Единый услышал. Вдруг чащоба расступилась, земля убежала из-под ног. Под собой Якса увидел море высоких крон елей и смерек – бескрайнее, растянутое до невысоких взгорий и широкого горизонта…
Он упал, воя, полетел по склону. Уж лучше так, чем погибнуть наверху. Лес поглотил его крик боли и звук падения.
Кони не желали идти дальше вглубь чащи, полной толстых, с растопыренными ветвями грабов. Чувствовали смерть или ловушку, потому что в центре пустого пространства лежал мертвый конь с высоким деревянным седлом на спине.
– Не люди, – прошептал Глеб. – Совет на четыре гривны. Волки или новая ловушка?
– Ш-ш-ш! – Булксу приложил палец к губам. – С коней! Окружить поляну! Бортэ, остаешься на страже!
Самый младший, с гладкой, будто у девушки, кожей, согнулся и подхватил поводья коней. Хунгуры ловко спрыгивали на землю; почти бесшумно двигались по серому ковру сухой листвы. Рассыпались в лаву, исчезая между деревьями, – серые, едва видные фигуры с луками.
Булксу и Глеб осторожно выглянули из-за шершавого ствола. Тела Яксы нигде не было видно; на поляне лежал только конь – с распоротым брюхом и почти оторванной головой.
– Какой зверь сделает такое? – пробормотал Глеб. – Нельзя расходиться…
Булксу дал знак, один из хунгуров побежал на разведку: склонясь, будто серый пес, к конскому трупу. Осматривал, нюхал, проверял. Наконец махнул – к югу, к деревьям.
И тогда раздался крик: сперва короткий, сдавленный; повторился, понесся эхом, превратился в хрип, погас в чащобе. Они слышали только глухой повторяющийся стук, ляп, ляп, бах, бах, словно большие капли дождя или камешки падали на глинистую землю.
Шиги дал знак: показал налево, саблю уже держал в руках; Булксу широким жестом послал вперед остальных: те пошли, перебегая от дерева к дереву, словно подкрадываясь к зверю на охоте. Глеб шел следом, неловкий, тяжелый в клепаной броне, с мечом и щитом.
Хунгуры встали у подножья граба, на земле, орошенной кровью. Тут лежал мертвый, разодранный почти напополам Слоокарий. Вытаращенные глаза остекленели, одна рука валялась шагах в пяти от тела. Что-то его попросту… порвало на куски – как печеного каплуна на пиру…
– Небеса-а-а, – простонал Шиги. – Мангус… Мангус это сделал. О-о-о, багадыр, зачем ты приказал нам идти по следу Яксы? За что использовал нас, словно дрова на растопку?..
– Сказал каган, – прохрипел Булксу, плюясь кровью, потому что легкие его стали уже как два дырявых меха. – Тем, кто станет чинить насилие, отрубите головы. Тем, кто будет слишком горделив, – рассеките грудь. А тем, Шиги, кто слишком громко болтает, вырвите языки!
Вопль – ровнехонько за их спинами. Крик, отчаянный голос.
– Багады-ы-ыр!
Хруст, треск, заставляющий спрятать голову в плечи.
Они молниеносно обернулись, руки натягивали луки, хватали обтянутые шкурой рукояти сабель и тесаков.
Кутулук – тот, что остался сзади, – лежал на ковре золотых листьев, окровавленный, с неестественно вывернутой головой, словно собирался взглянуть на собственную спину, сломанный, будто кукла, некоей неизвестной силой.
Ничего не было видно. Только огромные, устремленные в небеса, разделяющиеся при земле на несколько стволов грабы. Тихий, спокойный лес, наполненный смертью.
– Где он?! – в отчаянье крикнул Лель.
– Див! Див! – кричали остальные хунгуры. – О Матерь! Его не победить оружием!
– Молчать! – Булксу ударил нагайкой ближайшего воина по спине. Сил уже не хватало, и он едва стукнул воина, вместо того чтобы повалить. – Осмотреться… х-х… – захрипел он, давясь, кашляя, постанывая.
И вдруг раздался сильный, решительный голос Глеба:
– Он в грабах. Входит в деревья! Будьте внимательны!
Что-то шевельнулось в расходящемся на пять отростков стволе. Как из гнезда, оттуда вынырнула покрытая мхом фигура, деревянный болван, протягивающий растопыренные руки сучьев, безголовый, раза в два выше человека, будто грубо вытесанный топором, сохраняя только видимость человеческого существа.
– Древесный бес! – рявкнул Глеб. – В кучу, не убегайте!
Тот шел на них, а когда свистнули стрелы – бежал. Лель промазал, но две перистые стрелы воткнулись в кору, пробивая тело твари.
Вместо того, чтобы мчаться прямо, тварь прыгнула в сторону, подбежала к стволу граба, нырнула в него, исчезла, словно сделавшись частью огромного дерева!
– Он выйдет из другого! – крикнул Глеб. – Смотрите вокруг!
И вдруг он исчез – убежал! Погнал к лошадям! Оставил их!
– Гле-е-еб! – прохрипел Булксу, похожий на живой труп. – Убейте его! Давайте!
Сам схватил лук, натянул. Послал стрелу в чащу. Тщетно – витязь уже скрылся в лесу.
А из обомшелого ствола дерева слева тихо вынырнул широкий, толстый бес. Из другого ствола! Из другого раздвоенного граба, ровно как и предсказал убегающий Глеб.
