Ну, нет времени на раздумья. Чтоб его всё чума взяла!
Он взял нож, сунул в жар. Добавил дров, чтобы сделалось светлее.
Потом вынул раскаленное железо, положил рядом с костерком на мокрую сюркотту. Закусил очищенную от коры палку. Оторвал подол от рубахи, положил на снегу.
Будет больно!
Постанывая, хотя ничего еще не чувствуя, приготовился к боли – надрезал кожу вокруг стрелы, глубоко всунул раскаленное острие.
И тогда аж заскулил. Было больно, пошла кровь.
Он снова сунул нож в огонь. Потом чуть подергал стрелу, сжал руку на древке, до боли стиснул зубами кусок дерева.
Он должен это сделать. Должен! Есса, дай ему сил!
Рывок. Он дернулся так, что чуть не свалился на бок. Стрела не шевельнулась.
У него не хватало сил.
Потом – второй раз.
Третий.
Все сильнее. Сильне-е-е! Держи стрелу, тяни!
За что-о-о… Отчего так больно?!
Он трясся, грыз до крови кусок дерева, но вытянул.
Пока что – совсем чуть-чуть. Капельку. А нужно еще.
Завыл, затрясся. Дернул, чувствуя, как тело сводит судорогой. И вдруг сопротивление стрелы уменьшилось.
Он свалился на спину, тяжело дыша, сделалось как-то легко и сонно. Поднял к глазам обломок, осмотрел.
Обычный, плоский, граненый.
Теперь… теперь нужно надеяться, что тот не был отравлен. Беглец вытер кровь о снег, сунул наконечник в рот, пососал, готовя себя ко вкусу другому, чем железо и кровь.
Ничего такого не было… Кажется, ему повезло.
Кровь лилась из раны, нужно было торопиться. Если он потеряет ее слишком много, то ослабнет.
Он пополз по снегу к огню, схватил роговую рукоять…
Завыл, прижигая рану, всаживая клинок поглубже. Зашипело – нож выпал у него из руки на снег, мужчина затрясся, перевалился на живот, зажав здоровой рукой раненое плечо, и принялся кричать, стонать и выть, пока не выбился из сил.
Костер успел приугаснуть в темноте, когда он закончил перевязывать рану краем льняной сорочки. Затянул повязку крепко, до боли, и почувствовал себя лучше. Притянул на поляну еще несколько сучьев потолще. Мокрые положил у огня, чтобы те подсохли, остальные кинул на угли, добавив пару горстей сухих стеблей, чтобы подкормить пламя. Потом сбросил рубаху, положил у огня сюркотту, на камне рядом – остатки мокрого трута, чтобы тот подсох. Он чувствовал, как охватывает его сонливость, но отгонял ее, стряхивал с век, прикладывал к горячему лбу холодный снег.
Преследователи могли таиться где угодно.
Он почистил и спрятал нож, надел почти сухую уже рубаху. Штаны тоже просохли, а вот сапоги все еще оставались мокрыми. Наконец он натянул полувысохшую сюркотту, на миг насладившись спокойствием, а потом увидел… огоньки.
Было их три, слишком больших для светлячков. Один вверху, горевший ясно, два пониже, меньше, слабее, как болотные огоньки или оставшиеся в жаре угли. Они неожиданно появились над сухим сорняком и так же внезапно исчезли. Он уже думал, что ему привиделось, но тут увидел их снова. Три. На этот раз – за кучей камней.
Он обеспокоился, схватил ветку, сломал ее, подбросил в огонь. Пламя выстрелило выше, осветив пространство между колоннами буковых стволов, послало мерцающие отсветы до самых первых деревьев.
И тогда он понял, что совершил ошибку. Пламя, вместо того чтобы отпугивать, притягивало. Вдруг он увидел в темноте, между танцующими искрами и блеском огня, больше огоньков, которые складывались в узоры – по три.
Он задрожал. Понял, что´ именно подходит к огню. Пока что – со стороны водопада и озера. А потом до него донесся глухой шорох, хруст, наконец тихий, дрожащий вой – словно призрачный смех.
Это были не волки. Ему рассказывали о таких созданиях в селах на западных склонах гор. Почти слепые, днем они таятся в пещерах, а ночами выходят на охоту. Огонь злит их, указывает дорогу к цели. Они окружают костер со всех сторон. А когда круг замыкается – бросаются на жертву.
Он не мог оставаться тут дольше. Не мог ждать – ожидание только ускоряло смерть. Они не боялись огня. Огоньки окружали его уже с трех сторон, выгибаясь полумесяцем, в дугу, что растягивалась по мере того, как темных очертаний в зарослях букового леса становилось больше. Он подбросил в огонь последние ветки и сухостой. Пламя загудело, выстрелило вверх. Он надеялся, что костер привлечет – и отвлечет! – внимание чудовищ.
Вырвал из ножен нож; меч он оставил в лагере на горе. Развернулся и побежал в лес. Туда, где тек поток, где еще не было видно жутких буркал тварей.
Вломился в кусты, ветки больно хлестали по рукам, цеплялись за сюркотту. Он уходил пригнувшись, сжавшись, радуясь, что хотя бы ноги у него не ранены. Рана от стрелы болела, но уже не так сильно, не настолько резкой дергающей болью. Потому он мог даже сжать руку на оружии – кости и сухожилия были целы.
