Через день Мария Николаевна вновь обнаружила у прилавка фигуру застенчивого мужчины в шинели:
– Что, опять беспокоит?
– Беспокоит… не бок. Вы облегчили мне муку – позвольте в знак благодарности преподнести небольшой презент, – Томшин, стесняясь, передал ей плитку российского шоколада и, помявшись, высвободил из-под шинели ветку оранжерейной абелии.
– Где же вы… в такое время… и весной, – обрадовалась мадемуазель Чернышова, тут же спохватываясь и делая строгие глаза.
Вечером взволнованная Мария возвращалась домой. В мечтах она уже увидела себя под руку со славным новым другом – и рассердилась: «Дуреха, просто зашел поблагодарить… А, может, он и женатый вовсе, а у тебя – свой жених».
Но понравившийся военный приходил снова и снова – и она уже ждала его появления. В тесном помещении словно по-рождественски звонили бубенцы, созвучные дверному колокольчику.
Не в пример ее завидному жениху, разжалованный в прапорщики Томшин мало что мог предложить Марии Николаевне, кроме открытого сердца. Но видно, не зря говорят: проживешь и в шалаше, коли милый по душе. Не напрасно она так долго тянула со свадьбой. Слава Богу за все.
Запоздав на пару месяцев, Шевцова чудом догнало письмо с Петроградского почтамта от Илоны Паниной. Последнее время почтовые связи сбоили из-за бесконечных стачек. Волнения дневного перехода не позволили вскрыть долгожданный конверт днем – прочитал только ночью.
Лялечка писала из Гатчины о похоронах Валерьяна Валерьевича, которого безутешная прислуга нашла в уже остывшей постели. На похороны собрались горожане; приезжали и старинные сослуживцы. Старшего Шевцова любили за великодушие и справедливость. Ценили и уважали, справедливо считая человеком чести и верным товарищем.
Валерий Валерьянович не спал – воспоминания детства, помноженные на скорбь, томили бессонницей: «Батюшка… прости. Редко писал тебе…». Он ощутил себя бесприютным и сирым, как после смерти матери. Поколебавшись, Валерий растормошил похрапывавшего товарища:
– Серж… У меня умер отец.
Дружной отчаянно потер непроизвольно смыкающиеся веки:
– Мне жаль, Валер. Правда, очень. Я могу чем-то помочь?
– Нет, пожалуй.
– А… ну, если что… – Офицер провалился в сон на середине фразы, уронив голову.
Шевцов встал, отодвинув сохнущее белье, прошел по вонючей брезентовой палатке. Одиночество одолевало. Ему решительно не с кем было разделить свое горе. Встрепенувшись, нащупал конверт в кармане гимнастерки и вышел на лунный свет. Присев на бревно, достал карандаш, шершавый сероватый листок. Напрягая глаза, с торопливой безысходностью принялся изливать на бумаге горечь потери и скрутившую все его существо муторную тоску. Запечатал конверт, надписал: «Чернышовой Варваре Николаевне». Пристроил письмо обратно в карман, потянулся, разминая затекшие члены. Чувство облегчения и будто бы выполненного долга помогли обновить здравые силы души и тела. Над палаткой вяло занимался безжизненно холодный, мертвяще блеклый рассвет.
Валерия Валерьяновича покалечило во время обстрела: на правой руке он лишился конечных фаланг двух пальцев, а на третьем – еще и средней. Слава Богу, был левшою.
Полковой врач аккуратно почистил раны, удаляя размозженную плоть. Заживало три месяца – видно, подводило скудное питание. Шевцов начал чувствовать свои пальцы так, словно те были целыми. Фантомные ощущения, – как объяснил ему доктор.
Варвара Чернышова в письмах ободряла. Молилась за него – Шевцов почти осязал ее поддержку. «Как же это важно – иметь душевную опору», – благодарно размышлял Валерий Валерьянович.
По окончании лечения он перевелся на преподавательскую должность в Михайловское артиллерийское училище. А возвращаясь домой, решился навестить своего ангела-хранителя с медицинской планеты.
Слезая с подводы, Шевцов заметил начальника лазарета и поторопился к нему:
– Сергей Викторович! Вы меня помните?
Полный высокий дядька по-тараканьи пошевелил мохнатыми усами:
– Нет-с… С кем имею честь?
– Шевцов, командующий полком из 23-й пехотной, доставлен был с ранением из Литвы. В руку. Около года назад.
– Постойте – осколочное правого плеча и ожог спины?
– Так точно. У вас феноменальная память.
– Какими судьбами? Снова ранение?
– Собственно, я не затем… Убываю с фронта в столицу. Хотел бы напоследок повидаться с одной из медицинских сестер, Варварой Чернышовой.
– В самом деле? – Казалось, что Сергей Викторович рентгеновским взором просветил всю сущность собеседника.
Шевцову стало не по себе.
– Где я могу ее найти?
– Голубчик, я не слежу за перемещениями работников. Обратитесь к старшей госпитальной сестре. И кстати, постарайтесь не мешать работе персонала.
