– Спокойно, не напирай. Организованней – и давайте без гвалта.
– Макарий Климентьич, топчешь ноги, как медведь, нельзя ли побережней.
– Прокопий, выйди прочь из колонны! Пьяных не берем.
– Я токмо выпивши!
– И где назюзюкался, ухарь? Ведь мы винные лавки позакрывали от греха подальше.
– Дуня, не вяжись с мужиками, женщины тут не к месту.
– Я с мужем!
– Да пусть идет, жалко нам что ли. Дунь, вставай сюда!
Ворсистою гусеницей трехтысячная колонна манифестантов поползла к Надеждинскому прииску. Золотодобытчики несли письменное ходатайство об освобождении тех представителей Стачечного Комитета, что подавали экономическую петицию об улучшении условий труда и были арестованы.
– А ну как нас всех поувольняют? Куда потом податься?
– Хуже не будет!
– Хвост не поджимай!
– Сто раз говорено: решили ведь, что выступаем разом. Всех не уволят.
– Михалыч, хорошо тебе: ты из Сибири – а нам, если что, в Россию вертаться! На дорогу полжалованья изведем.
– Труса не празднуй! Бодрей вперед смотрим, товарищи!
– Что там на пригорке? Зачем солдаты? Войска вызвали?
– Та не-е-е, это прокурора охранять, вчера пожаловал.
– Пусть посмотрит на наши страдания.
– Не на наши страдания приехал смотреть, а преступниками нас объявить!
– Ребят, вроде ружья у них?
– А как солдату быть без ружья? Когда у них по уставу положено.
– Да ведь ихние ружья стрелять умеют.
– В своих не станут, мы ж не япошки какие.
– А пятый год забыл?
– Известно, тогда царь заводил наказал!
Смущаясь и робея, люди, однако, продолжали движение, не веря в худшее. Залпы прозвучали неожиданно. Будто подкошенная трава, упали Роман-босяк, Василий-путиловец, увалень Макарий Климентьич с женой Евдокией и еще более сотни ходатаев. Стонали на земле раненые. Визжа, брызнули в стороны женщины. Колонна смешалась и, обратившись перепуганной толпой, отхлынула прочь.
Так погиб старший сын путиловца Николая Чернышова. И не воскресили его ни государственная и думская комиссии, осудившие злодеяние; ни разжалование ротмистра Трещенкова, отдавшего пагубный приказ. Ни фактическая остановка местной золотодобычи. Почти всех рабочих уволили, а новых набрать не сумели: весной дурная слава приисков прокатилась по всей России. Но Государю доложили о случившемся только в мае, когда не стало возможности укрывать злосчастие – во всех газетах звонили о трагедии, свершившейся «по вине преступного режима».
Взвод поручика Емельянова, давнего разлучника семейной пары Шевцовых, стоял караулом на приисках. Бориса Афанасьевича давным-давно с позором уволили из гвардии за образ жизни, порочащий мундир: стали известны его отношения с Лерой. Переведенный в Сибирь, он потерял и любовь, и карьеру. Барьер до штабс-капитана казался непреодолимым – так и ходил в звании, из которого его ровесники давно выросли.
В конце марта взвод Емельянова отправили на Ленские золотые прииски усилить полицию округа и жандармов. Хотя военные и не имели прямого отношения к ведомству внутренних дел, специальным запросом их откомандировали на охрану заместителя губернского прокурора, что прибыл расследовать выступления забастовщиков.
В Надеждинском приисковом поселке солдаты развели было костры, да помешала команда срочно занять возвышенность и расположиться цепью: вестовой сообщил, что движется огромная колонна бунтующих. Неужто восстание? Поручику сделалось страшно настолько, что зубы сами собой принялись отбивать плясовую.
На ум пришли пушкинские песни о Стеньке Разине. Растянувшись чуть ли не на версту, колонна приближалась к строю. Поручик заставил себя взбодриться: «Не посрамлю!» В сумятице мыслей он и сам теперь не сумел бы разъяснить: кого и что он, собственно, не посрамит. Но в ту страшную минуту он был уверен в своей правоте, как и десятки его солдат. Они были все заодно против грозящей им опасности, будто один человек.
Колонна подползала, словно норовя истребить, поглотить их – последний оплот законной власти в этой необъятной, мерзлой пустыне. Жандармский ротмистр Трещенков отдал своим подчиненным приказ стрелять. Прозвенел в морозном воздухе и сорвавшийся на дискант голосишко господина поручика:
– Боевыми… Пли!
Все остальное происходило, точно в кошмаре. Падали черные шахматные фигуры, махали в их сторону руками, грозились, проклинали; захлебываясь диким криком, валились следующие ряды; винные пятна окрасили снег. А Емельянов все командовал без остановки, точно бездушный механизм:
– Заряжай! Целься! Пли!
Бесконечно долго длилось это трагическое действо – так отпечаталось в воспаленном воображении офицера.