Он убегал тяжелым галопом сквозь лес. Но вот поток свернул в сторону, к новому обрыву. Он не пошел следом. Пробираясь между деревьями, двигался туда, где была ровная поверхность, седловина между горами, поросший лесом перевал. К счастью, ночь была морозной, снег белел во тьме, облегчая путь. А когда он остановился, задыхаясь, и оглянулся, то далеко позади, со стороны водопада снова заблестели треугольнички огоньков, едва заметные на таком расстоянии.
Милость Ессы! Они не были глупыми, как волки. Шли по следу, надеясь на легкую добычу. А может, чувствовали на расстоянии свежую кровь?
Он развернулся снова и побежал. Недалеко. Вырвался из леса на поляну, по сути – на просеку. Остановился, потому что глубокий снег сдерживал его. Дальше дороги не было. Путь преградило нечто, что он сперва посчитал отвесной скалой, но это была стена, сложенная из каменных блоков, поросших мхом и травой. Тянулась она поперек склона, высотой была в двух взрослых мужчин: крепкая, отгораживающая более высокую часть Громника от букового леса.
Он оглянулся, пойманный в ловушку. Огоньки догоняли, появились уже между стволами, растянувшись в длинную лаву. Охватывали одинокого путника полукругом. И вдруг между стволами и спутанными ветвями снова послышался дрожащий, похожий на человеческий, вой…
– Вот его вещи, взгляните, – сказал хрипло Глеб. Поднял вверх каплевидный щит, по которому вилась серебристая полоса на красном поле, едва видимая в темноте. Рядом лежал обернутый ремнем меч. – Якса из Дружичей, препоясанный рыцарь. Сын Милоша. Мы хорошо знакомы, – он прикоснулся к шраму на щеке. – Если бы вы стреляли точнее, мы бы уже возвращались домой.
– Ты бы возвращался, дрегович. Чтобы похвастаться легкой победой перед твоим князем. – Булксу встал у коня и принялся развязывать переметную суму. – У меня же с ним собственные счеты. Мы должны получить его живым. Раненым, сломленным, но с бьющимся сердцем. Ты забыл?
– Он оставил меч. Коня мы найдем завтра. У него нет ни единого шанса.
– Бортэ, Гуюк! – Булксу вынул несколько полосок сушеной баранины. – Бейте поклоны.
Оба хунгура пали на колени на снег, ударили челом. Булксу подходил к каждому, заталкивал им в рот кусочек мяса.
– Ешьте мою пищу! – бормотал он. – Пейте мой кумыс. Ступайте по моей земле…
– Мы послушны тебе, о великий, – отвечали они, жуя – почти давясь, если говорить честно, твердым мясом.
– Слоокарий, Кутулук!
Все повторилось. Хунгуры, старый и молодой, били челом Булксу. Через миг и остальные ели с его руки. Церемония миновала только молодого, безусого хунгура в серебристой катанде, с саблей, украшенной золотом. Поскольку старик не уделил ему внимания, это могло значить, что юноша стоит выше него.
– Князь Руслав бил нам челом на Рябом поле. Иди сюда и ты, Глеб. Станешь есть из моей руки.
– Не стану, – ответил рыцарь. – Я не подданный вашего кагана.
– Все вы били нам челом; все, кто выжил, – рявкнул Булксу. – Князь Дреговии – первым, едва услышав, что нет уже короля Лазаря. На колени, раб, а не то сделаю с тобой то же самое, что ждет Яксу!
Глеб напрягся, но не стал класть руку на меч. Так и сидел на куче хвороста, согбенный, прикрытый шубой, злой.
Рука Булксу потянулась к левому боку – туда, где за широким поясом он носил кожаную нагайку. Длинную, шириной чуть ли не с запястье. Свернутую, словно змея.
– Мне подойти к тебе?! Все дреговичи – трусы! Давай, пес.
– Булксу, успокойся!
Это был голос молодого, богатого хунгура.
– Мы в горах одни как перст, мы не в степи. У нас нет другого друга, кроме наших собственных теней, и нет другого кнута, кроме конского хвоста, – сказал Булксу, словно обвиняя. – Чтобы выжить тут, я должен быть уверен во всех, что тут есть.
– А может, ты сам съешь из моей руки?!
Булксу захрипел, раскашлялся, сплюнул кровью.
– Не сегодня, Лель. Может, завтра. Когда ты пройдешь испытание. Когда станут тебя называть Лель Даркан, а не Лель Адаркин… Лель Чудак! Когда ты докажешь, что не боишься крови и что ты не женщина.
– Ты забываешь, кто я такой, Булксу. За-бы-ва-ешь, что однажды я стану братом кагана всех родов и аулов. Буду во главе армии идти в поход на богатые юрты, против врагов, добывать женщин, прекрасных, как роса на солнце. Все станут мне служить. Во время облавы станут гнать зверя на меня. Станут – для меня, густо, нога к ноге, живот к животу – гнать степного зверя. А если в дни войны они не послушают моих приказов, то я лишу их имен и жен. А если в дни мира они нарушат этот мир, то я лишу их людей, жен и детей. Оставлю в чужой земле. Тогда, Булксу, ты станешь есть из моей руки, пить и подыхать по моему приказу! Потому – оставь сегодня Глеба!
– Так и будет… когда-нибудь, багадыр. Когда-нибудь я стану есть из твоей руки верблюжий навоз, а когда подохну, то с гордостью взгляну на тебя из небесных аулов – как на правую руку кагана. Но не сегодня. Пока что не нынешней ночью, – прохрипел Булксу. – Только когда ты пройдешь испытание.
– Багадыр! Багадыр! – застонал Слоокарий. – Там, смотри! Огонь!
Все оглянулись. Далеко, на склоне едва видимой горы, они заметили свет пламени.