Пребывающий в состоянии крайнего возбуждения Валерий Валерьянович наведался к Паниным. В прихожей он заметил фетровое пальто отставного полковника: тот давно выходил на люди в штатском, опасаясь провокаций распоясавшихся бунтарей.
– Ну вот, Константин Назарыч, кажется, сбываются самые худшие из прогнозов.
– Не паникуй, дорогой мой: Ставка пришлет верные войска и все успокоится.
– Да я, собственно… Мне терять нечего, кроме головы и чести. Но по нервам щекочет. Чувствую полное бессилие. И побаиваюсь, что в этот раз так легко не обойдется.
– Что они там кричат? Опять хлеба?
– Нет, на этот раз требуют свержения самодержавия.
– Тогда – вешать.
– Всю толпу?
– Пожалел? Это мятежники. Тем более, по законам военного времени.
– Мятежников теперь – с полстраны. Слышали новости? Волнения докатились до Москвы, Кронштадта, Ярославля и Твери. Всех повесить?
– Всех. Слыхал, что в Кронштадте восставшие без суда и следствия расстреляли десятки офицеров! А вот из-за колеблющихся как раз подавить бунт и не удается… Или у тебя наготове другой вариант?
– Ты мое мнение знаешь.
– Про всеобщее покаяние? Утопия.
– Мнимая. Утопично оттого, что каждый на прочих кивает.
Разговор лопнул перепревшим сыромятным ремнем: с всклокоченным пушком на темечке заехала поприветствовать крестного розовенькая после сна, зевающая Тася – на маминой груди.
Валерий Валерьянович поднялся принять крестницу на руки – та немного подребезжала нутряным голоском от неудовольствия, отнятая от теплой матери. Но скоро утешилась, забавляясь шевцовскими знаками различия на мундире. Илона улыбалась, довольная самым роскошным на свете младенцем. Последнее время девочка с помощью бабушкиных рецептов поправлялась от золотухи – и сон ее налаживался. Кормящей вымотанной Илоне так необходим был отдых; тем более, что она опять ходила непраздной.
В городе все чаще гремели выстрелы. Из озлобленной толпы – в сторону защитников порядка и, наоборот, из воинских частей, отбивавших товарищей, – в революционный сброд.
А 26 февраля – по решительному распоряжению Государя унять тыловых предателей – армейцы наконец открыли по мятежникам настоящий огонь. В ответ ожесточение бунтарей достигло высочайшего накала. И, несмотря на настежь распахнутые теперь лавки военных резервов, они позабыли свои хлебные требования: теперь они добивались безоговорочной смены власти.
Стрельба возбудила рост стихийных возмущений. Павловский полк и Петроградский гарнизон перешли на сторону восставших. Чернь разграбила склады оружия. Вооружались все, кому не лень. Жгли полицейские участки. Захватили тюрьму и в порыве благодушия выпустили всех заключенных подряд, не исключая воров и насильников. Те не заставили себя уговаривать и быстро принялись за привычное дело: город накрыло бандитским террором. И, в довершение всего, восставшие, взяв в осаду Адмиралтейство, принудили к капитуляции коменданта Санкт-Петербурга генерал-лейтенанта Хабалова. Таковы были события, пережитые Петроградом в феврале 1917-го.
Попечением властолюбца Родзянки заседал теперь Временный Комитет Государственной думы, уже деливший будущие министерские портфели. Что не мешало Петроградскому совету рабочих депутатов заседать в Таврическом дворце – здании Государственной Думы.
2 марта заговорщики-генералы, предавшие забвению присягу, одержимые жаждой власти и завистью к несомненно ожидающим Государя близким лаврам победителя, вынудили Его Величество подписать отречение от престола, и тем же днем Временный комитет Государственной Думы явил на свет анемичное и бессильное, обреченное на быструю гибель дитя, названное Временным правительством.
Первым же указом Петроградский совет при потворстве нового правительства добивал российскую армию, непосредственную угрозу незаконнорожденному уродцу: солдатам предписывалось более не придерживаться дисциплины, что было немедленно понято на местах как дозволение расправляться с командирами и выбирать себе новых.
Тем временем жонглеры от политики всех мастей отчаянно балансировали на шестах революции, стремясь перехватить выбитые из государевой руки, летящие в бездну державу с булавой. Ловкачи-проходимцы, предатели и циники отличались друг от друга исключительно политической вывеской и степенью решимости подавить всех, кто придерживается иного мнения.
Не удивительно, что «Союз Михаила Архангела» и партии явных монархистов теперь были вовсе запрещены. Левым радикалам-террористам, напротив, расчистили все пути.
Временное правительство, в усердном рвении пошатнуть государственные устои Империи, отличилось разрушительными указами о полной и немедленной амнистии заключенных, политических и уголовников, одновременно с роспуском полиции, упразднением жандармерии, ликвидацией контрразведки, увольнением губернаторов, списанием только что построенных военных кораблей. Продолжились сии гениальные перемены печатанием диковинных денег в невиданных количествах и введением в городах продовольственных карточек. Волна глупости и предательства накрывала страну.
