— Что же ты не идешь? Я тебе и завтрак приготовил уже! — Герман выглядел немного обиженным.
— Дай халат. Или убери из дома Пашу. Не могу же я при нем ходить по квартире в чем мать родила, — парировала я спокойно.
— Ой, прости, — засуетился Герман и снова скрылся за дверью. Оттуда через мгновение долетел глухой перестук множества падающих предметов, как потом оказалось — книг. Книги стояли в коридоре, в открытых стеллажах, и, стремительно выскочив из комнаты, Герман в поворот не вписался, в крайний стеллаж врезался. Стеллаж едва не опрокинулся на Германа, но тот все же успел поддержать его, и только книги с самой верхней полки шумно осыпались на пол (и на голову, так что пару шишек Герман таки заработал).
Через несколько минут Герман вернулся в спальню, на сей раз — без происшествий. На сгибе одной руки его висел голубенький шелковый халат, совсем почти новый, другой рукой Герман потирал ушибленный затылок и комически морщился:
— Ты представляешь!.. (дальше следовал вышеприведенный рассказ о происшествии в коридоре).
А на кухонном столе уже возвышалась стопка горячих блинов, полупрозрачных, светло-желтых, на просвет напоминающих полные луны; сладкий пар взвивался над тарелкой и утекал в сторону настежь распахнутой форточки. Свидетель Паша насупился в уголке стола: его знобило. Чашка кофе, накрепко зажатая между Пашиных ладоней, содрогалась, извергая из недр своих брызги густой коричневой влаги, а Паша все не мог донести чашку до рта и только безвольно опускал трясущиеся руки обратно на клеенку. Когда же мама вежливо предложила ему блинок, Паша резко вскочил со своего места и, больно шарахнувшись плечом о край холодильника, умчался в сторону санузла. Мама укоризненно вздохнула и с угрозой в голосе к Герману обратилась:
— Это он всегда так напивается? — «всегда» было особо выделено интонацией. А в глазах читалось: «А ты? Ты тоже напиваешься так?» — и был в глазах запоздалый, никому уже не нужный страх: «Мы о тебе совсем ничего не знаем! Девочка моя! Да что же это? Да как же?!»
— Да нет, что вы! Он вообще не пьет почти. Его потому так и развезло. С непривычки, наверное, — ответил Герман приветливо.
— А… Тогда понятно… — подобрела мама и бросилась разводить «бедному мальчику» марганцовку.
Я попробовала блин. Блин был очень вкусный.
— Здорово! — сказала я восхищенно. Сама я печь блины совершенно не умела, они подгорали, прилипали к сковородке и рвались и были комом все, как один.
— Это меня в армии научили. В учебке, — скромно опустил глаза Герман. — Мы же там экзамены сдавали даже.
— Здорово! — опять сказала я. Я чувствовала перед Германом некоторую неловкость. После вчерашнего. И весь мой словарный запас от этого смущения забылся как-то, выдохся, осталось только несколько дежурных звукосочетаний типа «ага», «ого», «неужели» и «здорово», совершенно непригодных для построения полноценной фразы. Поэтому я старалась побольше жевать. И кухню разглядывала. Кухня была не слишком велика, но и не мала — так, серединка на половинку. А вообще-то приличная была кухня — гарнитурчнк миленький такой, в розочках, светлые моющиеся обойки, холодильник новый совсем, большой, жалюзи на окошке и громоздкий пыльный кактус на подоконнике, в корзинке плетеной. Благопристойная такая кухонька средней руки. Но… потолок был давно не белен обои давно не мыты; после вчерашних приготовлений к линолеуму можно было легко прилипнуть. И раковина была вся коричневая внутри, словно ее вообще никогда не чистили, и дверцы шкафчиков были забрызганы, и вокруг электрических конфорок лежал густой слой застаревшего жира. В общем — поле непаханое. Если уж браться за хозяйство, то, безусловно, есть где развернуться. А за хозяйство браться надо, раз уж мне придется здесь некоторое время пожить…
От сих смиренных и вполне благопристойных мыслей оторвала меня моя любопытная мама. Ей стало крайне интересно, когда и на чем мы собираемся перевозить сюда мои вещи.
— Не беспокойтесь, это не проблема, — опять вежливо отозвался Герман. — У Пашиного брата, у Андрюхи, «козел» есть. В него все влезет запросто. В следующие выходные и съездим.
— А зачем же до выходных ждать? Наденьке здесь и надеть будет нечего! — возразила мама.
— Да я в будни не могу, мне же на работу завтра.
— Как на работу?! — Мама вскинула тонко выщипанные по случаю торжества бровки. — А вы разве никуда не поедете?
— Зачем? — не понял Герман.
— Ну… В свадебное путешествие.
— Да я об этом и не подумал как-то, — промямлил Герман. — Да и отпуск мне сейчас не дадут, у нас там проблемы кой-какие. Если не подсуетиться, то даже счет арестовать могут.
Мама обиженно промолчала.
— Да ладно, мам, это ерунда, — встряла я с примирительной речью. — Я домой завтра сгоняю, самое необходимое заберу. А остальное — в выходные, на машине. Хорошо?
— Как знаешь, — буркнула мама. Она была явно недовольна. Мы не соблюдали традиций.
