Он передвинулся дальше к икрам и стал растирать бедра, снова не позволяя себе коснуться внутренней их стороны. Сильные пальцы разминали мускулы, разглаживали подошвы ступней. Октавия не шевелилась, и лишь по пробегавшим по коже мурашкам Руперт понимал, что она не спит.
Она уплывала в забытье, растворялась в томной неге. И когда муж перевернул ее на спину, тело было податливым, как глина. Она лишь чувствовала его бедра, которые теперь невесомо соприкасались с ее ногами. Руперт наклонился вперед, пальцы осторожно разглаживали веки, прошлись по щекам и лбу. Нежные, но сильные ладони переместились на грудь, круговыми движениями спустились к животу. Октавию пронзил томительный разряд наслаждения.
Руперт взял ее за руки, растер запястья, затем по нежной внутренней стороне рук поднялся к плечам.
Октавия смутно чувствовала, что муж улыбается. Он снова перевернул ее на живот. Девушка утонула в перине и почувствовала его тело на своем.
— Оказывается, у меня меньше самообладания, чем я предполагал, — прошептал он ей на ухо. — Ты не возражаешь?
— Нет, — ответила Октавия в подушку. — Давай. — Ее бедра раздвинулись.
Руперт подсунул руки ей под живот и скользнул внутрь. Жаркий огонь, захлестнувший тело, принес всеобъемлющий покой и благодарность за то, что горести, страхи и дурные предчувствия отошли в тень. Не нужно было думать об одиноком будущем, осталось лишь чувственное настоящее.
Октавия стала засыпать уже тогда, когда он еще был в ее теле. Руперт лежал рядом и слушал ее ровное, глубокое дыхание. Расслабленная тяжелая рука лежала на ее талии. Нужно найти выход из тупика. Нет, он завладеет кольцом, но не даст Октавии пожертвовать собой.
Ровно в два, как и было обещано, к дому на Довер-стрит подкатила карета. Октавия стояла у окна гостиной на первом этаже, и, хоть мысленно она была готова к этому событию, в груди у нее похолодело. Лакей спрыгнул с запяток, открыл дверцу, откинул лесенку и только после этого поднялся по ступеням к подъезду дома Уорвиков.
Октавии сделалось почти дурно, выступила испарина. Руперт из дома уехал, но предполагал в половине пятого вернуться к обеду. Как долго длятся дневные свидания? Достаточно ли двух с половиной часов? Поскольку Филипп в амурных делах слыл знатоком и сам назначал время, Октавия заключила, что промежутка с двух до четырех вполне достаточно, чтобы удовлетворить разыгравшееся после полдника вожделение. Но сможет ли она потом заговорить за столом с Рупертом? Сможет ли небрежно швырнуть ему кольцо и преспокойно заняться жареной куропаткой, словно бы ничего не случилось? И он лишь кивнет в благодарность и сделает вид, что ничего не произошло.
Октавия натянула перчатки, разгладила на пальцах тончайшей выделки кожу и шагнула к двери. Гриффин с плащом поджидал ее в вестибюле, и Октавия автоматически ответила, когда он пожелал ей доброй дороги.
Октавия забралась в карету графа. Слуга поднял лесенку и захлопнул дверь. В воздухе просвистел кнут кучера; лошади дружно взяли с места рысью, и вскоре экипаж свернул с Довер-стрит.
Нет, думала Октавия с холодной тоской. Как только дело с Филиппом Уиндхэмом будет закончено, прекратятся отношения и с Рупертом Уорвиком. Раз она побывает в постели другого мужчины, не сможет уже повториться сегодняшняя ночь. Даже если она отдалась с согласия… нет, поощряемая любовником. Даже? Вероятно, она хотела сказать, потому что?
Октавия закрыла глаза. Раздобыв кольцо, она выполнит свою часть сделки. И не вынесет, если Руперт вновь до нее дотронется.
Карета остановилась, Октавия ждала. Сердце бешено колотилось. Но вот дверца наконец открылась, и в глаза ударил яркий солнечный свет.
Девушка накинула капюшон и вышла из экипажа. Входная дверь отворилась, показался дворецкий. Ее рука легла на изящные кованые перила, и Октавия с трудом поборола желание вцепиться пальцами в металл, как утопающий хватается за соломинку.
Она очутилась в вестибюле с мраморным полом. Дворецкий поклонился, горничная присела в реверансе. Но оба не произнесли ни звука, словно Октавия была плодом воображения, лишь призраком. Горничная молча указала на лестницу с двумя пролетами, упирающуюся в полукруглую площадку.
Неожиданно Октавия услышала шорох шелков и уголком глаза различила какое-то движение. У дверей стояла Летиция Уиндхэм. Ее лучистые глаза казались двумя изумрудами на бледном лице.
Октавия отвела взгляд и поспешила за служанкой. Она чувствовала себя так, точно находится в пустоте, перемещается в вакууме. Казалось, ноги несут ее, не касаясь лестницы, рука парит над перилами и вовсе не она ступает по ковру, туда, к двойным белоснежным дверям.
Октавия шагнула внутрь.
Филипп Уиндхэм отдыхал в глубоком кресле у потушенного очага, на коленях лежала книга. Он поднялся навстречу Октавии.
— Дорогая, а вот и вы. — В голосе Филиппа прозвучала хрипотца, которую она раньше не замечала.
— Как видите. — Гостья сняла перчатки. Граф легкими шагами танцора подошел к ней; гибкое худощавое тело двигалось с необычайным изяществом. Снял с головы Октавии капюшон, сжал лицо меж ладонями, жадно потянулся к губам, и эта напористость наполнила ее новым страхом. Из глубины естества поднялось отвращение.
