Время текло инквизиторски вяло. Наконец Шевцова вызвали в операционную, укололи морфином, дали втянуть кокаину – и велели терпеть. Под скальпелем Шевцов выпучивал глаза, стиснув рот. Хрипы потоком извергались наружу. Хирург, не отвлекаясь от работы, деловито покрикивал, чтобы терпел и не дергался.
Окончив истязание, его снова отослали в палату. Шевцов затребовал еще одну дозу морфина и отключился. Ему мерещилась Дворцовая набережная. Их взвод торжественно марширует под щелкающим по ветру бело-сине-красным флагом. Здоровое, мощное счастье их молодости солнечными бликами отражается в окнах; раскатистое «ура» заполняет пространство. Милые барышни сверкают в толпе радостными улыбками. Незабвенные дни юнкерских сборов. Валерий Валерьянович медлил открывать глаза – не хотелось возвращаться в неприглядную действительность.
Стоя в ногах кровати, его созерцало милое, юное создание в медицинской форме. Дружеская улыбка раздвинула потрескавшиеся губы Шевцова:
– Хорош Квазимодо?
Варя прыснула и, забавно смутившись, быстро отошла.
Каждый день Шевцов неукоснительно отправлялся в процедурную на перевязку. Медсестра усердно промачивала марлю водою – и все равно приставшая к ране повязка отдиралась с жестокой болью. Шевцов молча корчился, не желая терять достоинство.
– Терпеливый какой, богатырь, – беззлобно подначивала сестричка.
Боль и кровь были для нее обыденностью.
Шевцова сестрички ублажали: раздобыли удобный матрас с приличными простынями, самые мягкие полотенца, не пропускали уколы обезболивающего. Начинали с него раздачу пищи и первым вызывали на процедуры. Шевцов воспринимал даруемое ему предпочтение с непроницаемым спокойствием, оставаясь по сути глубоко безразличным. Со времени расставания с Лизой всякий намек на нежные чувства вызывал у него чувство сильного отторжения.
Возвращаясь в палату, Шевцов укладывался на кровать и мысленно прокручивал в голове: где допустили ошибку в стабилизации линии фронта? Какие подразделения и орудия нужно было расположить по-другому? Рана ныла, Шевцов отмахивался от нарастающей муки, пока Варвара не приносила шприц с морфием. Он ждал ее появления, как освобождения, позволяющего отвлечься от изнуряющей боли.
Имея отличную память, Шевцов в деталях мог представить себе отмеченную на карте диспозицию русских сил и сопоставить ее с реальным положением дел. Наскучив разбором так и не осуществившихся планов, Шевцов принимался складывать стихи. Сперва выходило несуразно, но со временем строчки обрели гармонию, заструились ручьем, даруя отдохновение от непрерывных мыслей о войне.
– Приговариваются к расстрелу… – саднящий гриппозный голос капитана Дружного чуть дрогнул.
Слушавшие приговор хмурые люди реагировали по-разному. Широкоусый ополченец с Питерской верфи ожесточенно сплюнул под ноги; вольноопределяющийся вечный студент заплакал, ненавидя себя за глупейшие слезы; мобилизованный деревенский лапоть повалился на колени, неистово крестясь; смуглый плосколицый бурят заозирался, пытаясь прочесть по лицам, что происходит: он не вполне понимал по-русски.
Военно-полевой суд определил вину пойманных дезертиров, особенно уделяя внимание отягчающему обстоятельству: солдаты захватили оружие – винтовки, так необходимые фронту. Приговор поспешно привели в исполнение. На этот раз труды агитатора Бориса Емельянова по расшатыванию армии и распространению с дезертирами революционных идей пропали даром.
Доставили письма, и Шевцов нетерпеливо повернул голову – так и есть, письмо от отца. Тот пытался поддержать, как умел: уверял, что мужчинам уместны шрамы и что он, безусловно, гордится храбрецом-сыном. Валерьяну Валерьевичу довелось поучаствовать в комитете по финансированию заказа на изготовление мыла для фронта, о чем он и сообщил. В церкви они каждый день служат панихиды по павшим и молебны о здравии воинства: держитесь, мол. «Боевой отец», – улыбнулся Валерий. Знакомый почерк навеял воспоминания о семье и Петербурге. Будто дома побывал.
– Письмо получили? – полюбопытствовала Варвара.
Шевцов был замкнутым – мужчиной, недолюбливавшим посторонние взгляды через плечо, но сегодня его потянуло поделиться впечатлениями с доброжелательным собеседником. Полная детского сочувствия маленькая Варя замечательно к тому располагала.
– От отца. Давно не виделись. Он в Гатчине – городок такой в предместьях Петрограда.
– Да я ведь родилась в Питере, знаю.
– Петербурженка? Земляки, – благодушно отозвался Шевцов, – а в городе где живете?
– В Рождественской слободе.
– Милая, что же ты делаешь на войне?
– Нужда погнала: жалованье платят и пайки дают.
– Сколько тебе лет? Как же тебя отпустили? Где твои родители?