Хунгуры с воплями разбегались; успели послать в цель только две стрелы. Углук кинулся на беса с саблей в руках. Кричал и выл, словно несся на коне по степи. Достал кривым клинком толстое округлое тело; с тем же успехом он мог рубить дерево – на коре возник лишь длинный узкий след. Безголовый великан ткнул хунгура в бок деревянными когтями, отбросил кричащего и истекающего кровью, и двинулся прямо на онемевшего Леля. У того из дрожащих рук выпал лук, глаза сделались круглыми, как луны. Лесной бес шел: жуткий оживший ствол, фигура, слегка похожая на человека; из языческих времен, когда испуганные волосатые люди в шкурах оставляли ему привязанные к деревьям жертвы.
Булксу послал стрелу прямо в верхнюю часть ствола, в утолщение, из которого вырастали две конечности толщиной с дубовые сучья. Лель заорал, развернулся, споткнулся и упал, прикрывая голову руками.
И тогда свистнула стрела. Раз! Воткнулась в спину деревянному чудовищу. Не такая, как раньше – потому что горящая.
Снова свист, удар. Пламя ползло по спине страшилища.
Третья стрела! Четвертая! Огонь охватил верхнюю часть беса, пламя поднималось все выше.
– Ты его не получишь! – завыл Булксу.
И прыгнул с саблей, становясь на дороге у создания.
Не пришлось. Бес запылал вдруг, словно высушенный ствол дерева, выстрелил искрами, дымом, жаром.
Тварь зарычала, прыгнула, помчалась между деревьями.
Позади стоял Глеб с луком убитого ранее Слоокария. Целился последней горящей стрелой.
– Убегайте! – крикнул. – Он вернется! Погасит огонь. К лошадям!
Бес с шумом мчался к лесу, разбрасывая искры и угли. Нырнул в деревья, оставляя после себя удушливый смрад. В воздухе звучал только жуткий стон раненого Углука.
Они не стали за ним возвращаться. Не остановились, пока не добрались до перепуганных, рвущих поводья лошадей, которых с трудом удерживал бледный Бортэ.
Они уже не оглядывались. Осталось их только пятеро, считая Глеба.
Он упал на дерево, ударившись о ветки, мало что уже слыша и видя. Просто чувствовал, как рушится, обдирая руки о шершавую мокрую кору. Как стукается обо что-то твердое, что прогибается под ним. Ногу прошила жестокая боль, почти отправив его в беспамятство. Он не знал, сколько так сидел – раскачивался с ободранным, прижатым к стволу лбом, в нескольких стопах над землей.
Снова левая сторона тела; уже пострадавшая, на всякое усилие отвечающая жаром муки. Левое бедро было пробито обломком ветки, что косо торчал вверх – сухим, старым. Не навылет, но застрял глубоко. Якса чувствовал, как из раны сочится кровь.
Он не высвободится, не сумеет, останется так, пока не победит его слабость, будет сидеть на ветке, с головой, опертой о ствол. Много лет спустя кто-то найдет его скелет, высушенный труп, чьи глаза выклевали птицы…
У него уже не было сил. Он буквально ничего не мог сделать. Не хотелось жить, не то что пытаться двигаться, дергать ногой, чтобы сняться с обломка, освободиться. Выжить.
Силы он собирал как последние капли крови – все в левую часть тела, в левую руку. Ухватился за сук, уперся в него, десницей искал точки опоры на стволе, потом пытался упереться спереди.
Шевельнулся, завыл от боли. Ничего не получится. Ослабленная шуйца, горячая и простреливающая болью, вообще не могла помочь телу. Конец, поражение.
А кровь медленно вытекала: кап… кап… кап… отмеряя последние минуты жизни.
Он потянулся к поясу и вынул нож. Попытается по-другому. Воткнет клинок в ствол, под углом, найдет точку опоры, повиснет на нем на двух руках…
Вынул нож, схватил трясущимися пальцами. Ткнул раз, другой, третий, вслепую, под кору, пока не почувствовал сопротивления.
Тогда повис всей тяжестью на роговой рукояти. Дернулся отчаянно.
Завыл. Как волк. Потом только рычал, потому что сил не осталось.
Все напрасно, пробитая нога была как в клещах. Нельзя было развернуть ее в сторону, потому что это означало бы нешуточные мучения, а острый обломок дерева разворотил бы ему тогда все мышцы. Может – так? Может, правой рукой за рукоять ножа, а левой – оттолкнуться от ствола?
Пошло, пусть даже ценой мучений. Нога шевельнулась, потекла кровь; он дернулся, как птица, забился.
Вдруг потерял равновесие и завалился на бок! Почувствовал, как что-то в прямом смысле раздирает ему бедро, и упал, развернувшись в полете, ударился спиной о мох – к счастью, с небольшой высоты.
Дышал.
Снова беда – почти поражение. Нож остался на дереве, высоко над головой. Он потерял последнее оружие.
А когда взглянул вправо, то увидел огромную белую башку с желтоватыми потеками. Пасть, наполненную торчащими, кое-где обломанными клыками, пасть куда и трое людей поместились бы: оскаленная, неподвижная.
Что он мог сделать? Просто улегся поудобней и ждал.
– Иди и возьми меня! – прохрипел. – И закончи быстро.
Но тварь ничего не стала заканчивать – и даже не стала начинать.
Оставалась неподвижной, с ощеренной пастью, спокойная, тихая, потому что лежала тут долгие годы, столетья, умерла эоны назад.
Якса наконец поднялся, едва живой. К старым ранам добавилась новая. Он перевязал бедро куском, оторванным от сорочки, которая уже уменьшилась до того, что едва прикрывала худой живот. Чт