Шевцов двинулся в сторону оживленной возни мобилизованных гражданских в поношенных шинелях, часто не подходивших им по размеру. Готовили лазарет к отъезду, грузили кровати с матрасами. В центре этого муравьиного движения озабоченно вертелась облаченная в стеганую поддевку молоденькая сестричка.
– Зайцев, зачем вещи роняешь? Сам падаешь? Под ноги смотри, Ванька-Встанька, – деловито распоряжалась хлопотливая управительница, – Черемушкин, зачем прижал матрас, как девицу? Ты же по грязи его волочишь!
– Варвара Николаевна, руки дрожат – изнемогаю!
– Отчего-то в столовой дрожания рук не наблюдается. За час четыре перекура! Гляди, еще один – и вместо обеда курить навсегда отправишься.
– Куда грязное белье, Варвара Николаева? – подскочила махонькая, всклокоченная санитарка.
– Оля, кто же стирает перед дорогой? А то высохнуть не успеет – по пути протухнет.
Шевцов развеселился, отметив командирское усердие юной начальницы.
– Варвара Николаевна, разрешите обратиться! – пряча улыбку, окликнул Валерий Валерьянович.
Варвара оглянулась, так и засияв от удовольствия:
– Как я рада вас видеть! Надолго к нам?
– На пару дней всего. Заехал попрощаться.
– Что так? – опечалилась девушка.
– В столицу послан.
– Не вернетесь?
– Не вернусь.
– Что ж… Попрошу Машеньку проводить вас на кухню. Наверно, голодны с дороги?
Шевцов кивнул.
– Отдохните до вечера. Мы погрузку закончим. Через день основной состав передислоцируется, мы через неделю к ним присоединимся. А завтра воскресение, вполне удачно. Тогда и поговорим как следует. До встречи.
Вопреки ожиданию Шевцову удалось повидаться с Варей в тот же вечер. У девочек, весь день проведших в работе, хватало прыти еще и собираться компанией: молодость есть молодость. Валерий Валерьянович с дороги угодил на такую вечеринку.
Сперва декламировали стихи, избегая, словно заранее договорились, сюжетов смерти, войны и страдания: этого в избытке хватало в их нынешнем бытии. Неунывающе зазвучали звонкие строфы:
Весело. Вольно. И молодо.
Все Мир Новый рожаем.
С солнца червонное золото
Падает урожаем.
Звеним. Торжествуем. Беспечны.
Будто дети – великие дети,
У которых сердца человечны,
А глаза на весеннем расцвете.
Станем жить. Создавать. Вспоминая
Эту песню мою бирюзовую —
В дни чудесного волжского мая
Долю Разина – быль понизовую.[26]
Прочла любимое и Варвара Николаевна:
Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь Великого Петра.
Ветер душный и суровый
С черных труб сметает гарь…
Ах! своей столицей новой
Недоволен государь.[27]
Похоже, стихи пришлись по душе Валерию Валерьяновичу, судя по одобрительной улыбке, от которой засветились его ореховые глаза.
В продолжение вечера неунывающие работницы шприца и клизмы затеяли танцы. От участия в них Варвара Николаевна по обыкновению уклонялась.
Шевцов, прислонясь к двери, тоже молча наблюдал молодежную вечеринку. В среде хохочущих бодрых девиц фронтовой офицер представлялся себе ископаемым, настоящим реликтом. Между тем, к нему то и дело подлетали порхающие молодые особы, теребя и приглашая на модное танго. Шевцов тактично отнекивался, ссылаясь на простывшую спину. Ему сделалось не по себе в оранжерее с пряными орхидеями, жаждавшими садовника. Валерий Валерьянович не спеша разбавил себе спирту, мысленно чокаясь сам с собою.
Он с терпеливым стоицизмом потирал колючий подбородок, внимательно поглядывая на девушек. Однако как переменилась Варя: в ней проявились уверенность, достоинство, цветущая миловидность и неторопливая грация. Тактичность в обращении и сдержанная приветливость выявляли благожелательный и твердый характер. Она выгодно выделялась среди товарок по лазарету – была строже, милей и естественней.
Впрочем, время от времени, бросая быстрые взгляды на Шевцова, славная Варя чуть заметно плутовски сощуривала глаза, зная, что нравится и что хороша собой. Юница давно миновала пору тайно томящего безгласного обожания и сама себе не призналась бы в том, что, хотя Шевцов проник в ее сердце шипом, немилосердно ноющим при малейшем движении души, она неосознанно, исподволь, с извечным девичьим любопытством осторожно испытывала просыпавшиеся в ней женские чары.
Покосившись на Валерия Валерьяновича, Варя решилась принять приглашение настойчивого кавалериста франтоватого вида с рыжим, подмазанным постным маслом чубом и любезным оскалом. Партнер с бесшабашным удальством закружил безучастную Варвару Николаевну. Ей были неприятны его похотливые потные прикосновения – распаренный танцор не в меру цепко удерживал и плотоядно поедал глазами партнершу. Бедная Варя никак не ожидала такого поворота. Пытаясь отстраниться от нежеланного обожателя, она предпринимала отчаянные попытки высвободится, упираясь ему в грудь. Тот настырно пытался прижать ее к себе, и только страх публично осрамиться перед Шевцовым удерживал Варвару от того, чтобы прекратить танец и вырваться.