Командование отступавших частей Добровольческой армии горячо сожалело о неудачной попытке утаить прах убиенного генерала на оставленных территориях.
– Не думаете же вы, господин полковник, – возражал Шевцову генерал Романовский, – что расправой над Корниловым и его останками возможно уничтожить его дело? Могут расстрелять Корнилова, отправить на каторгу его соучастников, но «корниловщина» в России не погибнет, так как «корниловщина» – это любовь к Родине, желание спасти Россию, а эти высокие побуждения не забросать никакой грязью, не втоптать в нее никаким ненавистникам России.
Между тем, белая Добровольческая армия продолжала отступать под натиском красных.
– Захар Анатольич… Узнаете? Это Шевцов.
– Проходите побыстрее – подальше от бдительных глаз, Валерий Валерьянович. Разумеется, узнал. Откуда и куда движетесь? Выходите на свет – в прихожей темновато.
– Вернулся в поисках пропавшей невесты. Генерал Корнилов погиб при штурме Екатеринодара; я был доверенным лицом Лавра Георгиевича еще при Временном. На постой попрошусь… На пару дней. В солдатской шинели, видите ли. Да выражение глаз, говорят, выдает.
– Да-да… Таких сейчас немало. Нас ищут и, к сожалению, находят. Чрезвычайка не дремлет.
– Господин Томшин… Что же это. У вас форма спеца РККА?
– Есть такое дело.
– Вы… большевик? В «товарищи» записались? Тогда, пожалуй, моя судьба предрешена.
– Отнюдь нет. Надеюсь, меня никогда не запишут в доносчики. И не большевик. Но в РККА – своей волей.
– Как это возможно? Помилуй, Бог!
– Очень даже. Выслушать желаете? Или сразу осудить и возненавидеть? Последнее теперь в моде.
– Я вас всегда уважал, Захар Анатольевич. По старой дружбе выслушаю, пожалуй, хотя сомневаюсь, что мы споемся.
– Не изволите чайку?
– Вы серьезно?
– Вполне. Голодны?
– Неважно… А впрочем – да. И устал.
– Располагайтесь. Сейчас все устроим. Ну вот, так-то лучше. По стопке белой?
– Пожалуйте. Напряжение огромное, хоть отпустит.
– Может, по старинке, на «ты»?
– Не мягко ли стелешь? А, впрочем, черт с тобой – загнан, как волк. Рассказывай. Как ты дожил до такой жизни: переметнуться в стан врагов Родины.
– Поаккуратней с определениями.
– А как иначе прикажешь? Станем факты своими именами называть. Чего уж кокетничать, не на смотре невест. Ты – человек чести и защищаешь Советы? Вместо нашего славного прошлого?
– Понимаешь, Валерий… Как бы тебе подоходчивей… Я много размышлял. И вот, оглянулся в прошлое – и открылось мне, что не хочу я защищать прежнее. Защищать что и кого? Различие сословий? Надменную аристократию и либеральных трепачей, предавших Государя? Промышленников, нажившихся на войне? Паразитический образ жизни помещиков? До смерти надоевших некомпетентных генералов, отягощенных незаслуженными орденами? Мы присягу давали Самодержцу – где он теперь? Да и законно ли его отречение? Ах, присягать Временному Правительству? Кого как, а меня – Господь миловал. И потом: присягу приносят однажды. Вручать свою честь кучке самозваных крикунов, вырывающих друг у друга портфели и не имеющих даже приблизительного представления о реальном устройстве государства? У каждого из сих псевдогосударственных мужей – свой мифический мир, в котором они сливались в экстазе со своими иллюзиями и кучкой ближайших единомышленников. Что осталось святого после их поголовного предательства? Только Родина. А тут очень надо подумать, кто сможет удержать остатки государства, не допустив немцев – безусловных врагов – на нашу землю? Далее. Кто в настоящее время имеет какую бы то ни было внятную стратегию дальнейшего развития страны и жестко ее придерживается? У кого твердая партийная дисциплина и централизованное принятие решений без мягкотелых советчиков на местах? У большевиков много популярных и популистских лозунгов, замутнивших разум и многим нашим… И все же. Власть – преходяща, как показала история. А Отчизна – непреходяща. И что это такое – Отчизна? Земли, территории? И это тоже. Но в первую очередь – народ, люди. Дочиста ограбленные властями предержащими, доведенные до ничтожества, веками презираемые, отторгаемые вельможами, обделенные не только культурой, но и элементарной грамотностью! Можем ли мы пенять на темную дремучесть этих людей? Нет. Можем ли себе позволить бросить этот несчастный, многократно обманутый, слепой народ, ведомый на заклание быстро сменяемым идеалам? Народ без нас может сгинуть окончательно, кануть в междоусобицу. Наш долг – быть рядом до конца, как бы Господь ни рассудил нашу судьбу далее. Что бы мы ни получили, это только малая доля того, что мы можем предложить для искупления. И наша вина в том, как богопротивно была устроена вселенная нашего бытия. В самом деле:
Может быть, это смутное время
Очищает распутное племя;
Может быть, эти лютые дни —
Человечней пред Богом они,
Чем былое с его благочинной
И нечестья, и злобы личиной.[30]
А советчики, большевики… бич Божий для нашего вразумления. Потому и попущена им власть.
