Стернер Сент-Пол Мик. Тщетность
– Кеннет, здесь для тебя официальное письмо, – сказала Роуз, когда я вошел в бунгало.
– Я знал, что у нас сегодня почта из Штатов, – ответил я, забирая у нее письмо и опускаясь в мягкое кресло. – Это, вероятно, деловое письмо, доставленное сюда по ошибке.
– Оно помечено как «личное», – возразила она.
Я вскрыл конверт и взглянул на письмо.
– Великий боже, – воскликнул я, резко выпрямившись.
Роуз поспешила ко мне и принялась читать письмо через мое плечо. В нем сообщалось, что Томас Уоллес из Нью-Йорка скончался 11 декабря в результате травм, полученных в автомобильной аварии. В нем также говорилось, что его завещание было рассмотрено и что я был назван единственным наследником его состояния.
– Единственным наследником! – воскликнула Роуз. – Много ли он стоил?
– Около двадцати миллионов, – ответила я.
Роуз ахнула, услышав о такой огромной сумме.
– Боже мой! – воскликнула она. – Мы богаты! Кем он был, Кеннет?
– Он был живым примером тщетности человеческой мудрости, – медленно произнес я. – Он был человеком, проклятым слишком большим количеством знаний и безуспешно боровшимся с судьбой и участвовавшим в сражении, которое, как он знал с самого начала, было проигрышным.
Девять месяцев назад, когда «Беренгария» пришвартовалась в Нью-Йорке, я одним из первых спустился по её трапу. Я не ступал на землю своей родины почти четырнадцать лет, и мне не терпелось узнать, как атмосфера самого оживленного города в мире повлияет на нервы, привыкшие за почти полтора десятилетия к перуанским шахтерским лагерям. На причале я нетерпеливо огляделся в поисках друга, обещавшего меня встретить. Не заметив ничего похожего на подтянутую атлетическую фигуру, которую я ожидал увидеть, я направился в дальний конец таможенного поста, и тут чья-то рука легла мне на плечо, а в ушах прозвучал усталый, безразличный голос.
– Ты не сильно изменился, Кен, – проговорил он.
Я развернулся, протягивая руку, чтобы поприветствовать обладателя приветствующего меня голоса, но замер на месте. Бодрой энергичной фигуры, которую я ожидал увидеть, там не было, и мне потребовалось усилие, чтобы узнать своего друга в небрежно одетом человеке, стоявшем передо мной. Можно было ожидать, что четырнадцать лет отнимут у мужчины часть расцвета молодости, но Том Уоллес за это время постарел лет на сорок. Меня поразили не опущенные плечи или морщины на его лице, а его выражение. У него было лицо человека, постигшего все знания, вкусившего все удовольствия и обнаружившего, что мудрость – это суета, а вкус удовольствия – это вкус полыни и пепла. Его лицо было исчерчено печалью и огорчением, но я видел лица с такими чертами, все еще излучавшими жизнь, надежду и веру в будущее. Какое-то мгновение я не мог вспомнить похожее выражение лица, а потом до меня дошло, где я видел подобное. Это было то же самое выражение, что я видел незадолго до казни на лице преступника, приговоренного к смерти. Это было лицо человека, лишенного надежды.
Я с трудом скрыл свое удивление и сердечно поздоровался с ним. Он пожал мне руку с тем же усталым, безразличным видом, с каким разговаривал и спрашивал о моем багаже. Очевидно, он был человеком достаточно известным, потому что одного его слова было достаточно, чтобы быстро найти таможенного инспектора и пропустить меня. Он провел меня к ожидавшему нас роскошному лимузину, и мы покатили к его дому.
– Ты не сильно изменился, Кен, – повторил он.
Я на мгновение замешкался с ответом.
– Ты сам изменился не так сильно, как мог бы, – сказал я, как мне показалось, довольно тактично.
– Раньше ты был более правдивым, чем сейчас, – ответил он. – Тебе лучше говорить мне то, что ты думаешь. Это нисколько не сможет ранить мои чувства. Я выше подобных вещей. Как мир обходился с тобой с тех пор, как я видел тебя в последний раз?
– Мне не на что жаловаться. У меня хорошая должность, и я многого добился на своём поприще. Сейчас я здесь, чтобы выступить в качестве консультанта по предлагаемому слиянию наших активов с активами нашего основного конкурента. Если сделка состоится, мы станем практически контролировать рынок меди в Перу. А как дела у тебя?
– Плохо… или хорошо, в зависимости от точки зрения. Я считаю – плохо.
– Я тут слышал, что ты подзаработал денег.
– О, деньги, – он презрительно махнул рукой, как будто мысль о деньгах вызывала у него отвращение. – Да, я кое-что заработал – больше, чем могу потратить. Я очень преуспел в этом деле.
– А как твоё самочувствие?
– За последние четыре года я ни дня не болел.
– Как продвигается твоя работа?
– Если ты имеешь в виду, есть ли успехи в решении задачи, на которую я потратил всю свою жизнь, то успехи есть. Я нашёл решение.
– Если ты преуспел в своей работе, у тебя крепкое здоровье и, между прочим, ты заработал больше денег, чем можешь потратить, тогда в чём, чёрт возьми, дело? – требовательно спросил я.
– У меня нет будущего, нет надежды, нечего ожидать от жизни, – бесцветным голосом ответил он.
– Нет будущего, ну и ну! – воскликнул я. – О, Том, ты еще молод, и у тебя впереди еще много лет. Подумай, что ты ещё можешь сделать за это время!
– Мне осталось всего восемь месяцев и четыре дня, – сухо проговорил он.
– Мне показалось, ты говорил мне, что у тебя хорошее здоровье? – удивленно спросил я.
– Самое лучшее, о котором только можно мечтать.
– И все же ты говоришь, что тебе осталось жить меньше года, – возмутился я. – Это чушь собачья, если можно так выразиться. Даже лучшие врачи, а у тебя, конечно, самые лучшие, иногда ошибаются.
– У меня нет врача. Я погибну в автомобильной катастрофе.
Я пристально посмотрел на него. На мой неопытный взгляд, не было заметно никаких признаков безумия, но его слова заставили меня в этом усомниться. Я читал о случаях мономании такого типа. Действительно, я столкнулся с таким случаем у одного местного жителя в Перу, и у меня возникли сомнения в здравомыслии Уоллеса.
– Я не сумасшедший, – сказал он, отвечая на мой невысказанный вопрос. – Я просто знаю. Ты помнишь Боба Джернингема?
Я кивнул.
– Он тот человек, кто ответственен за мое знание, – сказал он. – Впрочем, не будем сейчас об нём говорить. Когда мы приедем ко мне, я расскажу тебе обо всём. Я действительно очень рад тебя видеть. На самом деле, я думаю, что послал бы за тобой, если бы не пришло твое письмо, в котором ты сообщал, что уже в пути. А теперь просто посиди и постарайся вспомнить все, что сможешь, о Бобе. Если у тебя получится вспомнить всё достаточно хорошо, это сэкономит мне время и избавит от лишних объяснений.
Я уважил его пожелание и остаток дороги просидел в тишине, пытаясь вспомнить все, что мог, о Бобе Джернингеме.
В колледже мы с Томом Уоллесом были в некотором роде друзьями. Мы состояли в студенческом братстве и несколько лет прожили в одном доме, что и обусловило нашу тесную, хотя и не очень глубокую связь. Он увлекался математикой, особенно заумной и философской, в то время как моя энергия была направлена на более конкретное и практическое изучение курса горного дела, который я проходил. По-настоящему тесное общение с Томом у меня было только на последнем курсе. Он почитал местную богиню, принимавшую дары только от спортсменов, и пришел ко мне с просьбой о помощи в развитии спортивных способностей.
Он был слишком худощав, чтобы надеяться на успех в футболе, и, кроме того, в том году я стал капитаном легкоатлетической команды и убедил его заняться бегом на длинные дистанции. У него были небольшие скрытые способности, упорство и готовность прислушиваться к наставлениям, и все это позволило мне сделать из него отличного бегуна на две мили. Незадолго до моего выпуска он получил грамоту и поклялся мне в вечной благодарности. То, что он был в некотором смысле моим протеже, вероятно, объясняло ту отрывочную переписку, что мы вели с тех пор. Наши письма никогда не были длинными, но, по крайней мере, каждый из нас знал, где находится другой, и когда я вернулся в Соединенные Штаты, он был единственным из моих старых друзей, кого я смог найти. За четырнадцать лет, проведенных в Южной Америке, человек довольно сильно теряет связь со своими друзьями в Штатах.
Я смутно помнил Боба Джернингема, в моей памяти сохранилось лишь его имя и несколько фактов о нём. Боб был аспирантом в течение трех из четырех лет, что я провел в колледже, и он не жил в общежитии. У него было что-то вроде научной стипендии по математике, и он проводил время, слоняясь по математической библиотеке и астрономической обсерватории, а дома появлялся на ужин только раз в месяц. Когда он это делал, его голова была так далеко в облаках, что он почти не проявлял интереса к нашим мирским делам. Я вспомнил, что они с Томом были довольно близкими друзьями, и их близость, без сомнения, объяснялась их родственным интересом к математике, хотя Джернингем, насколько я помнил, занимался практической деятельностью чуть больше, чем Уоллес.
Поездка закончилась перед многоквартирным домом на Парк-авеню, и я последовал за Томом через фойе в его апартаменты. Когда я вошел, у меня перехватило дыхание от великолепия обстановки. Было очевидно, что он действительно заработал «больше, чем мог потратить».
– Теперь я готов к разговору, – сказал он, когда камердинер забрал наши шляпы и пальто и исчез вместе с ними. – Что ты помнишь о Джернингеме?
Я рассказал ему то немногое, что мне удалось вспомнить, и он несколько мгновений сидел молча.
– Это мало чем поможет, – сказал он. – Мне придется рассказать тебе все до конца. Однако спешить некуда, и я полагаю, ты хотел бы рассказать мне о своей шахте. Выкладывай, у меня впереди больше восьми месяцев, да и ты не выглядишь так, будто собираешься вскорости умереть.
– Ты действуешь мне на нервы, Том Уоллес, – сказал я довольно резко. – Ты говоришь так, как будто точно знаешь, когда и как умрешь. Ты ничего подобного не можешь знать, и довольно нелепо позволять своему разуму поддаваться подобной навязчивой идее.