Его ждали на дороге – мрачная, молчаливая толпа в сермягах, сорочках, простых кафтанах и плащах, вооруженная палками, топорами и копьями. Не двигались, не угрожали, просто загораживали проход. Бледные и серые лица – как у стрыгонов. Несколько рук показывало на него пальцами. Потому он остановился.
– Юношич, сын володаря Вояна! – крикнул Хамжа, спрятавшись где-то за мощными плечами селян и невольников. – Ступай прочь, видеть тебя не желаем! Вместе с отцом ты принес только смерть и гнев богов. Безумие и убийства. Хунгуры сожгут село за смерть Тормаса. Убирайся отсюда или погибнешь.
Юно остановился, потому что в нем еще осталось немного разума. Далеко, в селе, горел его родной дом, горело тело отца, словно на жертвенном огне. Превращались в пепел старые надежды и богатство его рода.
– Уходи, проклятый! – орал Хамжа. – Оставь нас, ступай в вечный лес, неси молитвенную весть Волосту! Дальше ты не пройдешь. Мы гоним тебя железом и огнем, выжжем каждый твой след, а если ты даже победишь нас, то закроем перед тобой окна и двери хат, как перед заразой или бесом!
Над головой у Юно свистнул камень, второй ударил его в плечо. Толпа сорвалась – как свора собак, спущенных с поводка. Стала орать, ругаться, кидать грязью, конским и коровьим навозом.
Потому Юно отвернулся и ушел. С достоинством, мало заботясь о камнях и комьях земли. Получил по голове, в плечо, несколько раз в спину, залился кровью, но – шел.
Прямо в лес: сам-один. Последний, оставляя пламени тело несчастного отца. Отец хотел, чтобы он жил. Отец принес себя ради него в жертву, отдал душу Ессе.
И все же он не был один.
Проклятые ждали его в дубраве, среди осыпающихся березовых листьев. Меж покрытыми мхом стволами. Бледные, словно призраки, в порубленных панцирях и сюркоттах. На худых конях, под мокрой, грязной шерстью которых виднелись мышцы – точно узлы толстой веревки.
Проклятые. Те, кто выбил аул Тормаса. Еще в ранах и с пятнами крови на щитах.
Один подъехал ближе, ведя за собой трофейного хунгурского коня. И это был тот, стриженый, с Дружичем на гербе. Якса. На коне, поседевшем, как и он сам. Бросил Юношичу кожаную уздечку и холодно улыбнулся.
– Ты наш. Садись и поезжай. До сумерек мы должны быть в борах. Время.
Юно вложил ногу в стремя, оттолкнулся и сел в седло. Не оглянулся на освещенное заревом село, оставляя за спиной всю свою жизнь, род и землю.
Они двинулись в лес, вечерние туманы скрывали их фигуры, ветер и дождь размывали следы подков. Они ехали в темноту и черноту леса, который вот уже годы прекрасно прятал их от глаз врага, – те, кого хунгуры боялись как злейших из бесов.
А когда он уехал так, бледный и дрожащий, за Проклятыми, покачиваясь в жестком седле, далеко, на огнище, на полянке перед сломанным буком Волоста, раздался шорох. Что-то двигалось у корней дерева. Маленькая получеловеческая фигура, покрытая засохшей кровью Юно, билась и раскачивалась, тряслась, подскакивала, как образ некоего существа. И наконец – оторвалась от корня, выдернула длинные ноги из дерева. Покачиваясь, спотыкаясь, побежала в лес.
Шла по следу Юношича. Жертва не была принесена. Тварь жаждала крови.
Страной людей, зверей и бесов
Не покусишься ты на жизнь ближнего своего, потому как всем его одинаково я дал. Ни худшие, ни лучшие.
Стрелы пали как град каменной крошки. Свист их он почуял скорее душой, чем ухом. Первая пролетела над самой головой, вторая пробила правую полу красноватой стеганой сюркотты; к счастью, не задела тела, поскольку он откинул материю в сторону, когда садился на пень около костра. Третья попала! Воткнулась в левую руку, повыше локтя. Болезненная, словно поцелуй змеи; вокруг раны сразу выступила кровь.
Он подпрыгнул, хотел встать, но в тот же миг понял, что это было бы ошибкой – подставился бы прямо под стрелы. Потому он перекатился полуоборотом назад, упал животом на мягкий снег, при этом задел рану, завыл, стискивая зубы.
Стрелы продолжали свистеть – одна, вторая – над головой. Он выждал момент, пока град их иссяк, и на четвереньках кинулся вперед. Полз быстро, торил себе путь в белом пуху, словно ошалевший зверь, – лишь бы добраться до елки. Там был привязан седой, словно посеребренный конь, потряхивающий сухопарой благородной головой; злой и напуганный – ему тоже не нравилось это все.
В последний момент он вскочил и прыгнул к жеребцу. Хотел схватиться за стремя… Ему не дали такой возможности. Стрелы, одна со свистом, вторая с хихикающим звуком от костяного дырчатого наконечника, воткнулись в ствол дерева. Еще одна мелькнула над головой коня.
Жеребчик, пусть и боевой, всполошился. Дернул головой, почти встал на дыбы – так что лопнул плетенный ремень привязи. Освобожденный конь пошел тропой меж толстыми стволами деревьев, словно наперегонки со стрелами.
– Перу-у-ун!
Раненый увидел только удаляющийся зад коня, осыпали его мокрый снег и комья земли из-под копыт. Хотел ухватиться за стремя, но пальцы разминулись с ним на волосок. Падение, смягченное пухом, пронзительная боль в левом плече.
