Если он, обер-офицер Российской Империи, пребывает в подобном томлении и скептицизме, то что мерещится его солдатам – завшивленным и изможденным, смердящим, голодным, тифозным, с кровоточащим стертыми ногами. Беспомощным, будто скотина на бойне. Боеприпасов давно нет. Палками им, что ли, отбиваться против пушек и мортир? Двадцатый век наступил, а все штыком орудуем, кавалерией да пиками наваливаемся. Дела наши неважные. Так-то вот, штабс-капитан Томшин.
В «Яру» шумел превеселый кутеж. Ресторан был полон, словно прожигатели жизни торопились воздать должное божкам чревоугодия, пития и сладострастия, опасаясь, что война положит этому скорый и внезапный конец.
Вся адвокатская контора Порфирия Осиповича, обняв упругие попки танцовщиц, залихватски дрыгала ногами. Вспученные животики, правда, мешали развернуться, но в своем воображении козлобородые дядьки почтенного возраста довольно высоко вскидывали нижние конечности. Сопровождавшие их дамы отвечали на это вымученными игривыми улыбками.
Однако скоро все присутствующие впали в эйфорию: прямо на стол высыпали заветный порошочек. Ведя игривые разговоры, все время от времени наклонялись к столу и втягивали носом зелье через бамбуковые мундштуки.
Незаметно беседа перетекла в бессмысленное хихиканье, затем в гомерический хохот, а после – в громовой храп. К утру взгляду окружающих предстала достойная компания, раскоряченная в диковинных сонных позах с застывшими лицами.
В батальоне, где служил штабс-капитан Томшин, произошло недоразумение: пулеметчик пятого взвода Ларион Березин опоздал на построение – живот прихватило.
Господину полковнику Герберу, как назло, случилось быть не в настроении: накануне денщик не вычистил занавоженных сапог.
Негодуя, офицер выхватил сыромятный арапник и принялся охаживать провинившегося:
– Окопная гнида!
Быстрым движением Томшин удержал каравшую руку:
– Остановитесь! Вы изволили ударить бойца, товарища по оружию!
– И что? Сами понимаете, быдло необходимо учить и воспитывать.
– Чем воспитывать – рукоприкладством? Ваш поступок отвратителен.
– Прекратите истерику, вы не барышня.
Томшин не отпускал полковничью руку:
– Тотчас прекратите!
– Ах ты… смутьян!
Вспыхнул чудовищный скандал. Томшин догадывался, что рапорт о его проступке немедленно будет направлен в штаб армии. Помимо того, господин Гербер лично вычеркнул Томшина из списка кандидатов на Георгиевский Крест.
Глава 7Ничего случайного
Помощница палатной медсестры Варюша Чернышова, запыхавшись, влетела в госпитальную залу Царскосельского лазарета:
– Господа раненые офицеры! Не погубите!
Мужчины принялись потешаться над ее заполошным видом. Варваре это было безразлично.
– Главный врач госпиталя с обходом – по местам прошу! Ну, уберите кальсоны! Опять ваши портянки благоухают, господин Миранцев, – прячьте… Ну уж теперь поздно думать про стирку, суйте под матрас! Фортки скорее. Ну кто позволил в палате курить, баловники! Почем бумаг накидали – газетищи веером. Давно бы выкинуть, берегут неизвестно зачем. Не лгите, господин Вольский: в уборных бумага точно имеется. И обойдитесь без пошлостей, прошу вас, посовеститесь дамы. Сейчас я эти газеты прихвачу, все мусора меньше. Смотрите же – не подведите.
После обхода Вароненок, комкая слежавшиеся газеты на растопку, обратила внимание в рубрике «Наши герои» на статью фронтового корреспондента Кавказской армии «Дежавю: русский штык, обращенный против османцев». Взгляд привлек один из случайных снимков: офицер в накинутой шинели – взгляд сосредоточен, на лице аскетическая строгость. Худые скулы обтянуты загрубелой кожей, покрытой темным загаром, как бывает у европейца, прокопченного азиатским солнцем. Внешность преждевременно постаревшего человека, который устал от войны и бесстрастно принимает ее перипетии. Незнакомец породил неожиданный отклик в Вариной душе. Она точно давно потерянного родственника обрела. Откуда эта уверенность, что она его знает, эта потаенное родство? Почему ей так близко это выражение тихого, немятежного упорства и сдержанной суровости, за которыми кроются вдумчивость и приверженность долгу и чести? Имя офицера ей показалось звучным: В. В. Шевцов. Варя вырезала статью и спрятала среди документов.
Как опытного офицера, наилучшим образом показавшего себя в боевых действиях, полковника Шевцова перекинули на провальный Северо-Западный: фронт захлебывался, требовалось подкрепление – опытные боевые офицеры.
Затем началось великое отступление: русские части покинули Польшу и Галицию. 3 сентября полк Шевцова, среди прочих, оставил Вильно. К 19 сентября, избежав угрозы окружения, фронт наконец стабилизировался по линии от Риги через Двинск, Барановичи и Пинск до Дубно и Тернополя.
