И тогда сверху пал меч. Ровно, быстро, словно молния. Пробил подгорянина, прошел навылет бьющееся тело, добрался и до хунгура. Успокоил навсегда и одного, и второго.
Глеб даже присел. Застонал, дергая за рукоять. Вырвал длинный узкий клинок, запятнанный кровью. Оглянулся. Старый Булксу шел на него.
– Ты-ы-ы, – хрипел кочевник.
– Да подохни ты! – крикнул дрегович.
Вскинул меч, но тогда свистнул, щелкнул кнут. Глеб завыл, плетеная кожа окрутилась вокруг клинка, словно змея. Рывок – и вот у него уже нет оружия.
– На колени! – прорычал Булксу.
Щелкнул коротко – удивительно, что смог использовать кнут в тесноте избы. Бич прорезал витязю кожу на щеке, бросил его на колени, словно удар грома.
– Сдохни!
Хунгур вскинул руку, но удара не нанес. Якса вдруг ударил его головой в бок и отбросил под стену.
И тогда окровавленный Глеб крутанулся, будто юла, прыгнул, добрался до старого хунгурского дьявола. Схватил того за глотку, сдавил, сильнее и сильнее, без жалости. Булксу пнул его в пах. Рука рыцаря схватила кинжал за поясом хунгура. Оружие поднялось и упало: раз, второй, третий… Глеб дырявил грудь и руки старика прямыми, быстрыми ударами…
Булксу упал. Хотел подползти, но замер, умирал в крови, давясь ею. Задыхающийся Глеб медленно поднимал меч…
Подошел к бледному, стонущему Лелю. Ударил раз, слева направо; по горлу, так что отлетели пальцы, зажимавшие рану. Добавил, взял меч обратным хватом. Так-то и закончилась боковая ветвь меньшего кагана Тоорула Бека… Жаль, что не видел этого ни один хронист.
Окровавленный Глеб глянул на Яксу. Рыцарь пытался встать, скользил спиной по неровным бревнам.
– Не напрягайся, приятель, – сказал витязь, с трудом переводя дыхание. – Я пришел, неся не мир, но меч. Помнишь? – провел рукой по половине уха, по щеке.
Якса засмеялся хрипло.
– Помню, клейменый, что проще найти иголку в стогу сена, чем честного дреговича. Думал я, последний бой мы проведем как… рыцари. Отдашь мне мой меч? Я ведь ранен, едва жив.
– Ты лучше меня, друг мой. Победишь меня и… где тогда будет справедливость?
– Вы, дреговичи, и правда оставили все законы на Рябом поле.
– Я никогда не понимал, отчего вы, лендичи, столь глупы. Зачем вам эта честь, пояс, остроги? Гербы? Это ведь ничто, побеждает тот, кто более ловок. Полагаешь, зачем я шел с этими псами по этим горам? Чтобы пожать тебе руку? «О, мой лендийский господин, я приношу тебе клятву и обещаю служить верой и правдой. Никогда больше не запятнаю себя кровью селян и девиц, буду защищать тех, кто слабее меня, и стану ходить в сбор, как сейчас хожу в кабак». Нет, Якса, я пришел за твоей головой. Она стоит мешок золота.
– Вы выпили весь мед, так как же ты доставишь ее князю? Завоняется по дороге.
– Хе-хе, как-то да переживу. Стану думать о двухстах гривнах, которые ждут меня при дворе князя Дреговии. О бочонках меда, о колбасах над огнем. О юшках и девках.
– Князь Сварн достоин тебя. Когда-то он воткнул нам нож в спину. По древнему дреговичскому обычаю.
– Ну, говори что хочешь, Якса. Говори что хочешь, потому что больше я тебя слушать не стану. Доброго пути… в Навию, Якса.
– Стой!
Глеб закостенел. Хотя поднял уже меч, не нанес удара; медленно обернулся, глядя через плечо туда, откуда донесся голос.
На пороге стоял… Бортэ. Последний из хунгуров. Посланный ранее к лошадям. В руке его был лук. На тетиве – наложена стрела с крючковатым наконечником.
– Бо-о-ортэ? – удивился Глеб. – Ты был настолько дурным псом, настолько слабым и никчемным созданием, что я о тебе почти забыл, потому как и пригодиться-то ты можешь только для того, чтобы следить за лошадьми.
– Я не пес, а сука, Глеб. Злая бешеная сука. Ты не узнал меня, увы!
Вдруг Бортэ сбил в сторону остроконечную шапку, протер замурзанное лицо. Матово засияли опадающие косички на выбритой на висках голове. Гордый взгляд, медовые глаза.
Женщина.
Глеб смотрел и смотрел, словно не в силах поверить.
– И что? Скажешь, что я могу уйти, отпустишь меня подобру-поздорову, птичка?
– Ты что, за глупую лендийскую корову меня держишь? Ох, меня тошнит от вида крови, ах, убийство – неблагородное дело!
– Мы могли бы… поговорить. По-спокойному.
Стон! Свист. Стрела полетела в цель, воткнулась в клепаную синеватую стеганку Глеба. Витязь затрясся, ступил шаг, потом второй…
– Сука грязная!.. – рявкнул он. – Дочерь бесов, хером Волоста зачатая!
Второй свист. Стрела воткнулась в грудь справа.
Он стонал, охал, но шел. Поднимал меч…
Третья стрела, четвертая.
Она натянула тетиву в пятый раз, прищурилась.
И тогда Глеб замер, качнулся, пытаясь совладать с болью, до крови закусил губу.
Стон освобожденной тетивы. Стрела – почти в упор. Прямо в глаз!