– Не помню я родителей. Отец мастером был на Путиловском. Его убили в январе 1905-го. Мама умерла через полгода. И – вообразите – все от нас отступились. Как с работы снимать да за стачку ассигнациями выдавать – у политических деньги были, а как за семью убитого вступиться, так и дела никому не стало. Старшие брат с сестрой меня поднимали. Слава Богу, помогал один благодетель. Тем и держались.
– Соболезную. Как отец погиб?
– Во время шествия рабочих к царю.
– Вот как? С гапоновским «Сообществом»?
– Кажется, да. Да он и не хотел идти, забастовщики с работы только что не выгнали. Уговаривали рабочее товарищество не посрамить. Сестра рассказывала.
– Где ж такая трагедия произошла?
– У Нарвских ворот. А вот наша семейная карточка. Замусолилась, конечно, но разглядеть можно.
Варвара достала из-за пазухи и бережно развернула бумажный конверт:
– Видите? Это я маленькая совсем.
У Шевцова перехватило дыхание: широкое усатое лицо расстрелянного рабочего на потемневшей от свернувшейся крови мостовой намертво въелось в память.
– Постой, как отца звали?
– Николай Николаич Чернышов.
Шевцов приумолк. Вот как повернулось. Валерий Валерьянович не осмелился рассказать Варваре правду о смерти ее отца.
С того дня Варя частенько подсаживалась к Шевцову поболтать; между ними потихоньку протянулась незримая нить взаимной симпатии. Девушка была единственной, кого Шевцов допустил в свой обособленный внутренний мир. Валерий Валерианович встречал ее с ласковой приязнью, словно специально поджидал. Варя отвечала простодушным восхищением, не умея этого скрыть. Шевцова трогало наивное благоговение славной девчушки. В палате над ними подтрунивали. Варенька вспыхивала и спешно удалялась. Шевцов, отворачиваясь, улыбался в подушку. Ему стало легче ждать выписки.
Ко времени прибытия в прифронтовой лазарет Варвара еще не вполне распрощалась с детством. Но война не спрашивает возраста. Ей наскоро пришлось осваивать азы выживания при отсутствии гигиенических удобств, неограниченном рабочем дне и частой передислокации лазарета. Это не мешало ей оставаться жизнерадостным и милым ребенком, должно быть, благодаря молодой энергии и природной выносливости. Варя практически не подвергалась непристойным приставаниям раненых, по контрасту с куда более приметными девушками старшего возраста. Варя терялась на фоне своих товарок, что было ей на руку: так она избегала нескромного мужского любопытства.
По неопытности Варвара не раз получала выговоры. Но на войне учатся быстро. Рук отчаянно не хватало. Постепенно ей стали доверять дела посложнее – от первичного осмотра на сортировке поступающих до ночных дежурств по отделению, во время которых нужно было до прибытия врача ставить катетеры, останавливать кровотечение разбереженных перевязками ран, управляться с кислородной подушкой, прикладывать пиявки, пускать кровь гипертоникам. Юность девушки вызывала у раненых недоверие. Варя должна была доказывать, что обладает нужными навыками и работоспособностью. Убедившись в смышлености и легкой руке молоденькой медсестры, раненые довольно скоро начали требовать к себе именно Варвару. Работая, она бывала нарочито серьезна, боясь оплошать. Со временем, впрочем, девушка научилась непринужденно шутить и балагурить во время процедур – пациенты отвлекались и легче их переносили.
Вся Варина жизнь теперь сосредоточилась на работе. Праздные воскресные прогулки по Петрограду, подруги по женской гимназии, девичьи секреты, нашептанные милой сестре, бантики, фасонные переднички, куклы и скверики – все осталось немыслимо далеко, в невозвратном прошлом.
После гибели старшего брата-кормильца Варе пришлось определиться в Красный Крест. К сестре Марии Николаевне посватался вежливый купеческий сынок. Варвара, закончив учебную практику в Царскосельском госпитале и не желая мешать молодым, подала прошение о направлении в полевой госпиталь. Охотников ехать в лазарет действующей армии в прифронтовой зоне находилось немного – юную Варю взяли без опыта, не предъявляя поначалу особых требований. Варвара скоро приняла свой жребий: сирота не была избалована жизнью.
Со временем опыт ранней самостоятельности развил в девушке неприхотливость и уживчивость, которые сочетались с обезоруживающей наивностью, безоглядным великодушием и внутренней чистотой. Словно не была она уроженкой развращенной до мозга костей, сумасшедшей столицы. Грязь не приставала к ней: она ее и не замечала. Собственно, сама ее натура росла из незримого мира, созвучного миру отца и сына Шевцовых, несмотря на разницу в происхождении и возрасте. Не из-за этого ли внутреннего родства наладилось между неискушенной Варей и умудренным жизнью Валерием Валерьяновичем безотчетное тяготение, хоть Шевцов и привечал ее с шутливой иронией, добродушно посмеиваясь над Вариным ребячеством.
Ее девчоночье жизнелюбие и сердечная прямота, в сочетании с удивительной неуязвимостью для пошлости, заставляли Шевцова повторять про себя любимые с училища строки:
Ты была светла до странности
И улыбкой – не проста.
Я в лучах твоей туманности