Через порог переступил высокий, худой, старый хунгур в стеганом кафтане и короткой деэле с соболиным воротником. Со шрамом, что был как продолжение рта. Он вырвал из-за пояса длинную, тяжелую нагайку.
– Станем верно тебе служить! – стонал подгорянин. – Что убили – это ничего… он все равно был дураком! Не нужен он мне, за миску еды его держал.
Свистнула жестокая сегментированная нагайка. Кудлатый свалился на глинобитный пол, словно пораженный молнией.
– Шиги! – крикнул хунгур. Указал кнутом на лежащего.
Крепкий воин перескочил через порог. Схватил лежащего; бил чеканом и саблей. Пинал, лупил верещащего, воющего разбойника, хотя тот пытался доползти до двери, к порогу. Когда был уже у самых кожаных сапог Булксу, хунгур ухватил его за ноги – оттянул на середину комнаты, оставляя красный след свежей крови.
– Девку… берите, – хрипел с болью бородач. – Ваша… Меня только оставьте…
– Шиги! – приказал Булксу хунгуру. Они понимали друг друга без слов. Воин уселся кудлатому на спину, потянул за черные вихры, вздергивая вверх его окровавленную голову
– Лель! Прикончи его! Во имя Матери-Земли!
– Я?! – простонал побледневший юноша. – Может, по…
Булксу одним движением ударил молодого по лицу твердой ладонью в перчатке из кожи жеребчика.
– Ты… Хватит уже! Добей!
Толкнул молодого и захрипел, плюясь кровью, почти согнувшись пополам.
Лель трясся. Но потянулся к левому боку, вынул саблю – медленно, неторопливо.
– У меня золото есть! – взревел подгорянин. – В углу хаты закопано. Берите!
Дрожащий Лель ударил его в шею жестоким железом! Убил не сразу – сперва только пустил кровь. Потом с отчаяньем, трясущейся рукой, добавлял: раз, еще и еще. Расхлестал горло, вены, залил кровью пол и себя.
А потом кинул саблю, прыгнул в угол, его били судороги. Вернулся через миг, вытирая рот рукавом катанги.
– Сде… лал, – простонал. – Сделал… О-о-ох, отче!
Бортэ и Шиги прыгнули под стену, где у очага сидел, привалившись к стене, грязный, ободранный, окровавленный Якса. Лицо его покрыто было черной щетиной. Подбритые по вискам волосы уже отрасли, почти падали на плечи.
– Якса Дружич, – прохрипел Булксу. – Столько усилий, столько крови и потерь.
– Стоило того? – холодно улыбнулся рыцарь. – Не печалишься ты, что стольких приятелей нет с тобой рядом, хунгур?
– Печалюсь о сыне, Якса. Он умер из-за тебя. А ты – живешь! Все еще живешь. Ну, теперь уже недолго. Лель!
– Что?..
– Возьми себя в руки! Скоро ты убьешь настоящего врага. И тогда станут тебя звать дарканом, благородным. Станешь мужчиной. Заковать его!
Булксу схватил лук, наложил стрелу, прицелился в Яксу. Бортэ выбежал из хаты, вернулся с деревянными дыбами. Подходил осторожно, но рыцарь прикрыл глаза. Ослаб, потерял много крови, был ранен и едва жив. Сил не оставалось.
– Помнишь это?! – завыл Булксу. – Ты был тогда маленьким. Должен был умереть на колу. Как мой сын. Я закончу все годы спустя. За Могке.
Вместе с Шиги он схватил Яксу, взял в дыбы его руки и голову. Да так и оставил – опертого о стену и каменное возвышение вокруг очага. Якса был настолько слаб, что только стонал. Лель всунул саблю в ножны, выпрямился.
– Странно убивать человека за поступки отца.
– Это не человек, это лендич. А значит – пес. Подлый и недобитый.
– Только негодяй всех считает псами, хунгур, – отозвался Якса.
– Твой отец, Милош, убил на Рябом поле кагана Горана Уст-Дуума. Не в битве, подло. И за это его сын, твой дядя, Лель, приказал вырезать весь род Дружичей. Мы выследили всех, развеяли с пеплом, пока не осталось от них ничего, только воспоминания, которые разнесет степной ветер. Мы убили его дядю и мать; их головы украсили Великую Юрту. Мы перебили женщин и детей, а беременным рассекали лона, чтобы те никогда не выпустили на свет проклятые плоды и предателей и никогда не смогли угрожать жизни кагана. И его сыновьям. И сыновьям его сыновей, и всем побратимам. Но этот, – он указал нагайкой на рыцаря, – последний. Он сбежал, когда был ребенком, из-за него я потерял единственного своего сына. Прятался по селам и лесам, но мы до него добрались. Завтра, Лель, тебя согреет его кровь. Заберите падаль, – он указал на труп кудлатого разбойника. – И этого тоже, – указал на великана. – Останемся тут на ночь.
Бортэ и Шиги схватили кудлатого за руки и поволокли к двери. И тогда на лавке что-то зашевелилось. Черноволосая грязная девка прыгнула к телу, принялась кричать, орать, лупить кулаками хунгуров, что волокли труп за порог. Когда она хотела выйти за ними из хаты, кто-то заступил ей дорогу. Сильная рука в кожаной рукавице схватила ее за кудри, ударила виском и щекой в деревянный косяк, а потом толкнула – на лавку. Девка стукнулась лицом об угол, свалилась на глинобитный пол, оставив на доске кровавый след. Вползла под лавку, словно это было самое безопасное место.
Тот, кто ее ударил – плечистый, бородатый мужчина, – вошел в хату, взглянул на Яксу, кивнул и обратился к Булксу.
