ста граммов, рост ее составлял пятьдесят один сантиметр, головку она стала держать в месяц, переворачиваться — в три, первые зубы отпустила — в шесть, села — в семь, встала — в восемь, заговорила — в девять, пошла — в десять… и так далее, все как по писаному. По пустякам она не капризничала, ночью просыпалась не больше одного раза, хорошо кушала, не страдала ни газами, ни диатезом, да и вообще взяла от родителей только хорошее и с легкостью сочетала в себе Германово спокойствие с моим хроническим любопытством. Буквально все родственники и знакомые были от Юльки в полном восторге.
Самый бурный восторг выказала по случаю Юлькиного рождения моя мама. По крайней мере поначалу. Она обязательно приезжала к нам раз в неделю, в субботу или в воскресенье, выхватывала Юльку из кроватки, делала ей «козу» и с умилением ворковала: «Ну, как тут мое золотко, моя кровиночка, моя внучечка Юлечка?» А потом засыпала меня самыми разными советами, собранными за прошедшую неделю по знакомым, по журналам, по телику.
Первый месяц я, ощущая себя в роли матери еще не вполне уверенно, честно пыталась этим советам следовать, но вскоре поняла, что некоторые наставления взаимоисключают друг друга, и теперь только кивала в ответ, пропуская всю собранную новоиспеченной бабушкой информацию мимо ушей.
Как и полагается всем на свете бабушкам, моя мама считала, что ребенку уделяют мало внимания, что Юлька недоедает и недостаточно тепло одета. Мама, несмотря на летнюю жару, пыталась закутать Юльку сразу в несколько пеленок, признавала только фланелевые чепчики, привозила на «докорм» пачечки смеси «Агу-1» и во время своих приездов почти не спускала Юльку с рук — качала, мурлыкая под нос какую-то нечленораздельную колыбельную, сюсюкала и гулила. На меня, как обычно, ругалась: мол, плохая хозяйка, и готовлю плохо, и в квартире — бардак. Герман ругани не переносил. К концу визита он, человек по натуре совершенно флегматичный, начинал громко скрежетать зубами и поминутно выбегал на балкон покурить. Мамино присутствие действовало на его доброту и заботливость, как хороший растворитель на краску, и за считанные недели ничегошеньки от них не осталось.
Но мама моя на Германа внимания не обращала.
Мама влетала в кухню как торнадо, гремела кастрюлями и сковородками, готовила еду, которой хватило бы как минимум на десять человек. Грозилась:
— Вот выйду в сентябре на пенсию, буду сама за ребенком смотреть! На вас надежды мало! Вам волю дай, так и до рахита мою девочку доведете! И застудите!
Надо ли говорить, что Герман к перспективе тещиного переезда относился с нескрываемым ужасом.
А я, чтобы как-то сгладить ситуацию и избежать скандала, перед маминым появлением обязательно делала генеральную уборку, стараясь вылизать квартиру как можно тщательнее.
Только результаты моего многочасового труда маму никогда не удовлетворяли. Она всегда находила где-нибудь за шкафом или под кроватью не истребленную мной сориночку. ниточку или бумажку и начинала громко распекать меня за нерадивость. Что бы я ни приготовила, блюдо казалось маме недосоленным или пересоленным, недожаренным или подгоревшим. Мама считала, что я покупаю недостаточно качественные продукты, и пеняла мне по поводу Германа, который за время нашей совместной жизни «наел» уже килограммов десять: «Ты совершенно не кормишь мужа!»
А еще мама слегка приревновывала. Когда узнала причину, по которой Юльку назвали именно Юлей, то дулась целую неделю, а потом потихонечку, когда Германа не было дома, высказала мне наконец причину своей обиды.
— Ты меня никогда не любила! — сказала мама, и на глаза ее навернулись слезы. — Подумать только! Дать ребенку имя женщины, которую ты даже не видела никогда в жизни! Или мое тебе недостаточно хорошо?
Я даже не нашлась что ей ответить. Не ожидала я подобного поворота, совсем не ожидала.
— Назвать ребенка именем покойника — вообще плохая примета! — продолжала мама, распаляясь все больше и больше. — Ну объясни мне, почему ты не предложила назвать девочку Верой, как меня?
— Да не нравится мне имя Вера! Оно архаичное! Так сейчас вообще никого не называют? — взбесилась я. Надо же было дать маме хоть какое-нибудь объяснение. Когда мама требовала объяснений, то, почти как маленький принц, не могла успокоиться ровно до тех пор, пока не получала ответа. Причем именно такого ответа, который по каким-то своим соображениям предполагала услышать. Вот сейчас ей захотелось найти подтверждение тому, что я ее не люблю, что ж, пусть получает, не жалко. Ей все равно ничего нельзя доказать. Я подняла глаза на маму. Мама плакала.
— Раз так, — говорила она, всхлипывая громко и жалобно, — то я вот сейчас соберусь и вообще никогда больше к вам не приеду! Живите как хотите! Гробьте ребенка! Зарастайте в грязи! А с меня хватит! Я же вижу, что я вам мешаю! И Герман твой меня ненавидит!
— Господи, мам, ну с чего ты взяла? — Я подошла к ней, обняла ее как можно нежнее. Но она меня оттолкнула:
— Что я, по-твоему, слепая?! То-то он зубами скрипит, как только я приеду!
— А ты не приставай к нему. Не поучай. Ты же вечно недовольна, как мы живем. А он — взрослый человек, ему это не нравится.
— Да какой он взрослый?! — прокричала мама сквозь слезы. — Рохля и рохля! У тебя такие парни были, а вышла черт знает за кого!