Он упал. Кажется, не мог до конца поверить в то, что случилось. Когда она проходила мимо, протянул руку, словно желая дотронуться до нее, убедиться, что все это – на самом деле.
Потому что, сказать честно, даже Якса уже не верил, что все это – по-настоящему.
Рыцарь встал, опираясь спиной о стену. Смотрел глазами, преисполненными боли, но уже с искоркой веселости.
– Аж столько вас по мою бедную голову? Что чрезмерно, то не здраво, знаешь такую пословицу, девица? Прошу, сделай это быстро.
– Твоя голова нужна мне живой.
Она отложила лук, потянулась к деревянным колодкам дыбы, вырвала железный шкворень, развела обе части, освобождая рыцарю руки и голову.
– Зачем ты это делаешь? Я проклят твоим родом. Мой отец…
– Мы выбили всех; выбили и развеяли пеплом по ветру, пока не осталось от них и воспоминаний, – сказала она монотонным голосом. – Но ты – сбежал. Сбежал от меня в ауле моего отца, Булксу. Потому мы – близки друг другу. Ты даже не знаешь, насколько. Мой отец, который лежит там, годами бил меня, калечил тело, не в силах простить, что из-за твоего бегства и моей легковерности потерял любимого сына. Мы суждены друг другу, лендич.
– Я не стану никого для тебя убивать.
– Посмотрим. Пойдем, это проклятое место, слишком много тут крови.
– Тебе придется меня нести. В такие-то времена, после резни на Рябом поле, мужчина – это сокровище, и немало женок дали бы остричь себе косы, чтобы только перевязать такого рыцаря…
– Если дам тебе пинка, то полетишь как орел! Ты мужчина или женовидная тварь из Тауридики?
– Я живой труп. Подай мне хотя бы руку.
Она подала. Рука была сильной и гибкой. Выходили из избы медленно; Якса стонал при каждом движении, пошатывался.
– Не вой, слабак! – она так ткнула его кулаком в бок, что он застонал еще сильнее.
– Я потерял слишком много крови. Перевязать…
– После, ночь близится. Двигайся.
Она подвела ему коня, подала стремя, как королю. А когда он сидел уже в седле на спине у Перуна, спросил тихо:
– Как тебя зовут?
– Селенэ.
– Нам много чего нужно сказать друг другу.
– И у нас много времени впереди. Сквозь страну людей, зверей и бесов. Вперед!
Визгун
Беги отсель, в леса и в реки,
И сгинь, исчезни, пропади навеки!
Привезли его на рассвете, в пору, когда с луж еще не сошел хрупкий ледок, с травы – иней, а туман над Санной уже поднялся, открыв золотистый ковер лесов на склонах Круга Гор.
Выезжал он горделивый и мрачный, с копьем в руке и топором у седла, возвращался же на простой телеге, которую тянула пара косматых волов. Скрипящие оси возвещали о прибытии володаря Туры. Собек на башне первым увидел его сквозь туман, соскользнул, обняв руками столп, а через миг уже лупил кулаком в серые окованные ворота поместья.
Потом во двор высыпала вся семья – щурилась спросонья на осенний рассвет. Впереди – племяш Дрогош, за ним слуги, невольники, хромой смотритель. Из сарая, в облаке запаха навоза, высунулись волопас и пастухи, неторопливо выполз из соломы свинопас.
В хатах по другую сторону от тракта уже поскрипывали ставни и двери, а собаки лаяли, как на чужака. На порог выходили свободные селяне в свитках, сермягах, препоясанные веревками, в бурых плащах, застегнутых на плечах, женки в камизах, в серых платьях и платках. Село выходило из хат; скоро вокруг телеги уже собралась толпа.
Бернат лежал на сене, на ковре, прикрытый волчьей шубой. Бледный, словно труп. Равнодушный ко всему вокруг, как камень из Санны. Но когда Дрогош склонился над ним, думая, что дядя мертв, вдруг почувствовал на запястье хватку руки. Сильную, точно слова, кулаки и гнев старого володаря.
– Я у… бил, – прохрипел Бернат. – Орхана… собственными руками. Не станет больше нам мешать. Он око´л ставил… Мы порубили весь аул, убили хунгурских щенков, как у рыси, извели сучий помет…
– А вы? Где вас так?
– Мне уже к Волосту, тянут Доли в Навию. На поминках… тризну мне устройте.
– Несите его в избу! – крикнул Дрогош. – Потихоньку, осторожно!
Старика подняли вместе с ковром, несли сквозь туман, смешанный с кислым, резким запахом из хат. Вошли под крытый двор усадьбы, большой, как ладья, со стенами, опирающимися на дубовые столбы. Через сени внесли раненого в зал, положили на постель рядом с очагом. Служанка Морахва раздувала жар, махала плоской дощечкой; поднялся дым и запах мокрого дерева.
Сзади в дверях теснились соседи: свободные и слуги, а за ними – все село.
Только Грифин, единственный сын старика, сидел у печи. Покачивал вперед-назад огромной своей головой и – как бывало в обычае у дурачка – моргал раскосыми глазенками, плямкал, бормотал что-то сам себе.
– Все… – хрипел володарь, – …выйдете. Скажу последнее слово… Ты останься, – бросил он Дрогошу. – И ты, Хобер. И ты… Чешек.
Толпа свободных зашумела, забурчала, но поскольку Бернат, даже умирающий, пробуждал больший страх, чем живой стрыгон, они вышли, оставив тех, кого он назвал. И Грифина, который и так ничего бы не понял, а теперь для разнообразия лупил поленом угли на краю очага, дышал в жар, раздувая щеки. Огонь трещал и шипел – с мокрых буковых дров капали соки.