В армии воцарились отчаяние и уныние. Войска несли огромные потери убитыми и ранеными, заболевшими и умершими от тифа, пропавшими без вести и попавшими в плен. Генерал Деникин характеризовал ситуацию на Юго-Западном фронте, что, впрочем, в значительной степени относилось и к Северо-Западному, – следующим образом:
«Весна 1915 г. останется у меня навсегда в памяти. Великая трагедия русской армии – отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжкие переходы, бесконечная усталость – физическая и моральная; то робкие надежды, то беспросветная жуть…»
На одном из переходов штаб отступавшего полка Шевцова нагнали залпы буквально дышавших им в спину частей немецкой артиллерии. Штабная хибарка вспыхнула, будто папиросная пачка. Шевцов, схватив карты, кинулся к окнам. Стекла разом треснули, пламя ворвалось внутрь. Найти в дыму дверь было практически невозможно. Выбора не оставалось: Шевцов прыгнул сквозь завесу огня. Вылетев наружу, он, задыхаясь, катался по вспыхивавшей траве. Артобстрел продолжался. Задело осколком руку – и сразу шрапнелью в плечо. Полковнику Шевцову нечем было ответить: в частях не оставалось боеприпасов. Все, что мог сделать личный состав, – укрыться в воронках и складках местности.
Обгоревший Валерий Валерьянович надолго выбыл из строя.
Его немилосердно трясло в санитарном поезде. Неправдоподобная боль. Теперь ему стала понятна метафора «живьем кожу содрать» – в прямом смысле. Морфий не берет. Не забыться. Как тут уснешь? Эх, отец, видел бы ты… И Илона… Осталась одна в положении: Константин на фронт отбыл. Но показала себя стойкой самоотверженной женой: ни слезинки на проводах, улыбается весело мужу, ласкается… Чего ей это стоило, можно вообразить. Вот и проявилась отважная цыганская кровь.
Опять это раздирающее душу страдание. Боль – как живое существо внутри, ненасытное и враждебное, подминающее человеческое достоинство и уравнивающее царей и простолюдинов; скручивающее внутренности, неотвязное. Где ты, Святый Боже? Последняя моя надежда. Закусив губу, выгнувшись дугой – призываю Тебя.
По палатам прифронтового госпиталя как обычно распределяли прибывшую партию раненых. Новенькая, только что переведенная из тыловой санчасти, медсестра Варвара Чернышова притихла, напряженно вглядываясь в глубь зала: она узнала своего знакомого незнакомца из газетной статьи. Варя давно затвердила его имя – Шевцов Валерий Валерьянович. Старшая медицинская сестра забеспокоилась:
– Что ты как к месту примерзла? Что стряслось? Из родственников кто-то здесь?
Варвара вымолвила с подавленным вздохом, указывая на скорченный от боли торс Шевцова:
– Там доставили раненого… мучается… жалко!
– Тьфу на тебя, дуреха. Мало ты еще увечий видала, чувствительная больно.
– Лицо необычное: геройское, благородное. И красивый тоже.
Старшая сестра в сердцах повысила голос:
– Варвара Николаевна, примите поднос с медикаментами и займитесь своими служебными обязанностями. Прошу не отвлекаться на «красивые» лица во время работы.
И ворчливо добавила, обращаясь к перестилающей постель пожилой санитарке с выбеленными стиркой пухлыми руками со вздутыми венозными прожилками:
– Пигалица – от горшка два вершка, а туда же. Только любовью и грезят. Фифы. Только бы хвостом крутить.
Светлокудрая, приветливая София Валерьяновна и мохноногий с объемным брюшком Зиновий Андреевич растили двух ветреных сорванцов, вздумавших в начале войны убыть военными эшелонами на линию фронта. Нерасторопных барчуков благополучно выловили и отправили к маменьке с папенькой. В виде исключения отродясь не поротые чада были высечены и оставлены на неделю без сладкого. Вздыхающая матушка передавала им пирожные контрабандой, пряча под сухарями.
Несмотря на довольно нелепую внешность, Зюзя был довольно строгим и требовательным отцом. Застигнув своих чад за изготовлением бомбы для немецкого консула, он выкинул обнаруженные принадлежности и взашей выпроводил студента, обучающего драгоценных недорослей, среди прочего, географии и химии.
Впрочем, скоро отпрыски утратили интерес к идее героического побега. На шестой месяц войны вести с фронта вызывали недоумение, а после и вовсе – раздражение и апатию. Точно отрицая досадный факт войны, семья вернулась к прежней жизни и все реже заглядывала в газетные военные рубрики.
Сегодня Зиновий Андреевич сделал исключение, подробно просматривая еженедельник, – и вот, пожалуйста!
– Соня! Никак наш Валерий ранение получил.
София Валерьяновна бросила укрывать кофейник чайною бабой:
– Надеюсь, ты не всерьез?
– Отчего же. На, взгляни.
– Что ж это… Отцу нельзя… Еще не выдержит.
– Наоборот! Имеет право. И должен поддержать Лерика в сложный момент. Пойми: отец – старая гвардия, стало быть, крепче кремня. Вели подать бумагу. Сейчас напишем.
Определив Шевцова на ржавую кровать с заскорузлым, засаленным матрасом, вероятно, набитым слежавшейся соломой, медсестра вколола двойную дозу морфия и предупредила о предстоящем хирургическом вмешательстве. Шевцов занимал одну из больничных кушеток, выстроившихся бесконечными тесными рядами. Никакой приватности.