Я только плечами пожала, ну что тут скажешь, разве можно переспорить ее. И каких это парней она имела в виду? Никаких таких парней у меня отродясь не бывало.
Этот громкий и совершенно беспочвенный скандал прервала Юлька. Она проснулась в своей кроватке и громко пискнула, и маму сразу как ветром сдуло из кухни в детскую. А я так и осталась сидеть где сидела. Было мне очень грустно. Как же так? Она сама меня уговаривала выйти замуж, она мечтала о внуках, а вот теперь недовольна. И чем ей Герман не угодил? Она ведь его почти не знает, раз в неделю только видит. Вот так всегда. Пока не общалась она с ним, был он и «золотой», и «расписной», а теперь «не так летит, не так свистит». Женская логика в действии…
Так и жили. За относительно спокойной неделей, во время которой я кормила Юльку, пеленала Юльку, стирала на нее же и гуляла с ней же вокруг пруда в маленьком, неухоженном и негустом парке, в течение которой я готовила Герману ужины и гладила ему рубашки, а в свободные минуты пыталась прочесть хоть что-нибудь из средневековой литературы к следующей сессии, следовали бурные выходные. И приезжала мама — с советами и претензиями, с полными самой разной снеди сумками, с новыми погремушками для внучечки Юлечки; Герман все громче скрежетал зубами и отправлялся за пивом. Теща стала подозревать в нем алкоголика, Герман в ответ ее возненавидел уже по-настоящему. А я металась между ними тремя, не зная, как бы сделать так, чтобы всем им можно было угодить.
Угодить полностью возможно было одной только Юльке, ей хватало самой малости: немножечко молока и немножечко ласки да сухих пеленок, чтобы быть веселой и здоровой. Герману можно было частично угодить, если не задавать лишних вопросов и ни о чем не просить. А маме угодить не было никакой возможности.
В результате конфликт разрастался как снежный ком, вбирая в себя все новые мелкие обидки, все невыносимее становилась обстановка в доме, и Герману уже не хватало недели на отдых от тещи, он становился нервным и мрачным. Мама от Германа тоже не отставала: она звонила мне ежедневно, говорила о том, что ее зять — сплошное недоразумение, что она его терпеть не может, что он — хам и дурак. В середине подобного разговора я, как правило, не выдерживала и бросала трубку. Мама перезванивала снова, уже плачущая, кричала в телефон, что я ее «променяла», а потом бросала трубку сама, чтобы перезвонить мне на следующий день и повторить этот неприятный разговор сначала. Ситуация усугублялась тем, что я почти всегда оказывалась на стороне Германа. Я делала это вовсе не от большой любви к своему мужу, а просто из соображений элементарной справедливости. Чем больше я слышала от мамы упреков, тем больше было слез и ссор, и я уже ненавидела себя за то, что вышла замуж. Думала: действительно, ради чего мне приходится терпеть постоянные скандалы вокруг себя? Зачем я в это влезла?
А ведь и мама, и Герман были мне дороги, каждый по-своему. Маму, что бы она обо мне ни думала, я всегда любила — просто потому, что она была моей мамой, к Герману за год совместной жизни я, хоть и не питала бурных чувств, успела привязаться, как привязываются к родственникам, ведь он был отцом моей дочери. А они поместили меня в эпицентр своих разборок, и каждый тянул в свою сторону… Только Юлька, единственное светлое пятно и единственная моя радость, в силу своего юного возраста оставалась вне этого конфликта. Я брала ее на руки, а она улыбалась мне своими четко очерченными губами и уже пыталась подергать меня за волосы своими неловкими пальчиками. Она нежно выдыхала: «Агу!» — и я обнимала ее покрепче: «Эх ты, агу-рчик…»
Я не жалела, ни минуты не жалела, о том, что она родилась, моя Юлька.
Она росла не по дням, а по часам, она была смешная.
Часто я просто садилась около Юлькиной кроватки и подолгу смотрела на нее. Ее темные волосенки завивались колечками, у нее были смуглые щечки и серьезный, сосредоточенный взгляд.
Было забавно наблюдать, как она пытается уловить своей крошечной рукой яркую вертлявую гирлянду, как она прихватывает соску мизинцем и старательно тянет ее мимо рта, попадая себе по щеками и по носу, как она, кряхтя, переворачивается на пузико и упирается лбом в прутья кровати, а потом начинает недовольно попискивать и дрыгать ногами, бессильная исправить положение.
Лето стояло жаркое, и я отменила пеленки, взамен смастерив Юльке совсем уж крошечные штанишки и кофточки. Анечка из Щелкова, заехавшая как-то «на просмотр», привезла Юльке льняные пинетки в пол-ладони, и в этом новомодном наряде дочка выглядела уже не глупой гусеничкой, а совсем-совсем человеком. Юлька задирала ножонку и начинала обсасывать подаренный Анечкой ботик, с удовольствием жевала тонкие шнурки. Вид у нее был занятой. Временами на ее озабоченное лицо наползала вдруг тень неудовольствия, Юлька замирала, прекращала жевать свою ногу, и ее тонкие губы начинали мелко дрожать, а глаза — наполняться слезами. Потом раздавался громкий плач. Можно было не сомневаться в причине Юлькиного горя и сразу отправляться к шкафу за новыми ползунками. К еде Юлька тоже относилась весьма серьезно — распахивала рот, как голодный галчонок, и терпеливо ждала, когда же поднесут к нему грудь ли, соску ли или чайную ложечку, все равно что. Да, Анькина правда: с детьми было действительно весело.