Уиндхэм выпустил ее лицо, отошел на шаг и неулыбчивыми глазами принялся рассматривать гостью, в его жестоких зрачках затаился голод. Взгляд блуждал по ее телу, проникал под одежду. На секунду он задержался на зашнурованной груди. Филипп протянул руку и неспешно ослабил шнуровку.
Корсет стал свободнее, и Октавия вздохнула глубже, но от ожидания бешено забилось сердце.
Филипп довольно улыбнулся, но в следующий миг он отвернулся от гостьи и направился к столику, где стояли графин и бокалы.
— Мадера.
Слово прозвучало не как вопрос, а как констатация факта, и Октавии не оставалось ничего другого, как кивнуть головой. Она приняла бокал и пригубила сладкое вино, надеясь, что оно вернет ей мужество.
Филипп был одет по-домашнему: без сюртука и без галстука, в просторном парчовом "халате поверх жилета, в рубашке и панталонах. Глаза Октавии были прикованы к жилету — под бежевым, собранным в оборку шелком она старалась разглядеть маленький карман и крохотный мешочек в нем.
Поставив бокал на столик, Октавия подошла к Филиппу, положила руки на плечи, затем просунула под полы халата и осторожно сбросила его на пол.
Граф стоял не шевелясь, лишь иногда подносил к губам бокал. Глаза его сузились. Руки Октавии заскользили по телу, и она моментально нащупала то, что искала. Сердце радостно забилось. Теперь, когда она знала, где находится кольцо, было так просто его взять.
Она стала расстегивать жилет — пуговицу за пуговицей, моля Бога, чтобы Филипп принял за страсть то, что было на самом деле страхом.
Но вдруг он схватил ее за запястья:
— Мне не нравятся женщины, которые берут на себя такую смелость. — Голос прозвучал удивительно холодно, в глазах появился лед.
Руки Октавии безвольно повисли вдоль тела. Она ощущала себя шлюхой, которая по неумению оскорбила клиента.
— Извини, Филипп, — пробормотала она. — Я и сама нахожу себя слишком пылкой.
Уиндхэм улыбнулся, а Октавия почувствовала дикую ярость. Ей безумно хотелось чем-нибудь швырнуть в него, чтобы согнать с губ торжествующую усмешку.
Одной рукой — другая по-прежнему сжимала бокал — он продолжил работу Октавии: расстегнул жилет и изящным движением сбросил его с плеч. Одежда упала на пол, и Филипп носком ботинка отбросил ее подальше.
Нужно как-нибудь дотянуться… Изобразить милую домашнюю шалость? Расправить жилет, потом свернуть…
— Сними платье! — Грубая команда оборвала ее беспорядочно мечущиеся мысли. Пальцы дрожали, расстегивая крючки на юбке, бестолково суетились на распущенной шнуровке лифа.
Филипп притянул ее к себе; пальцы жадно ощупывали тело под рубашкой. Октавия не проронила ни слова, выкинула из головы все, сосредоточилась на одном: как бы дотянуться до пола, до жилета, запустить пальцы в карман, зажать в кулаке мешочек.
Внезапно она поняла, что он толкает ее назад, к кровати; упала на нее.
Никаких любовных игр, ни томительных приготовлений, ни огненных ласк.
Она старалась не смотреть, как он стаскивает с себя панталоны, как расстегивает рубашку. Но тут впервые заметила в его движениях поспешность. В одном нижнем шерстяном белье Филипп склонился над ней, задрал нижнюю юбку, обнажив ее бедра. Пальцы все выше и выше. Еще секунда, и она будет раздета. Тело станет уязвимым для возбужденной напрягшейся плоти, стремящейся вырваться из шерстяных кальсон…
Внезапно раздался немыслимый треск и следом целая какофония звуков: пронзительный крик, стон ужаса и боли — и комната наполнилась клубами сажи.
— Боже!
Граф Уиндхэмский обмяк, на лице появились удивление и досада. Он скатился с кровати. Октавия силилась встать, но задыхалась под дождем маслянистых черных хлопьев. К горлу подступал почти истерический смех, и оттого, что она всеми силами пыталась его сдержать, из глаз потекли слезы. Мысли вертелись вокруг одного: что с таким сокрушительным эффектом разбило вдребезги вожделение графа?
Филипп стоял у камина, лицо пылало яростью. На корточках внутри очага тряслось от страха то, что сначала показалось Октавии маленьким черным зверьком.
Девушка спрыгнула на пол и, не обращая внимания на сцену у камина, одернула нижнюю юбку. Она уже собиралась подхватить жилет, как раздался звук удара и вслед за ним душераздирающий вопль — явно человеческий.
— Нет! — Октавия быстро обернулась к камину. Граф занес руку с кожаным ремнем, чтобы нанести еще один удар существу у своих ног.
— Не надо! Он не виноват! — Одним прыжком Октавия оказалась у противоположной стены и перехватила руку Филиппа. — Он еще совсем ребенок. Наверное, заблудился в дымоходах.
Граф яростно вырвал руку, и ремень вновь засвистел в воздухе. Мальчишка заплакал, прикрыл ладонями голову.
Октавия вовсе позабыла, зачем она здесь. Не вспомнила даже о лежащем на полу жилете, не сообразила, что стоит в одной рубашке и нижней юбке, а граф Уиндхэмский в нижнем белье. Собрав последние силы, она вырвала ремень: