяя оружию выпасть в грязную колею, полную конского навоза. Как всегда, как всегда – даже самые сильные подыхают в грязи и дерьме, вопреки всем песням и стихам.
Якса снял ногу, направив клинок меча Югуну в грудь. Но тот дышал, потом медленно, очень медленно перевалился на правый бок, подтянул под себя ноги, встал на колени, опершись о землю.
– Хватит уже, пес! – рявкнул Якса. – Я и так дал тебе достаточно времени!
– Прикончи меня! Как мужа, лендич! И – радуйся жизни. Таальтос тебе отомстит.
Югун поднял голову, взглянул на восток, на лес за селом, а за ним – на далекую серую полосу Круга Гор, который казался с такого расстояния лишь узкой рваной лентой. Туман уже сходил, солнце светило ясно, золотое, осеннее.
Взгляд хунгура направлен был туда; к серо-зеленым вершинам, к большой щербине, где за Воротами, за изломами Санны раскидывались первые широкие, раздольные просторы степи.
Бесконечная степь. Великий Угур – как говорили лендичи. Огромное пространство под куполом неба. Бездна, в которой рожали, любили, сражались и странствовали… бесконечно.
– О Матерь-Земля, Отец-Небо, отомстите за меня, – прошептали покрытые кровью губы. Он шептал и молился, даже когда Якса одим размашистым ударом отсек ему голову, разрубив сбоку кожаный клапан шишака.
Оставил вздрагивающее тело, опустил красный меч и принялся осматриваться.
– Юно! – крикнул он. – Юно!
Парня уже не было в лагере. Убежал, умчался из этого ужаса, едва увидев голову Югуна, слетающую с плеч. Не стал ждать смерти ненавистного врага, не оглядывался на последних вырезаемых хунгуров. Не видел, как манкурт вскакивает от тела проколотого копьем Бранко, чтобы с голыми руками броситься на Проклятых.
Не видел, как из разваленных, спутанных юрт складывают костер, на который бросают мертвых и умирающих. Как поливают его маслом, поджигают, чтобы горел он долго во славу Ессы и вечно живой Лендии.
Он убегал. В дом, где все еще находилось непогребенное тело отца. В Дубну, где попрятались по домам селяне, закрыв двери на четыре засова, где они ждали с топорами, с палками, с цепами в руках, беспокойно вслушиваясь в звуки, доносящиеся от кочевья.
А когда и Юношич запер за собой дверь отчего дома, он услышал тихий стон. Посреди хаты, на лавке, держась за деревянный стол, полусидела Коорта. Обрызганная кровью, с раной в боку и с прикрытыми бледными глазами.
Когда пришли сумерки, он вывез ее, перевязанную и едва живую, за село – на хунгурском коне, которого поймал, бродящего по лугам. Вывез к одинокой хибаре, той самой, где присматривал за Навоем, словно время и история совершили круг. В кожаном мешке привез все, что отыскалось в доме. Последние лепешки, мед, кашу, баклагу с квасом. Корпию, которой переложил рану на боку, прикладывая к ней жеваный хлеб с паутиной. Коорта молчала. Сидела с кровью на щеке, застывшая, словно собираясь умереть. Только когда он отодвинулся и встал в расхлябанных дверях, она протянула руку.
– Юно, куда ты?
– Иду.
– Вернись ко мне!
– Не вернусь, – сказал он глухо. – И не надейся. Отдохни, поешь и попей. А потом, если у тебя есть силы, беги. Иначе они придут по следам и убьют, как твои люди пришли за Навоем. Оставляю тебе коня.
– Юно, – простонала она, – иди ко мне!
И когда тот подошел, она в последний раз схватила его вдруг за руку, обняла, притянула и поцеловала в губы. Стояли так долго, сплетенные; наконец Юношич освободился, почти силой, ушел, оставляя ее; лишь на миг еще остановился в дверях.
– Юно, – прошептала она почти беззвучно. – Отчего это все… такое…
– Убегай! Найдут тебя.
– Ох, глупый, проклятый, какой же ты глупый! Я тебе говорила.
– Да. Я глупый. Прощай.
Он вышел, почти убегал от нее, летел в село, словно на крыльях. Должен был похоронить отца, должен был сбежать от всего этого. Но как, куда? А может… Вместе?
Не нашел он покоя и дома. Едва вышел из леса, на дорогу, увидел зарево, бьющий в небо одинокий столп огня, встающий над старыми стрехами и соломенными крышами. Даже не нужно было подходить ближе, чтобы обо всем догадаться. Сердце его прошила дрожь, ноги подогнулись. Пожар охватил не все село. Горела только одна хата. И он знал, какая именно.