Господин Шевцов, в сердцах, громко и не стесняясь в выражениях, комментировал речь премьер-министра Британии Ллойд Джорджа. Узнав о падении самодержавия, тот ликовал: «Одна из целей Англии в этой войне уже достигнута».
Не найдя в себе сил поверить прочитанному, углубившись в газету, Валерий Валерьянович топтался на углу, ожесточенно растирая себе ухо, – точно оно принадлежало Ллойд Джорджу:
«Русский ковчег не годился для плавания. Этот транспорт был построен из гнилого дерева, а экипаж был никуда не годен. Капитан ковчега способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана избрала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке. Руль захватила беспорядочная толпа советников, набранных из Думы, советов солдатских, матросских и рабочих депутатов, политических организаций всех видов и направлений, которые растрачивали большую часть времени и сил на споры о том, куда направить ковчег, пока в конце концов ковчег не был захвачен людьми, которые хорошо знали, куда его вести».
Валерий Валерьянович негодовал: будто не британские шпионы годами участвовали в подготовке взрыва фрегата Российской Империи? Отзыв Ллойд Джорджа словно имел целью отвлечь внимание читателя от реальной роли британских «союзников» в крушении великой державы.
Шевцов не заметил, как бдительный пацан, продавец газет, недружелюбно зыркнув, отлучился на противоположную сторону – к патрулю безобразно пьяных солдат с красными нарукавными повязками. Те, пошатываясь, двинулись к Шевцову:
– Эй, офицеришка! Пригнись-ка, как деды наши гнулись!
Навалились разом – опрокинули. Уже лежащего, безнаказанные, увлеченно пинали ножищами в кованых сапогах. И враз припустили, вспугнутые выстрелами: то был Томшин, выскочивший из дому на крики распоясавшихся наглецов. Провел Шевцова к себе – умыться и прийти в себя. И до этого разделяя взгляды друг друга, теперь они сдружились еще крепче.
Обходными путями притащилось письмо от Дружного: «Такие дела, дорогой мой Шевцов, что не бывало отродясь. В армии – хаос и смута. Солдаты повредились разумом, избирают себе командиров из серейших своих представителей. А нас взашей гонят из армии. Дезертирство поголовное. Кто остался – митингуют день и ночь. Создали себе какие-то комитеты и всем диктуют: когда есть, когда спать, куда роту направить, как и кому распределять оружие. Дисциплины нет и в помине; втыкают винтовки в землю и братаются с противником. Приговорили к расстрелу полковника Гузеева – и ведь исполнили. Конец Российской Армии, Шевцов. Некому обороняться от немцев».
– Вот что, Дегтярев, отчего это моя газета в твоих руках очутилась?
– А вы не слыхали, господин капитан? Частную собственность товарищ Ленин скоро вовсе отменит.
– Для начала неплохо бы вспомнить про «ваше благородие». Во-вторых, изволь передать выпуск. И потом – с какой стати я должен знать, что за жох этот Ленин и какой он бред излагает. Где вы все этого набрались – в вашей большевистской ячейке? Или он еще пуще – анархист во плоти?
– А я бы на вашем очень даже поинтересовался. А то этот «жох во плоти» к ногтю вашего брата дворянина скоренько не прижал бы! И «благородиев» после отмены самодержавия – забудьте, – ерепенился рядовой, впрочем, неохотно передавая Дружному газету, датированную 27 марта 1917-го года, очутившуюся на передовой Юго-Западного фронта с недельным запозданием: почта действовала с перебоями.
Капитан Дружной, читая новости, невольно подскочил, привлекая внимание своего оппонента.
– Этого не может быть! Ай да Временное правительство – и это после прежних миролюбивых заявлений о скором окончании войны. Видно, вашего солдатского брата только задабривали, – с ехидством обратился он к рядовому Дегтяреву.
Тот, позабыв про нахальную браваду, подскочил к Сергею Александровичу, искательно заглядывая в лицо:
– Что там?
– Воюем до последнего, Дегтярев. – Дружной, неопределенно ухмыляясь, направился к дощатой офицерской постройке – поделиться новостью.
Оттуда, подскакивая и ударяя саблей по заснеженным траншейным укреплениям, уже бежал поручик Лесник:
– Господин капитан, вы слыхали? Министр внутренних дел Милюков опубликовал заявление от имени Временного правительства: Россия подтверждает союзнические обязательства и претендует на контрибуции и получение проливов! Война продолжается до победного!
– Знаю, поручик Лесник. Не забывайте про субординацию, а то совсем вы с этими нововведениями ошалели.
В получившей эти известия части Дружного начался спонтанный солдатский митинг, кипящий негодованием. Дезертирство удвоилось – и не было возможности воспрепятствовать этому: Временное правительство отменило смертную казнь.