В этом смысле, кстати, мне очень понравилась прямота одного литовского фестиваля, в Друскининкае, на который вообще никого, кроме поэтов, не зовут. Одних приглашают почитать стихи, другие приезжают послушать, и все вместе – посидеть за кофе, пивом или чем покрепче и поговорить о поэтических делах и проблемах вроде тех, о каких я пишу вот уж которую страницу.
Среди сочиняющих стихи отнюдь не все и впрямь поэты. А профессионалов – отличающихся от графоманов лишь дарованием, а от дилетантов тем, что одной поэзии себя посвятили, и посвятили целиком (она ведь, как верно заметил еще Батюшков, «требует всего человека») – и того меньше. И все равно.
Известные стихи Кушнера
Всё знанье о стихах – в руках пяти-шести,
Быть может, десяти людей на этом свете:
В ладонях берегут, несут его в горсти.
Вот мафия, и я в подпольном комитете
Как будто состою… –
вызывали, я знаю, разную реакцию. От негодования «да кто он такой!» до подозрения в пристрастии к «катакомбному» герметизму.
На самом деле они про то же: о том, что поэты, в сущности, пишут для поэтов, и ценят поэтов – поэты.
Ничего страшного. Вот шахматисты тоже играют в шахматы только между собой. Но за их игрой, бывает, следят многие тысячи – впрочем, тех, кто совсем не умеет играть, среди этих тысяч нет. Зато есть масса любителей.
И число этих любителей только на пользу древней игре. С поэзией, я думаю, похожая картина, так что я никак не могу согласиться с Сергеем Чуприниным, счевшим в своей нашумевшей статье[4] эту армию стихотворцев «культурной катастрофой национального масштаба».
Что делать, поэзия – цеховое дело. Пчела ведь также не опыляет цветы – она собирает мед для своего улья.
Ну а двери поэтических книжек открыты. Заходи и читай. Тебе будут рады. Так что никакого «аутизма».
И все-таки наверняка почти всякий собрат-стихотворец, взявший труд почитать эти мои записки, не может не томиться вопросом: а будет ли у нас читатель? И я вынужден разочаровать: у нас – не будет.
Если бы я не верил, что поэзия будет всегда, я бы вообще за эту тему не брался. Я не думаю, что человечество может обойтись без поэзии, хотя бы потому, что никогда и не пробовало: она ведь старше религии, и самые древние религиозные тексты мы находим внутри поэтических, а не наоборот. Как бы мало людей в то или иное время ни читало стихи, поэзия все равно – через философские или религиозные трактаты, через прозу, через иные искусства, просто через культурную речь – точно через многоступенчатую передачу достигает общества и делает его более человеческим.
Но читать – в широком смысле – будут не нас, а совсем немногих из нас. Можно буквально счесть по пальцам. И это нормально.
Это добротный средний художник всегда будет востребован: не могу ж я повесить у себя в гостиной того же Ван Гога, а репродукции, это, признаем, для альбома, а не для стены. Но зачем мне добротный средний поэт NN, если я в любой момент могу снять с полки хоть Пушкина, хоть Цветаеву, хоть Катулла?
И я никак не могу разделить сетований Сергея Чупринина по поводу того, что читатели «отшатываются» от новых поэтов, предпочитая им то, что «уже отфильтровано временем».
Они и должны читать – отфильтрованное!
А например, квазиотфильтрованное, вроде расплодившихся нынче «современных» антологий, а на деле альманахов, – вовсе даже и не обязаны.
И если у поэта должна быть честолюбивая цель (а она непременно должна быть), то не затиснуться подборкой в очередную такую антологию, состряпанную дружками, но – хоть одним стихотворением в ту, что выйдет через пятьдесят лет после его, увы, смерти.
Почему через пятьдесят? Потому что лишь после того, как уйдет не только поколение знавших его, и вспоминающих, и даже, к примеру, устраивающих вечера памяти в ЦДЛ, но и поколение слышавших о нем из первых уст и попавших под обаяние личности (а поэты ведь, что говорить, яркие личности), – только тогда, когда от поэта останется единственно им написанное, сделается ясно: правда ли это написанное – нужно читателю.
Сам поэт про это никогда не узнает.
Хуже того: из сотен даже талантливых стихотворцев на книжной полке останутся – единицы.
И если взглянуть на предпосланный этим заметкам эпиграф, то следует учесть, что царь-то ты вроде тех древнегреческих, которые и заселяли «список кораблей», отбывших к Трое: у каждого все царство – огород да хорошо если пара быков. А Одиссей – один.
Правда, без них, безымянных, не было б ни «Илиады», ни «Одиссеи».
Такое вот жестокое ремесло.
Не хочешь – не царствуй.
