– Нет, – тут же отвечает мелкая, и он слышит, как за дверью тихо фыркает от смеха Ира. Разводит руками.
– В любом случае – под кроватью никого нет, я ведь только что проверил. Так что ложись на бочок…
– Еще!
– Да откуда там кому-то взяться?!
– Из того дома, – не моргнув глазом отвечает мелкая, и Степан вздрагивает. Почему-то думает: что бы вообразил бородатый, услышь он эту чушь? Наверное, решил бы, что у нас целая семейка психов, которые так боятся темноты, что не могут позаботиться о собственном нормальном сне. Придумал бы нас, как мы придумывали этот дом…
– Па, ну проверь! – тихо скулит мелкая, и он резко встает. Глаза застилает от ярости, словно стоит стать на колени – и кто-то чужой увидит это. Будет давиться от смеха, глядя, как он ползает на четвереньках. Хихикать в кулак… может быть, подглядывая за ним прямо из-под кровати.
– Нечего там высматривать! – рявкает Степан.
…Чуть позже они с Ирой бок о бок стоят на балконе. Светлая – слишком светлая – ночь пахнет горелыми листьями и умирающим летом. Руки трясутся, по футболке расплывается мокрое сопливое пятно, и в ушах до сих пор звучат тихие рыдания мелкой. Он все-таки выключил ночник, но в детской все равно слишком много света. Надо и там повесить защитные шторы – может, тогда ребенок наконец начнет нормально высыпаться и прекратит ныть.
Страшно хочется курить. Странно стоять на балконе просто так, с пустыми руками. Как-то… одиноко.
– Знаешь, ей кровать скоро мала станет, – говорит Ира.
– Так давай поменяем, в чем проблема?
– Она не хочет. Говорит – если кровать будет больше, то под нее и поместится… больше. Логично, да?
– Н-да уж, – хмыкает Степан. – Знаешь, пора ее отучать от этой чепухи. Большая уже девица, из кровати выросла, скоро в школу пойдет…
– Да, наверное…
– И запрети ей, наконец, таскать мои сигареты!
Ира кивает, перегибается через перила, глядя на кирпичную коробку-самострой, и он невольно следует за ней взглядом. Здание по-прежнему выглядит новехоньким, даже рамы не потускнели за лето – такие белые, что аж светятся в темноте. Аккуратные черти эти ученые. Но видеть дом неприятно – как будто он смотрит в ответ. Подмигивает блестящими черными окнами. Говорит: теперь моя очередь придумывать тебя. Степан закрывает глаза. Жаль, что нельзя выключить свет на улице…
– А знаешь, – говорит Ира, – когда там сидели инопланетяне, было лучше.
– Ты же говорила – вампиры?
– Не, инопланетяне – тоже было хорошо…
…Лежа под одеялом, он слышит хлюпанье, шорох, запах ванили – Ира мажет руки кремом. Едва уловимый стук, когда она дотрагивается до фонарика. Проверяет, на месте ли. Носится с ним, как с амулетом.
– Знаешь, я просыпаюсь, когда ты его включаешь, – говорит Степан.
Короткий резкий вдох. Пауза.
– Прости, – без капли раскаяния говорит Ира, и он стискивает зубы в темноте.
– Ты можешь просто не надуваться чаем перед сном, – говорит он, и Ира снова коротко вдыхает. Он почти видит, как подергиваются ее ноздри.
– Да, наверное, могу…
Он натягивает маску на глаза. Говорит себе: «Сто. Девяносто девять. Никакого света, ничто не мешает. Девяносто восемь. Я совсем скоро засну, я сумею. Девяносто семь…»
Туманная, промозглая ночь. Он не может выглянуть в окно – плотные шторы на непроглядно-черной подкладке задвинуты тщательно, чтобы не оставить ни щелочки, – и все же чувствует этот туман. Туман поглощает свет уличных фонарей, свет окон полуночников, даже свет звезд – поглощает, рассеивает и усиливает, превращается в пульсирующую, сияющую массу. Фотоны, испускаемые туманом, проникают везде – глупо даже надеяться остановить их шторами. Фотоны вездесущи, как радиация, и так же опасны. Они даже хуже, чем радиация. За уровнем фотонного излучения никто не следит. Люди слишком беспечны. Так и норовят включить свет везде, где только можно, подсветить все подряд, не думая о том, как световое загрязнение разрушает их мозг, тело, разум… Ворочаясь в кровати, Степан думает о древних пещерных городах. Те люди знали, что делают. Понимали, как укрыться от смертельной опасности…
Но не светящийся туман разбудил его. Это – неодолимое зло, тупая сила природы, которую он никак не может контролировать. С этим он давно смирился. Но сейчас что-то не так в его доме, и это нужно срочно исправить.
Он снимает маску. Темнота кажется абсолютной, но он чувствует: они здесь. Фотоны. Слабые и вялые поодиночке: они слишком привыкли нападать стаей, яростным миллионным потоком. Но даже по одному они опасны. Их источник нужно найти.
Впрочем, тут долго искать не надо.
Он на цыпочках крадется к детской. Плюшевая акула, закрывающая щель, шуршит, когда он открывает дверь, но девицы, увлеченные разговором, ничего не слышат. Надо же. Накрыли фонарик одеялом и думают, что он ничего не заметит. Шепчутся о чем-то, секретничают. Что за секреты у них могут быть от отца и мужа? О чем они договариваются? Он напрягает слух, стараясь различить слова. Он старается дышать тише, чтобы не спугнуть их, но от гнева перехватывает горло, и воздух шумно прорывается сквозь ноздри. Сколько раз он просил выкинуть этот чертов фонарик! Следом приходит мысль похуже: сколько раз они тайно включали его по ночам? Сколько раз Ира стояла над ним, направив свет прямо в лицо, облучая его потоком смертельных частиц? Неудивительно, что бессонница так и не прошла. Но теперь он узнает, что они задумали. Он вслушивается в увещевающий голос жены.
– Да я не монстра боюсь! – шепотом вскрикивает мелкая. – Я…
Остаток фразы она произносит маме на ухо, едва различимо, но чувства Степана обострены и натренированы тьмой. Он отшатывается, как от удара, и Ира, привлеченная шумом, сбрасывает с головы одеяло.
– Вот, значит, как… – дрожащим голосом говорит Степан. Он здоровый, сильный мужик, но сейчас ему хочется плакать. – Вот как… Значит, папу мы боимся, да? Значит, папа у нас монстр?
Мелкая кривит губы, готовая удариться в рев, но ему не хочется ее успокаивать. Он так заботился о них. Так старался…
– Ну, хватит, – говорит Ира и бьет ладонью по кнопке ночника. Вскрикнув, Степан отшатывается, прикрывает глаза ладонью. – Хватит, – повторяет Ира севшим голосом. На ее плече темнеет синяк – неуклюжая корова, так и не научилась обходить углы, врезается в косяки каждый раз, когда бродит по ночам…
– Я просто хочу выспаться, – тихо говорит Степан. – Просто хочу, чтобы на ночь выключали свет. Неужели я так много прошу?
– Да ты бы солнце выключил, будь твоя воля! – взрывается Ира. Напуганная ее криком дочка начинает реветь. Это совершенно невыносимо, и он бросается к ней, чтобы подхватить, обнять, – но мелкая вдруг шарахается и забивается в щель между матерью и стеной.
– Уйди, – низким, тягучим голосом говорит Ира. – Уйди, ради бога. Спать, проветриться, к черту лысому, к умнику своему бородатому…
Степан смотрит в круглые, полные ужаса глаза мелкой и понимает: да. Надо идти.
Выступающие из тумана голые кусты сирени похожи на скрюченные, корявые пальцы, то ли грозящие, то ли готовые схватить. Пальцы монстра из-под кровати. Степан проходит сквозь строй ветвей, опасливо косясь по сторонам. Второпях он напялил кроссовки на босу ногу, и теперь ступни мокрые и холодные настолько, что почти не чувствуются. Не хватало бессонницы, нужно еще простуду подцепить… Зачем он здесь? Дать бородатому по морде за непрошеные советы? Или попросить новых? Узнать, что упустил тогда, почему темнота не помогла, а только сделала хуже? Глупые вопросы, на которые вряд ли есть ответы. Да и ломиться в лабораторию посреди ночи – снова, уже зная, что находится за кирпичными стенами…
Дверь в здание открыта, будто только и ждет его возвращения.
…Поначалу Степану удается убедить себя, что он просто ошибся дверью, и бородатый со своими мониторами окопался в следующем кабинете… нет, в следующем… Но, добравшись до конца коридора и захлопнув последнюю комнату, такую же пустую и темную, как предыдущие, он понимает: никакого бородатого тут нет. Здание пусто и мертво, и его идеально вымытые, хрустально-прозрачные, лишенные штор окна не пропускают ни капли света. Не спасает даже привычка к темноте: здесь царит густая тьма древних пещерных городов, в которых погасили костры, прозрачная тьма глубоководных впадин, та самая тьма, которой Степан так добивался все эти месяцы. Теперь он должен узнать зачем. Подгоняемый остатками надежды, он на ощупь, опасливо придерживаясь за перила, поднимается на второй этаж. Шагая по невидимым ступенькам, он представляет себе то ли ряды кроватей со спящими подопытными, то ли шеренги вампирских гробов, то ли инопланетные капсулы, сквозь стекла которых видны большеглазые зеленые лица, – но и на втором, и на третьем этаже не находит ничего. Его начинает пробирать озноб; сердце колотится слишком быстро, подсказывая, что надо уйти, пока не поздно. Степан оборачивается – и понимает, что темнота стала еще гуще, хотя это казалось невозможным. Тьма отрезала ему путь домой.
Всхлипывая, он ощупывает стены в поисках выключателей. Он так напуган, что готов взять в союзники бывшего врага; он хочет натравить злобные фотонные стаи на эту непроницаемую тьму. Бесконечно долго он обшаривает холодные колючие стены, пока не понимает, что здесь нет и никогда не было ни выключателей, ни ламп. В этом доме никогда не включали свет. Он бежит по коридору, бездумно распахивая двери в надежде, что за одной из них окажется лестница, но пустые комнаты до краев налиты тьмой, и тьма тягуче выплескивается на него, заливается в глаза и уши, до тошноты наполняет желудок. Увязающие во тьме ноги тяжелеют; упав на колени, будто собираясь заглянуть под кровать мелкой, он ползет прочь, мечтая только выбраться и забыть и это здание, и бородатого, и его советы – главное, его советы. Советы, которые Степан выдумал сам для себя, советы, из-за которых он влип в историю, выдуманную для себя самого этим невыносимо пустым домом. Захлебнувшись тьмой, он падает, прижавшись щекой к ледяному линолеуму, и думает: я только немного отдохну. Совсем немного отдохну, а когда начнет светать – встану и наконец вернусь домой.