— Добрый наказ. Как его выполнить?
— Надо думать.
— А, думать это завсегда. Занятие не пыльное и ни к чему не обязывает…
Думали мы упорно. Но, видимо, в тот день умные мысли летали другими маршрутами и готовы были посещать кого угодно, только не нас. Наконец из длинного ряда хромых, убогих вариантов мы выбрали один.
— Планец так себе, примитивненький, — отметил Пашка.
— Придумай лучше. Те два — с Григоряном и с Лупаковым — были ненамного лучше. Но сработали.
— Повезло.
— Значит, и сейчас повезет. Двум разам бывать, третьего не миновать.
— Если сорвется, можем человека сильно подставить.
— Это от вас, оперативников, зависит.
— Нужно еще его уговорить.
— Уговорим.
— И начальство уломать.
— Уломаем.
— Если ты такой оптимист, тебе и звонить.
Я взял трубку, поискал в записной книжке номер и начал накручивать телефонный диск. Ионин был дома. Я попытался, чтобы мой голос звучал как можно елейнее. На психов это оказывает положительное действие.
— Станислав Валентинович, мы бы были очень благодарны вам, если бы вы согласились с нами встретиться.
— Что такое?
— Нам очень нужна ваша помощь.
— Когда быть? — в голосе Ионина зазвучали стальные нотки, таким тоном говорят «всегда готов выступить на защиту социалистической Родины».
— Мы бы к вам сами заехали. Когда вам удобно?
— Хоть сейчас.
— Через двадцать минут будем. Я повесил трубку.
— Через какие двадцать минут? — спросил Пашка. — До него минимум час автобусами переться.
— Вы живете прошлым. Со вчерашнего дня меня возит черная «волга».
— С хрена ли?
— По чину положена. Мне, начальнику следственной части и прокурору области.
— Черная «волга». Дело Григоряна продал и купил?
— Ко мне двух оперов из КГБ приставили. Притом один из Москвы. Почуяли, что на партию поперли, а это уже их вотчина, тут как тут.
— Ох, хвост-чешуя… С этими парнями надо держать ухо востро. Никогда не знаешь, какое у них задание — помочь раскрутить или напрочь загубить дело.
— Закопать, раскопать — какая разница! Зато черная «волга» с сиреной и синей мигалкой есть.
Рассекая городские, улицы на черной «волге», чувствуешь себя несколько приподнятым над обыденной суетой и над народом. Это в постперестроечные годы «волга» напрочь выйдет из престижной обоймы и уважаемой машиной станет «мерседес» или «плимут». Тогда же черная «волга» означала близость к власти — партии, госбезопасности. На крайний случай, если номер частный, то к Внешторгу, к загранпоездкам. Я в черной «волге» с проблесковым синим маячком ощущал себя уютно, но ненадежно. Как пассажир, поймавший ее за рубль, — ехать со свистом приятно, но вскоре тебя высадят и опять поползешь пешком по улицам, рассеянным косым дождем.
Горло Ионина было перевязано, сам он был одет в теплый плюшевый халат. Мы прошли в бедно обставленную трехкомнатную квартиру.
— Ангина, — Ионин провел пальцами по горлу. — Приходится все время сосать стрептоцид и пить чай с малиной. И из дома не выйдешь.
Как я его понимал.
— Это очень кстати, — кивнул Пашка, и Ионин удивленно посмотрел на него.
Ионин провел нас в большую комнату и отправился на кухню готовить чай. Вскоре низкий столик был уставлен чашками, розетками для варенья, блюдом с печеньем.
— А где ваши? — спросил я.
— В деревню к родственникам отправил.
— Надолго?
— На неделю.
— Это тоже кстати, — кивнул Пашка.
— Почему?
— У нас к вам интересное предложение, — начал я издалека.
Наше «интересное» предложение вызвало у Ионина такую реакцию, какую и должно было вызвать.
— Да нет, что вы, — как-то растерянно произнес он. — Я не могу. Просто не могу. Извините.
— Как же так? — скорбно произнес я. — А мы так надеялись на вас.
Во мне и в Пашке в тот день пробудились способности профессиональных увещевателей и уламывателей. Наверное, так же вкрадчиво в прошлые века священники убеждали покупать индульгенции и жертвовать на благо церкви золото и имения. Процесс совращения занял сорок минут. «Если не вы, то кто же». «Священный долг человека и гражданина». «Обуздать наглую преступность». «Восстановить поруганную справедливость, отомстить за растоптанное человеческое достоинство».
— Если вы нам не поможете, убийцы останутся на свободе. Кто знает, как далеко еще проляжет их кровавый путь, — сказал я с пафосом, сам удивляясь, что загнул такую красивость. Правда, сегодня нечто подобное я уже говорил пять раз.
Я почти физически ощутил, как камень, который мы с Пашкой пытались сдвинуть почти час, качнулся. Последнее микроскопическое усилие — и камень рухнул.
— Хорошо, что с вами поделаешь, — вздохнул Ионин с видом человека, подписывающего обязательство лечь грудью на амбразуру.
Согласился. Мы не ошиблись в расчетах. Кто другой послал бы по матушке, а в правдолюбце взыграло гражданское чувство. Я подумал, что все-таки, несмотря на то, что он псих, уважаю я его. Человек ради принципов способен на поступок.
— Только если что случится… — начал было Ионин, но его неуверенность тут же была пресечена решительно и бесповоротно.
— Бояться совершенно нечего, — произнес я бодренько, как доктор, врущий пациенту, что у того вовсе не черная чума, а острое респираторное заболевание. ,
Потом пришлось убеждать прокурора. Заняло это примерно столько же времени. После звонка моего шефа разговор с начальником уголовного розыска занял намного меньше времени. Тот только раз двадцать пять повторил, что все под нашу ответственность, в случае чего, и кары по справедливости должны обрушиться на нашу голову.
Пройдя через все инстанции, я облегченно вздохнул.
— Ну, теперь пара дней на подготовку.
Через два дня заканчивался двухмесячный срок содержания под стражей Нуретдинова и Григоряна. Последнему еще долго любоваться небом в клеточку, а вот с телохранителем разговор будет особый.
…Тюрьма оказалась вовсе не противопоказана здоровью Нуретдинова. Ни следа уныния, горести, разочарования. Вообще никаких изменений ни во внешнем виде, ни в настроении. Широкоплечий, с руками-кувалдами басмач, на лице которого не прочитаешь никаких чувств. Чудище из тысяча и одной ночи, заряженное темной энергией, способной разрядиться громом и молниями. По-русски он говорил без акцента, но односложно и скупо.
— Эх, Нуретдинов, я думал, нам еще долго встречаться в этих хоромах, — я обвел рукой тесный кабинет для допросов. — Но не получается.
Я сделал паузу. «Басмач» ни словом, ни жестом не показал, что мои слова вызвали у него какие-либо чувства.
— К сожалению, прокурор области не продлил срок вашего содержания под стражей. Хранение оружия — не тяжкое преступление.
— Дальше, — равнодушно произнес Нуретдинов.
— Дальше я вынужден изменить вам меру пресечения на подписку о невыезде.
— Отпустите?
— Отпущу. Хоть и не надо было бы. Таким бандитам тут самое место.
— Ай, начальник, — неожиданно оживился Нуретдинов. — Зачем такие слова говорить? Какой я бандит? Я тихий трудящийся человек. И отец мой был тихим трудящимся человеком. И дед.
— Тихий, как же…
— Правда отпускаете?
— Куда я денусь?
— Ах, начальник, ах, спасибо.
Он заулыбался. По обаянию его улыбка могла сравниться разве что с оскалом кобры, готовящейся укусить зазевавшегося путника.
— Распишитесь, — я протянул постановление об изменении меры пресечения. Нуретдинов внимательно прочитал его и расписался.
— Бежать не советую. По двести восемнадцатой дают лишение свободы редко. Возможно, отделаетесь условным сроком.
— Ай, какой бежать, о чем вы? Я вызвал выводного.
— Понадобитесь, я вас вызову повесткой.
Улыбаясь и кланяясь, Нуретдинов попятился к дверям.
— Ай, спасибо, начальник, что отпустили. Благодарен всегда буду. Если что надо, скажи, помогу.
Взгляд его был холоден и остр, как стилет. Нетрудно было понять, что единственная форма благодарности, на которую можно от него рассчитывать, — это кинжал в живот. Встреться только с ним где-нибудь в горном ущелье — отрежет голову и положит в сумку как военный трофей, басмаческая душа. Интересно, какими все же делами он занимался в Узбекистане? Грек говорит, что закатывал людей в асфальт. Много закатал? Об этом только сам Нуретдинов и знает…
Нуретдинов жил в однокомнатной квартире в центре города. Как только он вышел из СИЗО, тут же попал под колпак. Мы ежедневно читали рапорта групп наружного наблюдения. По ним выходило, что Нуретдинов вел пристойный образ жизни. Честно спит. Честно ест. Честно ходит в магазин. Честно не встречается ни с кем. Ни одного контакта. Похоже, он не испытывал особой потребности в общении с кем бы то ни было.
По телефону Нуретдинов тоже никому не звонил, кроме двух каких-то женщин, которые пообещали на днях осчастливить его своим присутствием. Телефон мы поставили на «кнопку», то есть на прослушивание. По правилам наслаждаться прослушиванием чужих телефонных разговоров мог только КГБ. Чтобы милиции присоединиться к этому развлечению, приходилось идти на поклон к своим коллегам, к которым в МВД никогда не питали братских чувств. Прокуратура же вообще была чужая на этом пиру.
Мы дали Нуретдинову пару дней на отдых, потом решили, что ему хватит прохлаждаться, и взялись за дело…
— Не передумали? — спросил я у Ионина. Горло его все еще было обвязано, но ангина понемногу отступала, чего не скажешь о моем бронхите.
— Не передумал.
— Тогда приступаем. Главное, держитесь естественно. Вот что вы должны сказать…
Я заставил повторить текст. Мы проработали различные варианты разговора. Я записал все на бумажку и положил перед Иониным.
— «Он сказал — поехали, он взмахнул рукой…» — процитировал я известную песню. — Звоним.
Пашка держал вторую трубку. Весь разговор записывался где-то в тесной, заставленной аппаратурой комнатенке на магнитную пленку, и его распечатку в УВД привез гонец из УКГБ.