Кое-что о движении поэзии
Те, кому по роду занятий приходится иметь дело с «потоком» современных стихов – редакторы поэтических отделов в журналах и издательствах, литконсультанты (если где-то еще сохранилась эта должность), просто известные поэты, которым по сложившейся традиции приносят свои опусы молодые стихотворцы, – знают, что хорошие стихи отличаются от посредственных, помимо прочего, тем, что о них почти всегда можно сказать, когда они написаны. Иногда – с точностью до десятилетия.
Причем происходит это не на уровне втянутых в стихи реалий.
Они могут вообще живописать пейзаж, скажем:
Черны опустевшие склоны,
как будто разверзлась земля
и стали видны миллионы
тонн скрытого в недрах угля.
Или отсылать к вечному библейскому сюжету:
Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но взглянув на зеленый склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух, собирающих розовый виноград.
И тем более не на уровне лексики, учитывая уроки блистательного северянинского дурновкусия с его «бензиновыми ландолетами», «экспрессами» и «буэрами». Это происходит на уровне рождения и сцепления образов, обращения со словом, ритмического рисунка – короче, самого́ поэтического мышления.
Отнюдь не все даже неплохо написанные, а иногда и довольно эффектные сегодняшние стихи современны в том смысле слова, который подразумевает движение поэзии.
Многие из них, в сущности, вполне «вчерашние» и по большому счету – эпигонские, поскольку эксплуатируют поэтику предшественников. Хотя это совсем не обязательно столь явно, чтобы можно было схватить за руку, как недавно еще бесчисленных жертв любви к Бродскому, щеголявших в неизменных анжамбеманах с чужого плеча. Особенно занятен в этом отношении неиссякающий арьергард авангарда, с завидным апломбом тиражирующий открытия столетней давности.
Кстати, бывают и такие далекие заглядывания вперед, что их по этой причине тоже трудно причислить к современной поэзии – в том смысле, что не они определяют свое поэтическое время. На один из подобных случаев обратил внимание, работая с пушкинскими черновиками, известный пушкинист Илья Фейнберг (его труд посмертно был опубликован М. И. Фейнберг):
И в темноте, как призрак безобразный,
Стоит вельблюд, вкушая отдых праздный… –
исследователь не без оснований замечает, что эти строки из черновика крымского стихотворения «Кто видел край, где роскошью природы…», если не знать автора, кажутся «стихами Заболоцкого». А в другом месте приводит наброски эпилога «Бахчисарайского фонтана», напоминающие Хлебникова. И не по причине ли, отчасти, такого несоответствия времени варианты эти остались за пределами беловиков?
Но чаще наоборот: распознаваемое современниками как «современное» оказывается всего лишь расхожей модой – среднестатистическим «созвучием времени», тогда как истинное движение поэзии определяют именно выбивающиеся из этой средней статистики единицы.
Занимаясь в начале 90-х подготовкой программы журнала «Арион», я провел довольно много времени в библиотеках, листая журналы и альманахи Серебряного века. И поразился, насколько заполнявшая их стихопродукция не соответствовала тому представлению об этом времени, которое сложилось у нас впоследствии. Все они были переполнены вполне, видимо, «современными» (поскольку ни до, ни после не плодились в таком изобилии) «поблекшими цветами», «тайными откровениями» и пожеланиями «облететь неувядшим цветком», за которыми совсем не распознать было, скажем, писавшего в те же годы и только изредка попадающегося среди публикаций Блока…
Именно такой расхожей и вполне бутафорской «современностью» представляются мне и обильные нынче плоды поэтической глобализации с ее безликим «среднеамериканским» верлибром, о котором невозможно понять, написали его так по-русски или просто плохо перевели. И многозначительное разглядывание то шнурков на ботинках, то результатов залипшей на клавиатуре клавиши под предлогом «новой искренности». И пересыпанные матерщиной и фекалиями стенания по поводу всего на свете, точно и впрямь это «записки маньячки», как окрестила свои стихи одна из представительниц данной тенденции, – хотя скорее они напоминают стихи Смердякова, написанные словно из зависти к законнорожденным.
В сущности, «современное» в поэзии – это то, что станет ее будущим.
И в том смысле, что в нем останется, а не канет в Лету. И в том, что определяет те черты, которые из завтрашнего дня будут восприниматься как примечательно сегодняшние. И в том, что послужит завтрашней поэзии отправной точкой – даже если это будет точка отталкивания. Иными словами, то, что обозначает некую эстетическую тенденцию.
Но мы-то живем сегодня. И распознать из него будущее можем разве что на глазок, с изрядным шансом на ошибку: достаточно вспыхнуть одному яркому поэтическому имени, чтобы все враз переменилось.