– Благородный Лель убьет завтра Яксу, но голова его – моя. Помни, Булксу, каким был договор. Жизнь для кагана. Башка – для князя Дреговии.
Якса сплюнул.
– Двести гривен, – прохрипел Булксу. – Ты обменяешь достоинство на золото, Глеб.
– Достоинство дреговичей мы погребли на Рябом поле. Вы давно его из нас выдавили. Мы сделались такими же никчемными, как и хунгуры.
Булксу засмеялся, сел на лавку. Прокашлялся. Выглядел худо, глаза его блестели от жара.
– Голова Яксы принадлежит Лелю, дрегович. Проси, бей челом, может, он тебя и послушает. С завтрашнего дня он станет малым каганом. К нему обращайся.
Глеб улыбнулся, словно увидев плохую игру, отступил к двери, вернулся, держа в руке глиняный кувшин, поставил тот рядом с Булксу на лавку.
– Мед, – сказал. – Великие багадыры, выпьем за победу. Эти козоебы где-то украли целый бочонок. Так много, что нам до утра хватит. О, великий багадыр Лель, я стану пить за твое здоровье. И вы попробуйте!
Молодой хунгур с любопытством присел на лавку.
– Позовите всех! Бортэ! Шиги!
На его призыв пришел только второй. Улыбнулся и облизнул узкие, жестокие губы. Причмокнул. Булксу и Лель тоже не заставили себя долго упрашивать.
Якса заснул; сжался и прилег под стеной на глинобитном полу. Думал, что это смерть, и удивился, что та приходит так легко и что израненное тело наконец охватывает полное спокойствие. Он ошибался: разбудил его свет огня, жар, пышущий сбоку; кто-то подбросил дров в огонь, и красные отсветы разлились по комнате.
Хунгуры и Глеб пили; Лель и Шиги покачивались, шумели, перекрикивали друг друга на гортанном языке степи. Булксу сидел бледный и сплевывал кровью на пол; мед ему не слишком-то помог. Якса начинал уже догадываться, для чего Глеб, с его искалеченной мордой, подливал им в деревянные кубки, подлизывался к ним и подмахивал как мог. Поймав его взгляд, Глеб едва заметно кивнул. Да-а-а. Залили зенки. Восточные дикари пить не умели. Довольно и пары кубков меда или вина – любой лендич или подгорянин от них едва начнет покачиваться, – чтобы хунгур впадал в безумие. Бегал, кричал, шатался, порой нападал, но не был серьезным противником. Вместо того чтобы облагораживать, дар бортей и винниц навлекал на хунгуров безумие.
Шиги встал, схватился за саблю, тряхнул Булксу, который даже не обратил на него внимания.
– Уджи-и-ин! Где Уджин?! – завыл он. – Вы ее спрятали!
– Поищи под лавкой, дружок, – крикнул Глеб. – Бери ее, степной волк… Покажи, каков на вкус хрен воина светлейшего кагана.
И Шиги пошел. В угол, где под лавкой пряталась молодуха, побитая дреговичем. Пал на колени, хотел ее вытянуть. Кажется, та его укусила, потому что он крикнул, подпрыгнул, встал покачиваясь; схватил лавку за угол и отбросил ее в сторону, отбирая у девки последнюю защиту.
Хотя та выла нечеловеческим голосом, дергалась, он поволок ее на середину избы, схватил за волосы и ударил кулаком: в челюсть, а потом в левую щеку, так что щелкнули зубы. Толкнул под стену, развернул, дернул так сильно, что вырвал горсть кудрей. Цапнул за сорочку, разорвал сверху вниз, обнажая бледные дрожащие ягодицы. Прижал ее и принялся, посапывая, расстегивать сегментированный пояс.
И тогда Якса, лежавший под стеной, подбил ему ноги – изо всех сил! Хунгур крикнул, запутался в поясе и широких портках, свалился на бок, выпустил саблю, принялся переваливаться с боку на бок, с криком и налитыми кровью глазами. Молодуха прыгнула в угол, пробежала мимо очага, спряталась, натянула на себя шкуру.
А над Яксой встал Лель: шатаясь, пьяный, с горячкой в глазах. В руке его был чекан.
– Что я должен сделать завтра, сделаю сегодня… Да-а-а! Ты, лендич, верблюжий навоз. У… бью. А потом о-о-отрублю Булксу руку… которой тот прикоснулся ко мне.
Замахнулся чеканом, но не смог нанести удар. Что-то обрушилось ему на спину, ухватило за загривок. Косматое, тяжелое, большое, с остроконечной головой с копной черных волос.
Дурак из-под хаты! Кто-то перерезал веревку, впустил его внутрь! Милость Ессы! Неужели Глеб?
Безумец зарычал, будто пес, вцепился в хунгура. И, словно бешеный волк, вгрызся в его шею – схватил желтыми подпиленными зубами, вырвав кусок кожи и мяса!
Кровь брызнула – под самый потолок.
– Оте-е-ец! – завыл Лель. Ухватился обеими руками за рану, откуда – из порванных артерий – била красная пенистая кровь. Покачнулся, упал на колени.
Булксу ткнул в спину безумца кинжалом. Воткнул до рукояти, прокрутил. И в тот же миг, отброшенный мощной рукой, полетел под стену, ударился спиной, так что из щелей, залепленных глиной, поднялась пыль.
– Шиги! – крикнул. – Бери его!
Пьяный, ошалевший хунгур ударил саблей, хлестнул по руке превратившегося в зверя подгорянина и… рухнул на пол, потому как безумец свалился на него, грызя, воя, лупя кулаками, хватая окровавленными пальцами за глотку.
Шиги захрипел, ноги его в кожаных, подбитых войлоком сапогах то били в глину пола, то замирали.