– Странно… И не наказали…
– Не поверите, товарищ Торопов, перед войной, кажется, в марте, даже приказ был издан о помощи семьям военнослужащих, попавших в плен.
– Чуден мир, – снова засмеялся Торопов. – Тогда – в Пицунду, сейчас… Ты же июльский приказ номер двести семьдесят помнишь?
– Помню. Его все наши помнят.
– И это правильно, – с нажимом произнес, разом посерьезнев, Торопов. – Все пусть помнят. Ладно, я пошел, освобожусь – заскочу.
Костенко вошел в каюту.
Сухарев сидел на койке и, казалось, дремал. Когда капитан вошел, Сухарев открыл глаза.
– Я форму погладил, – сказал Сухарев. – Ваша – вон там, на столике лежит.
– Спасибо. – Костенко сел на свою койку. – Торопов сказал, что зайдет. У него есть водка.
– Хорошо, – кивнул Сухарев. – Как личный состав?
– А что личный состав? Готовятся. Тоже, наверное, форму отутюжили. Писем домой писать нельзя. Сидят, ждут. Кто-то, может, спит…
– Я попробовал, – сказал Сухарев. – Не получается. Закрыл глаза – и снова то утро…
То утро, подумал Костенко. Они никогда не обсуждали того, что произошло в «то утро». Словно и не было его, словно напрочь исчезло оно из их памяти. Летчики при них тоже не вспоминали о случившемся в «то утро». Но помнили. Такого нельзя забыть. Костенко, например, помнил все, до мельчайших подробностей.
Помнил, например, что восходящее солнце отражалось в осколке стекла, каким-то странным образом попавшем на взлетную полосу. Огненная точка больно жалила Костенко в глаза, но капитан не отводил взгляда и не моргал. Ветра не было. Даже чайки, кажется, не кричали.
Личный состав Особого отряда был построен, как приказал товарищ Торопов. В японской форме советские летчики смотрелись странно, как-то неестественно. Что-то нереальное было в этом. Ненастоящее. У них и имен-то не было, только номера.
Разговаривая друг с другом, они, наверное, как-то называли друг друга: не Сто тридцатый и Восемнадцатый, а Иван, Петр, Николай, но сам Костенко, Сухарев и Торопов к ним обращались по номерам. Благо цифры были написаны белой краской на спинах комбинезонов и на левой стороне груди.
Триста пятнадцатый, ко мне, приказывал Костенко, и пилот подбегал, прикладывал руку к козырьку японской каскетки и рапортовал, что Триста пятнадцатый прибыл. И не важно было то, что совсем недавно этот Триста пятнадцатый был командиром эскадрильи, майором, орденоносцем. И неважно было то, что по бумагам он сейчас где-то воюет. Здесь и сейчас он только номер. На время особой операции. Ясное дело – только на время операции.
Вам было доверено особое задание, товарищи, объявил Торопов на первом построении. Родина и партия, выкрикнул Торопов, Родина и партия ждут от вас мужества и настойчивости. Товарищ Сталин…
Напрасно он все время говорит «вам», подумал тогда Костенко. Лучше бы звучало «нам», но тут Торопов, сознательно или бессознательно, но старательно и четко проводил линию между собой и всеми остальными. ВАМ поручено. ВАМ доверено.
Торопов не произвел особого впечатления на первом построении.
Люди собрались все серьезные, бывалые. Кого-то из них выдернули из самого пекла боев, кого-то из полков, отправленных на переформирование, а часть прибыла сюда прямо из мест заключения.
Эти держались особняком, глядели на окружающих настороженно, словно боялись, что кто-то там наверху снова что-то перепутал и их сюда привезли по ошибке. Странно, но именно так или почти так они думали и тогда, когда их только что арестовали, прогнали через череду допросов и зачитали приговоры.
Ошибка, думали они. Кто-то ошибся, но там, наверху, скоро все поймут и исправят.
Может, ошибка, думали они и сейчас. А вдруг…
График обучения был очень плотным. Люди знакомились с новыми машинами, вылетали несколько раз на спарке с японскими инструкторами, а потом – сами, без надзора.
Правда, тройка японских истребителей все время крутилась неподалеку от зоны полетов, но на нее внимания почти не обращали. Пока один из русских не попытался оторваться от группы и вылететь к сопкам на другом берегу бухты.
Тройка атаковала с ходу, огонь на поражение не вели, трассы очередей неслись мимо нарушителя, указывая направление, тот, не ожидавший такой быстрой реакции, вырываться из клещей не стал, повел машину на посадку и сел – аккуратно, по-инструкторски, на три точки. Зарулил на стоянку и сидел в кабине, ожидая продолжения.
Двое японцев из аэродромной охраны подбежали к самолету, дождались, пока пилот выпрыгнет на землю, потом повели его, подталкивая штыками, к штабу.
До вечера пилоты обсуждали происходящее. Ночевать в казарму номер Двести двадцать третий не пришел, утром его не было за завтраком, на инструктаже и на полетах.
Влип, сказал кто-то из пилотов.
Отправят домой, предположил номер Трехсотый, и там под суд.