Он сразу вскочил, потому что нельзя было терять ни мгновения. Не побежал за конем – на тропе, на открытом пространстве ждала смерть. Согнувшись, он рванул в сторону, меж елями и смереками, нырнул в горную каменистую чащу: белую от позднего снега, из которого торчали ветки и камни. Прыгал по склону, от дерева к дереву. Не слышал, не видел стрел и стрелков-преследователей, но те наверняка шли следом. Он сползал все ниже и ниже, в яр к руслу горного потока. И вдруг поскользнулся, съехал на пятках, потом упал, скатился, рыча от боли. С каждым кувырком чувствовал страшную пульсацию в левом плече, потому что наконечник стрелы двигался в ране, раздирал кожу и мышцы, втыкаясь все глубже.
Удар лбом о камень был как кружка холодной воды после клеймения раскаленным железом. Мужчина некоторое время приходил в себя, ошеломленный и трясущийся; чувствовал на губах кровь, почву и снег. Нужно было идти дальше, бежать, хоть крылья себе склепать, если не хотел он сдохнуть тут, пришпиленный стрелами к земле или деревьям. Был он на самом краю пропасти, вырезанной в скалах потоком, рвавшим их в половодье всякую весну. Впрочем, сейчас тот тек в десяти локтях ниже – в расселине. Спуска здесь не было – хоть прыгай. Разве что…
Он свернул, склонившись к земле; увидел ствол ели – высохший, с голыми ветками, поваленный над потоком, словно кладка. Можно было перейти по этому стволу: он упал на колени и пополз, калеча ладони.
Боль в руке была жуткой – он почти не мог опираться левой ладонью. Остановился и схватил древко – хотел сломать его, чтобы не рвало рану, цепляясь за ветку…
Не сумел.
Еще одна стрела ударила в него – тихо, коварно. На этот раз в правый бок, сзади, косо. Крикнув, он потерял равновесие, обхватил ствол раскоряченными ногами, чувствуя, как сук или ветка раздирают колено – словно ему все еще было мало боли. Накренился влево, тщетно пытаясь схватить ветку левой, раненой рукой. Без сил, без шанса… Упал!
Удар о лед, холодный, твердый, будто камень. Охнув, он пополз вперед – наверняка бы добрался до края потока, возможно, собрав остатки сил, даже взобрался бы по камням на высокий берег. Но лед оказался тонким. С треском сломался, и мужчина канул в темную пропасть. Поток был глубоким, катился дном яра, тек подо льдом, но и давал облегчение от боли.
Он протянул руку, уцепился за припорошенную снегом гладь, хотел подтянуться, но лед ломался. Беглец погрузился почти целиком, крикнул, раздирая ногтями белую стеклянистую поволоку.
– Е-е-е-есса-а-а!
Исчез. Вода втянула его под лед, он исчез в кривой проруби, проделанной собственным телом.
Тишина. Жестокая горная тишина опускающейся тьмы. Мрачных отвесных пиков, солнца, что скрывалось за серой пеленой туч, садилось за синеватыми вершинами.
Внезапное сопение, приглушенные голоса. На левом берегу потока – движение. Из-за зарослей боярышника и терна выскочили приземистые фигуры в островерхих шапках. В панцирях из кусочков дубленой кожи, переплетенных ремнями, в стеганых кафтанах, набитых конским волосом. Меховые шапки и кожаные шлемы склонились над распадком. Внимательные раскосые глаза исследовали лед, заросли, берега замерзшего потока. Гнутые луки были уже в сагайдаках, широкие короткие сабли ходили из стороны в сторону. Хунгуры. Хуже волков в вымершей околице.
Самый старший – в кожаном шлеме с тремя опускающимися на щеки и затылок отворотами кожи – осторожно спустился вниз, поставил ногу в юфтевом сапоге на лед, попробовал, не проломится ли тот под его тяжестью. Покачал головой, взглянул вверх.
– Багадыр! Багадыр! Он погиб! О-о-о, солнце степи, он утонул.
– Дальше, Слоокарий! – захрипел сухой, высокий хунгур в богатом стеганом кафтане и в наброшенной на
плечи короткой деэле с соболиным воротником. Левую щеку его перечеркивал жутковатый шрам, выглядящий как продолжение рта. – Вперед. Этот воин – он как скала. Как меч. Ищите его!
Закашлялся, захрипел, прикрывая рот ладонью.
– Багадыр, где?
– Вниз, идем по течению.
Хунгуры побежали к берегу. Двое перескочили по поваленному дереву, как молодые рыси. Двигались быстро, держа наготове луки.
Расселина спускалась между двумя отвесно встающими стенами елей. По снегу и камням едва можно было пройти. Сперва было тихо, потом они услышали шум. Тот усиливался.
Наконец дошли; яр обрывался, как ножом отрезанный. Дальше была пропасть – на ее грани поток освобождался от ледяной шапки, летел шумным и гулким водопадом – на добрых тридцать стоп вниз. Там они увидели блестящее в полумраке озеро безо льда, где только по берегам стекленело прозрачное зеркало.
Богатый хунгур сплюнул кровавой слюной в бездну. По другую сторону ее, над лесом, они видели вздымающиеся вершины Громника, высочайшего массива Круга Гор, который, словно стена, заслонял равнины и возвышенности Младшей Лендии с востока. Теперь, в сумерках, вершины эти были темно-синими на фоне неба, с серыми пятнами скал и белыми клочьями снега. Хунгуры глянули вниз – там не было видно ничего, только снег, вода, беленые верхушки деревьев, заросли молодых елей и терна по берегам озера.