— Мам, да я и не хочу никуда ехать, — продолжала я искательно. — Я лучше тут побуду, попривыкаю… Ну его, это свадебное путешествие. И так на свадьбу денег вон сколько ухлопали!
Мама только рукой на меня махнула, надулась — делай, мол, как знаешь, это теперь не моя забота.
Тут из санузла возвратился на свет Божий Паша.
— У вас газировочки не осталось? — спросил он виновато, и Герман полез в холодильник, откуда извлек почти полную бутылку кока-колы. Мама засуетилась вокруг Паши, пытаясь впарить ему стакан с разведенной марганцовкой. Паша отнекивался, мама — увещевала, и вопрос о свадебном путешествии был сам собой снят.
А я сидела, молча таращилась в окно, на бледно-серые московские башни, на волнообразную июньскую зелень, эти башни обрамляющую, на полупрозрачные, призрачные, легкие-легкие облачка, развешанные в небе, и думала: «Вот и все… Значит, я буду так жить».
— Ой! — Мама вдруг резко обернулась в мою сторону, — Я и забыла совсем! Тебе же вызов пришел!
— К-какой в-вызов? — спросила я, слегка заикаясь, и голос мой стал совсем-совсем четким.
— Какой-какой! Из института! — ответила мама.
— К-когда?
— Да помнишь, вы за платьем ездили? Ты еще отравилась потом. Вот я и забыла…
Глава 7
— И что за институт?
— Да так…
— Ну а все-таки? Ты мне раньше не рассказывала.
— А ты и не спрашивал.
— Сдаюсь, тебя невозможно переспорить. Только что же это за секрет такой?
— Почему секрет? Не секрет. Просто я поступать, наверное, не стану.
— Почему?
— Ну… Я, когда документы сдавала, не знала же, что замуж выйду.
— А при чем здесь замужество?
— В принципе — ни при чем. Просто мне уже как-то неохота…
— Почему?
— По кочану.
— Ну ладно… Не сердись. Я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел узнать, что за институт.
— Литературный.
— И на кого же там учат? На литературоведа, что ли?
— Не совсем. Хотя что-то общее есть, безусловно.
— Тогда на кого же? На библиотекаря?
— Холодно.
— На учителя литературы-русского?
— Еще холоднее.
— А все-таки?
— Как бы тебе сказать… На литературного работника.
— И что же эго за профессия такая, литературный работник? Что он должен делать-то.
— Писать, разумеется.
— Что писать?
— Книги.
— Это писатель, что ли.
— Получается, что писатель.
— Разве можно научить быть писателем.
— Нельзя.
— Тогда зачем ты туда идешь и как вообще…
Германов допрос меня порядком утомил, я начала уже потихонечку злиться. А новоиспеченный супруг стоял в проеме ванной комнаты за моей спиной, облокотившись правым плечом о косяк, теребил бахрому полосатого полотенца и пытался заглянуть мне в глаза через отражение в зеркале, поскольку к нему я упорно не оборачивалась. Вода текла ледяная, ничего не поделаешь, лето, горячей не будет еще недели три, и мерзкая красная корочка на моих щеках постепенно отмокала и сходила кусками, оставляя после себя нежно-розовые следы, немного похожие на шрамы от ожога.
— Ну правда, ну объясни! — уговаривал Герман.
Мне ужасно не хотелось ничего объяснять, мне даже думать о своих суперабсурдных намерениях было неприятно, но вот он стоял, занимая почти весь дверной проем, за моей спиной и растерянно хлопал своими грустными карими глазами, ожидая объяснений, и ясно было что он не отстанет. И мне пришлось все объяснить. Вернее, не все. Только техническую сторону: правила приема, творческий конкурс, Марина Сергеевна, Кубрик и так далее. Герман слушал очень внимательно, не перебивая, а потом сказал:
— А ведь ты мне не говорила, что стихи пишешь.
— А зачем? Может, и сказала бы потом, мы знакомы-то с тобой меньше полугода, чего это я буду тебе навязываться со своими стихами? Откуда я знаю, ты, может быть, вообще стихов терпеть не можешь?
— Правда, я их не читаю. Я только прозу читаю. Фантастику, детективы… Но ты же моя жена, твои бы почитал, пожалуй.
— Ну, спасибо за доверие.
— Да ладно, не обижайся. А почему ты теперь поступать не хочешь?
— Просто не хочу, и все.
— А то, может, попробовала бы?
— Зачем?
— Ну, интересно же. Вдруг получится? Потом еще знаменитой станешь, прославишься.
— Ага, конечно. Так уж прямо сразу и прославлюсь.
— А вдруг? Нет, правда! Читатель у нас в доме есть — я. Пусть еще писатель будет. Может, ты хит какой-нибудь напишешь?
— Господи, Герман, какой же ты наивный! — только и смогла я ответить. Он, кажется, вообще не понимал, как это можно не хотеть в такой институт. Особенно когда узнал, что институт этот — единственный в мире. Наверное, его воображению рисовалась писательская элита, богемные сборища, бурная светская жизнь. А может быть, и нет. Может быть, ему просто хотелось бы гордиться мной. Я не знаю. Но разговор на тему литературы и литераторов надоел мне до смерти, я выключила наконец воду и, невежливо выдвинув Германа из ванной, пошла в спальню причесываться как была — с мокрыми руками и лицом.