Но домой Двести двадцать третьего не отправили. И под суд не отдали.
Когда все построились, Торопов вышел на середину строя. Летчики стояли в две шеренги, буквой «П».
– Товарищи летчики! – громко выкрикнул Торопов.
Получилось неестественно, голос чуть не сорвался, Торопов закашлялся и замолчал.
Костенко и Сухарев стояли за спиной Торопова, цепочка японских солдат тянулась вдоль строя. Солнце отражалось на штыках. На вышке у пулемета копошились солдаты.
Летчики вполголоса переговаривались, пытаясь угадать, зачем их построили.
Японский офицер стоял перед строем, но к Торопову, Сухареву и Костенко не подошел – демонстративно держал дистанцию.
Он-то как раз точно знал, что сейчас должно было произойти. И как бы он к этому ни относился, но это было дело русских, к нему отношения не имеющее. У офицера был приказ – не вмешиваться. Следить за тем, чтобы никто не попытался бежать, а во все остальное – не вмешиваться.
– Позавчера номер Двести двадцать три, – уже тише произнес Торопов, – совершил воинское преступление.
Кто-то из стоящих во второй шеренге хмыкнул.
– Да! – повысил голос Торопов. – Преступление. Он нарушил приказ. Вам всем дали возможность учиться. Осваивать новые машины, готовиться к новой, почетной службе. Ваши товарищи гибнут там, на фронте, чтобы вы тут могли научиться новым приемам. Но вместо этого Двести двадцать третий попытался дезертировать… Дезертировать, товарищи!
Строй явственно вздрогнул.
Им всем недавно дали прочитать приказ номер двести семьдесят Ставки Верховного главнокомандования от шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года. И формулировки его каждый из стоящих в строю помнил хорошо.
– Вы знаете, что этот приказ дает особые полномочия командиру по отношению к дезертиру. Все знают?
Строй молчал.
– Привести Двести двадцать третьего, – приказал Торопов, не оборачиваясь.
Японский офицер махнул рукой, и от домиков штаба двое солдат привели летчика, поставили его перед строем и отошли в сторону.
Руки у летчика были связаны за спиной, ворот гимнастерки расстегнут, ремня не было. Волосы прилипли ко лбу, глаза растерянно бегали от одного лица к другому. Двести двадцать третий словно пытался увидеть в глазах людей, стоявших в строю, даже не сочувствие – жалость. Самую кроху жалости.
Торопов расстегнул кобуру, висевшую у него на ремне.
Торопов очень гордился тем, что из всех русских на этом аэродроме только он имел право носить оружие. Он каждый день отправлялся к сопке, чтобы попрактиковаться в стрельбе.
– У нас нет времени, чтобы прощать предательство, – сказал Торопов. – Каждая минута на счету. Поэтому…
Двести двадцать третий вздрогнул, увидев, как пистолет выскользнул из кобуры.
Двести двадцать третий вовсе не собирался никуда улетать, ему просто захотелось попробовать новую машину по-настоящему, крутануть несколько фигур высшего пилотажа. У себя в полку он считался лучшим пилотажником и был уверен, что у него все получится.
Он хотел как лучше. Это же авиация, здесь приказы принимают к сведению, а не превращают в иконы.
Он попытался объяснить это Торопову, но тот слушать не стал.
Для Торопова этот случай был просто даром небес. Он уже несколько дней прикидывал, к кому и по какому поводу можно придраться, подвести под статью и продемонстрировать всем остальным всю серьезность и безвыходность их положения.
Повезло, подумал Торопов, когда узнал о происшествии.
Не повезло, подумал Двести двадцать третий. Глупо получилось. Единственное, о чем жалел летчик – он долго не увидит жену и сына. Или вообще больше не увидит. Просил, чтобы им передали, мол, погиб при исполнении, но Торопов был неумолим.
– Вы все должны помнить, что в приказе наказание предусмотрено не только для дезертира. – Торопов обвел взглядом строй. – Семья командира, дезертировавшего или сдавшегося в плен, должна быть арестована. Так сказано в приказе. Но…
Торопов замолчал, и наступила звенящая тишина. Люди, стоявшие в строю, ждали.
– Я не говорил вам… – сказал Торопов. – Хотел сделать сюрприз… Хотел, чтобы вы… Каждый из вас мог встретиться со своей семьей. У каждого из вас есть семья – жена, дети. По моей просьбе их привезли сюда.
Строй снова вздрогнул, люди стали переглядываться, послышался шепот.
– Нет, не в Японию. Но рядом, на Сахалин. Думал, что вы сможете заслужить свидание со своими близкими. Однако все сложилось иначе.
Торопов снова оглянулся на японского офицера, тот опять взмахнул рукой, и от домиков привели женщину и мальчишку лет семи.
– Миша? – спросила громко женщина, глядя на Двести двадцать третьего.
– Лена… – простонал Двести двадцать третий.
Мальчишка не сказал ничего, он с интересом рассматривал людей в форме, стоявшие неподалеку самолеты. Он не понимал, что происходит с его отцом, что происходит с ним самим.