– Нас просто перевешают.
– Надо быть готовым подставить плечо Родине, пусть и ценою жизни.
– Это не исповедничество.
– Исповедничество не всем дано. Можно сказать – лучшим. Но мой выбор – по крайней мере, честный: оставаться с родным домом, всеми заброшенным. И да, возможно, понести плату за прошлое.
Томшин вышагивал по комнате, рассуждая долго и убедительно. Одинокий сиплый всхрап подсказал Захару Анатольевичу, что он дискутирует без собеседника.
Александр Мартианович, отец Сержа Дружного, стремительно эвакуировался к родственникам в Омск: не дожидаясь большевистских декретов, крестьяне его уезда пустили красного петуха в усадьбу, укрывая в пожаре следы разбоя. Потом экспроприировали плодородные помещичьи земли, не скрываясь, уверенные в собственной безнаказанности. После многих надрывавших глотки страстных споров пришли к заключению, что земли надобно делить по старинке, жребием. По старой памяти они тут же устроили неудачную чересполосицу. Да иначе и не умели.
Только успели собрать обильный урожай с щедрых барских земель – нагрянули исполнители совнаркомовского Декрета о продовольственной диктатуре.
Вчерашние расхитители горестно вопили о несправедливости Советской власти. Шутка ли, плоды напряженного годового труда отдать за пачки керенок, повсюду пользуемых, за недостатком газет, в отхожих местах.
Подкупленные батрацкие выскочки, назначенные командирами продотрядов, наводили большевистских добытчиков на зажиточные хозяйства и места где, вероятно, укрывался хлеб. Деревни взорвались изнутри враждою и склоками.
Рдяной молох революции, питаемый ненавистью и страхом, жадно требовал новых приношений. Предателей самодержавия ждало предательство революционеров. Большевики впихнут крестьян в прокрустово ложе земельной национализации. Проект основного закона о земле, разработанный Учредительным собранием, никогда не будет рассмотрен. Большевики разгонят «учредителей», жестоко подавляя демонстрации в их поддержку. О расстрелах этих мирных выступлений историки предпочитают не поминать, в отличие от спровоцированного революционерами пресловутого «кровавого воскресенья».
Глава 2Где ты бродишь, судьба моя
Захар Анатольевич нежно приобнял жену:
– Не горюй, дружочек, сыщется твоя Варя.
Мария Николаевна пребывала в печали: вот уж пятый месяц нет от Вареника-Ватрушки вестей.
Валерий Валерьянович, напротив, и не думал ее успокаивать, стоял над душой, требуя припомнить всех возможных адресатов – знакомых и московских подруг.
Томшин отозвал Шевцова:
– Зачем растравлять? Это чем-то поможет?
– Возможно. Пускай еще последние письма перечитает: кто еще упоминался. Или мне передаст.
– И ты поедешь искать?
– Определенно.
– Именно ты?
– Возражаешь?
– Валерий… Давай откровенно… Что тебе в Варе? Она же еще ребенок. Опомнись.
– Захар, ты меня за кого принимаешь?
– Но как прикажешь понимать? Несешься в Москву, будто тебе пятки жгут. И Маше Варвара писала, что ваши отношения торопятся выйти за рамки дружеских.
– Томшин, ступай-ка Марсовым полем. Оправдываться не стану.
– Хоть ты и друг, но я за Машину сестру…
– И я – тоже. Тебе опасаться нечего, а Варе – тем более. Мне Варя действительно дорога. А больше ничего не скажу.
В жаркой июльской Москве, где встречные тополя застенчиво и мягко роняли белесый свой пух, Шевцов напрасно штудировал адреса недавнего пребывания Вари: отправилась на фронт – в неизвестном направлении.
С наскоку потеснив бесшабашных парней, штурмовавших вожделенные трамвайные врата, Валерий Валерьянович продрался внутрь, по ходу продвижения рассчитавшись с матерого вида кондуктором – вечным дорожным мытарем и трамвайным гладиатором. Вскоре салон опустел: миновали Курский вокзал. Шевцов направлялся по домашнему адресу профессора Лучковского.
Спереди от Валерия Валерьяновича – портфеленосец в очках нудно воспитывал чадо с немытыми ушами, втолковывая тому необходимость извещать старшее поколение о школьных успехах и недопустимость сокрытия переэкзаменовки. Папенька жизнь узнал, слушай папеньку – посмотри, каков у него под мышкой киот бумагопроизводства верховного письмоводителя. А вчера еще был бесправным причетчиком полулегальной беспоповской церкви. Так-то грамота в люди выводит – при Советской-то власти.
Сзади лущили семечки, почитывая услужливую газетенку «Известия», с ведущим принципом существования «чего изволите». Скромный юный платочек, случившийся быть по соседству с разухабистым чтецом в лихой замасленной кепке, страдал и стеснялся пересесть, чтобы избежать бесцеремонных толчков в бок и навязчивых разъяснений интереснейших, с точки зрения владельца кепочки, статеек. Внезапно кепка затихла – и вдруг разразилась громкими возгласами. Пассажиры заозирались. Выглядывая из-под козырька, молодчик громко делился прочитанным: