Нет. Не немедленно. Он вышел из каюты, пересек станцию из конца в конец (пусть это и не бог весть какое расстояние), сел на стул, разулся, снял носки, достал из сейфа разрядник, переместил метку предохранителя на максимум, поставил ноги в тазик с водой… Стоп! А воду он с собой принес? Я огляделся. Никакой тары не было. Значит, воду принес убийца (в бутыли или фляге, например). А потом, уходя, забрал емкость, чтобы не оставлять улику против себя. Значит, Токарев не сам расстался с жизнью, его заставили?!
Я не эксперт в криминалистике, но следы борьбы, наверное, заметил бы. В тренажерной комнатушке, вся обстановка которой состояла из эластичных петель и опрокинутого стула, следов борьбы не могло быть по определению. Разве что клочья разорванных комбинезонов повсюду валялись бы. Но тут-то предметов побольше. Убийца все за собой прибрал? Или я пытаюсь найти преступление там, где его нет? Положим, воду Токарев налил в тазик еще у себя в каюте, а потом принес сюда.
Мне стало жутковато, когда я представил, как поздно-поздно ночью начальник станции идет по коридору с тазиком в руках, уже зная, для чего он направляется в свой кабинет. И никто не попался ему навстречу, никто не спросил, куда тот намылился, никто не остановил…
Никто? Я ведь слышал сквозь сон голоса – Токарева и Квентина Дорварда! Тогда мне чудилось, что они разговаривают в научном крыле, в крайнем случае – в диспетчерской. Но откуда бы мне это знать наверняка? Возможно, Дорвард как раз в коридоре и встретил своего руководителя? Возможно, он что-то знает о произошедшем?
Я дернулся прочь из кабинета, но на пороге замер. А вдруг он не только знает, но и причастен? Ночью убил Вилли, ранним утром – Игоря. Тогда что же получается – мы с Лешей можем быть на очереди?
Я вернулся в кабинет. Неплохо бы раздобыть что-нибудь для самообороны. Не шокер, разумеется: даже если он не пришел в негодность, то наверняка полностью разряжен. Рассчитывать найти нож или бейсбольную биту не стоит, значит, придется использовать подручные средства. Я бы, может, открутил каким-нибудь образом ножку стула, но на стуле восседал мертвый Токарев, а трогать его труп до приезда криминалистов мне не хотелось бы.
Тьфу ты! Ну какие криминалисты, чувак? Ты на Марсе! Тут даже полиции нет как таковой. Разве что роль полиции согласятся взять на себя военные с одной из полутора десятков марсианских баз.
Идея показалась мне чудесной: нужно вызвать сюда офицеров ВКС! Добровольно расстались с жизнью двое здешних обитателей или от них избавились насильственным способом – пусть с этим разбираются парни, которым я доверяю с тех пор, как сам проходил срочную службу. А я тут, пожалуй, загостился, пора и честь знать.
Все бы хорошо, но из кабинета с другими станциями и базами не свяжешься. Нужно попасть в диспетчерскую. А если злоумышленник и впрямь существует и если он не дурак – именно там он и станет караулить очередную жертву.
На самом деле меня пугала не столько встреча с гипотетическим злодеем, сколько полное непонимание происходящего. Всего лишь десять часов назад эти четверо казались мне милыми, адекватными и увлеченными работой людьми. Что же произошло? В какой момент все изменилось для двоих самоубийц или для одного убийцы?
Пол под ногами вновь ощутимо задрожал. А еще мне послышался приглушенный скрежет – вроде бы снаружи, хотя я мог и ошибиться.
Я несколько лукавил, когда говорил, что в памяти от четвертого года обучения в Академии не осталось ничего, кроме драк.
Было еще кое-что.
Если для однокурсников Маринкины слова оказались спусковым крючком и красной тряпкой в одном флаконе, то для однокурсниц их смысл стал предметом любопытства. Кто-то, разумеется, презрительно морщил носик. Однако нашлись и такие, которые тайком обращались ко мне за советом. Из этих последних часть старалась обратить все в шутку: дескать, мы просто хотели проверить, что тут за психолог такой доморощенный выискался. Но другая, оставшаяся часть восприняла все всерьез.
Мне приходили вопросы с анонимных адресов или фейковых аккаунтов. Меня отзывали в сторонку после лекций. Меня приглашали на кофе. Не могу сказать, что часто, но это случалось. В ситуации, когда большинство пацанов, скорее всего, просто отмахнулись бы («Да какие проблемы могут быть у баб? Мужика не поделили, любимый бросил, забеременела посреди семестра?»), у меня получалось и выслушать, и посочувствовать, и поговорить. Я не считал себя обязанным делать это, мне не было нужды кому-то что-то доказывать, все получалось само собой – я действительно сочувствовал этим девчонкам и действительно старался поддержать. И что примечательно – помогало.
Не могу сказать, что меня тяготило и угнетало амплуа утешителя, однако я искренне надеялся, что с уходом в армию перестану быть жилеткой, в которую плачутся все кому не лень. Тем не менее, как я уже говорил, шлейф слухов проник в ВКС вслед за мной. Первой, кто обратился ко мне по наводке подруги, стала жена нашего полкана. Первыми, кто кинул мне предъяву, стали сослуживцы.
Убеждать, что я самый обычный мужик, а не «кастрат в штанах», «бабская подстилка» или «лесбиян-мазохист», я уже устал. Единственным способом перестать что-либо доказывать было возведение своего амплуа в абсолют. С мыслью «хоть горшком зовите, только в печь не ставьте» я добился того, чтобы мой официальный позывной в космосе изменили на «Лучшую подружку». Вскоре такая надпись появилась на лацкане моего повседневного комбинезона, на нагрудной планке летного скафандра и на шлеме. Я завел одноименный блог в астранете, в котором проводил половину свободного времени (вторую половину – в тренажерном зале и на татами). Во время очередного отпуска сделал небольшую пластику лица: исправил перебитый еще в Академии нос, убрал пару ненужных шрамов, ну и еще кое-что заодно улучшил. Через год меня можно было снимать для героических баннеров и ростовых календарей. Я стал популярен в сети – красавец-космонавт, который понимает женскую душу лучше, чем мама и одноклассница, тоньше, чем психоаналитик и любящий муж. Число подписчиц перевалило за полмиллиона. Число тех, кому я сумел помочь персонально, измерялось сотнями. Число тех, кому помогло чтение моего блога, измерению не подлежит.
Между большим экраном и пультами есть небольшой зазор, пластиковая планка шириной сантиметров в пять. Обычно туда кидают карандаши и прочую мелочь, которая всегда должна быть под рукой диспетчера или дежурного. Еще некоторые ставят туда талисманы, сувениры и фотографии в рамках.
Сейчас между экраном и пультами стояла уполовиненная бутылочка с жидкостью для протирки сложной оптики. Токсичностью с ней могли бы посоперничать только реактивы из химической лаборатории, но Квентин Дорвард был не ареологом, а астрофизиком, ему оптические приборы и уход за ними куда более привычны. Наверное, поэтому он и выпил очиститель, а не какую-нибудь серную кислоту.
Не могу сказать, долго ли он умирал, мучительно ли. Но следов насилия я не обнаружил и здесь.
– Что ж ты… рыцарь… без стыда и совести…
На секунду мне показалось, что все это – розыгрыш, съемки на скрытую камеру. Потому что взаправду так быть не может! Сейчас со всех сторон выскочат актеры, ведущие и операторы, поздравят с участием в новом шоу «Как вы поведете себя, если обнаружите на марсианской станции кучу самоубийц», вручат мне приз и попросят рассказать на камеру о своих ощущениях. Как же мне захотелось поверить в это! Я бы даже убил их не сразу.
В самом-то деле! Я ведь не медик, я не обследовал найденные трупы. К последним двум я даже не прикасался. Вдруг это инсценировка? Пусть не шутка, пусть не розыгрыш, но тем не менее спектакль, который для чего-то понадобился обитателям станции. Возможно, чтобы заставить меня поскорее отсюда убраться или отвлечь меня от чего-то… еще более страшного?
Я подошел и со всей дури врезал скрючившемуся на полу диспетчерской Федорову ногой под ребра.
Нет, не инсценировка.
– Вы бы хоть записки предсмертные написали, сволочи!
Оставалось найти Лешу. Нет, не для того, чтобы он мне объяснил происходящее. Почему-то я был уверен, что парнишка тоже мертв. Просто негоже оставлять без внимания последний неучтенный труп. Мало ли где он в итоге объявится?
Внезапная рассудочность была плохим симптомом. Я, конечно, не психолог, но повидал всякое – спасибо вам, девочки. За фазой видимого спокойствия может последовать эмоциональный взрыв, проще говоря – истерика. Чужие истерики я не любил, так что вряд ли мне понравится своя собственная.
Ладно, Леша подождет, сейчас самое главное – связаться с Землей или с базами Военно-космических сил, запросить помощь. Я уселся в кресло перед пультом, отодвинул подальше бутылку с очистителем – и только теперь обнаружил в углу монитора отдельный экран в экране. Это была телеметрия с улепетывающего на восток марсохода. Система выводила данные о расстоянии и направлении движения аппарата, но поверх этих цифр мигали красные буквы: «Разгерметизация». Живых людей на борту не было.
Я призадумался. Нет, версия о том, что Леша убил своих коллег, замаскировал убийства под суицид, сбежал на марсоходе, отъехал на полсотни километров, а затем бросил машину и пешком отправился к соседней станции… Чтобы что, кстати? Если он хотел представить убийцей меня, он не стал бы заморачиваться с заметанием следов на АРОЭ-11. Тогда для чего он направляется на другую станцию? Просить политического убежища? Устроить там то же, что устроил здесь? Нет, эта версия никуда не годилась.
Юморной, доверчивый и наверняка романтичный Леша выбрал себе самую красивую смерть, если только смерть можно назвать красивой. Лишить себя жизни на поверхности другой планеты, будь то под звездами или на восходе, – ни фига это не романтично. Но он мог думать иначе.
Я перенес траекторию движения марсохода на карту окрестностей. Да, я прав. В том направлении нет никаких следов присутствия человека, никаких баз, станций, космодромов и прочих рукотворных объектов. Аппарат с мертвецом на борту в автоматическом режиме пилит себе по марсианской равнине и будет пилить, пока не упрется в непреодолимое препятствие или пока не сядут аккумуляторы.