Толпу разогнали, но господин поручик все никак не мог унять крупную дрожь, даже говорить не мог: язык бился о зубы. Словно почивший и покинувший тело, видел себя со стороны – докладывавшим о выполнении команды, с трудом разлепляя искусанные губы. Он видел опомнившихся подавленных солдат; выпученные от страха, с огромными зрачками, глаза прокурорского работника; груды жутких останков на смятом, грязном снегу… Все это было шире Вселенной и страшнее смерти – и не умещалось в обыденном сознании.
Вернувшись в тот же день в квартиру на постое, Емельянов с размаху бросился на кровать: его не переставая трясло и тошнило. По-бабьи подвывая, поручик рвал на волосатой груди гимнастерку:
– Никогда больше! Никогда… Никогда!
Его неприкаянная жизнь обернулась настоящей драмой.
– Ксентий! На Ленских неладно, как бы с твоим брательником чего не случилось. – Мастер смены подошел к Чернышову. – Не приходило известий?
– Не кликайте беду, Петр Алексеевич. Все обойдется. При всем уважении, простите.
А из города уже бежал сосед:
– Ксенофонта домой зовут! Пришло письмо из Петербурга – Мария Арсеньевна плачут. И за Александром Николаевичем тоже на фабрику послали.
Дома царила томительная тишина, время от времени прерываемая женскими причитаниями.
– Теть Маня – что? Неужели?
Ответа не требовалось: и так все было понятно.
Парень уронил кудлатую голову на руки и зарыдал. На столе лежало письмо младшей сестренки:
«Дорогие Александр Николаевич и Мария Арсеньевна, а также братец Ксеня.
Скрепя сердце, посылаю Вам недобрую весть: наш брат Василий Николаевич погиб в начале апреля сего года на Ленских приисках. Тело забрать не было возможности, похоронили на месте, Машенька ездила. Она пока писать не может: больна после поездки. Надеюсь, даст Бог, отойдет: ей ведь на должность в аптеке возвращаться. Работу страшно потерять в наше время. Если так случится, брошу учебу и пойду в медсестры. Не пропадем, не волнуйтесь, я ведь большая уже.
В квартире нашей стало темно и страшно, Маша все плачет. Но я креплюсь, ведь я теперь за старшую, пока Маша не в силах. А Глаша после смерти Васи поехала к родителям. Даже не представляю, как это – быть вдовой в 20 лет.
На одно уповаю: у Бога все живы, и разлука наша с Васей временная. Не убивайтесь и Вы, а то Васиной душе станет больно.
Утешительно было читать письмо о продвижении Ксени. С упованием смотрим на твое будущее, братик. На свадьбу, если на год не отсрочите, пожалуй, теперь не приедем, но шлем наши родственные, самые искренние пожелания счастья. Поклон Анастасии Никитичне. Целую и обнимаю вас всех, дорогие мои.
С любовью во Христе,
Преданная вам Варя».
На следующий день возмущенные рабочие Костромского завода кровельной продукции прислали в Бонячки депутацию: «Присоединяйтесь к нашей стачке!» Однако ни один работник мануфактур «Товарищества» не принял участие в забастовке: слишком уважали хозяина, Александра Ивановича. В городе Бонячки скорбь выражали служением панихид за погибших… и молитвами за расстрельщиков.
Глава 14Актриса Илона
– Капитан Шевцов, задержитесь, – нетерпеливо бросил полковник Панин в спину выходящего с заседания штаба Валерия Валерьяновича.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – Шевцов застыл, обернувшись.
– Господин капитан, нижесказанное напрямую относится к чести нашего подразделения, оттого попрошу отнестись к обсуждаемому предмету крайне серьезно.
– Так точно.
– Правда ли, что вы содержите в вашем доме в Петербурге бывшую бродячую цыганку? Послушайте: мне нет дела до ваших вкусов и пристрастий, но ее пребывание в вашем доме компрометирует часть.
Лицо Шевцова вспыхнуло.
– Константин Назарович, не будь вы старшим по званию и давнишним боевым товарищем, я потребовал бы удовлетворения.
Полковник, тяжко вздохнув, потер наморщенный лоб. Он многое повидал на своем веку, поэтому был мудр и проницателен.
– Неужели все так серьезно, Шевцов? Вы женаты, но жена давно оставила вас, больше пяти лет назад, не так ли? Потребуйте развода через Синод – и вступайте в новый брак. Но оставить сей сюжет без последствий я не могу.
– Никак нет, господин полковник. Вы неверно истолковали: я не состою с означенной молодой особой в амурных отношениях. Она… в некотором роде удочерена моим отцом. Стало быть, названная сестра.
– В самом деле? Любопытный расклад. Однако она привлекательна, не так ли? И поет в опере?
– Не думал, что вы настолько информированы.
– Ваши обстоятельства встревожили меня, Валерий Валерьянович. Я был вынужден провести некоторое расследование. Так что, правду ли говорят, что молодица столь хороша?
– Позвольте поправить: барышня. Вот фотографический снимок. Судите сами.
Господин полковник принял фотокарточку и ощутил форменное удушье. Нежнейший взор девушки проник в самую глубину одинокой полковничьей души. Откашлявшись, он с сожалением вернул карточку Шевцову. Лучше б он ее и не видел.
Потирая застывшие ладони, молодой купчик 2-ой гильдии боязливо поджидал у дверей театра измученную Лию Валерьяновн