Повторять, что масса, как всякое аморфное вещество, всегда и в полном соответствии с законами физики течет под уклон, не стану. А вот что индивидуальности (даже и с признаками дара) в этой массе приметно нивелируются, продемонстрирую хотя бы несколькими примерами, наугад извлеченными из того же Интернета, редакционной почты и из присланных в этом году на рецензирование подборок потенциальных участников липкинского Форума (причем только тех, в ком лично я углядел следы дара Божьего).
Нога тяжела. Грязь везде, всюду слякоть.
Сюда нам подходит глагол формы «плакать».
Увидеть их вместе обидно до боли.
Из кулинарии: зачем столько соли.
Порядок букв есть зеркало, что отделяет Рим от мира.
Воздушный шарик возвратится пустотой в головке сыра.
И яблоко падёт, и маятник качнётся,
Заблудится зима, закладка пролистнётся.
Это не один – это два разных автора.
Потом он растет, умнеет, изучает устройства чайников и
утюгов. волосы у него темнеют, он ездит в свой Петергоф,
он рослый не по годам, и мать за него горда, и у первого из
одноклассников у него пробивается борода.
говорят, меня в субботу сняли с окна, я кусалась, царапа –
лась, посылала всех матом, плакала, впрочем, я ничего не
помню: была пьяна, и паленая водка лилась в мое горло
патокой.
И это тоже два разных (вернее – две разные).
Легко – осознать себя русским, простите, интеллигентом,
На улице пыльной под серым снегом,
Когда, извините – так получилось, тошнит от пьяного человека,
Который в лужу выронил документы…
Гуляет нос по проспекту из чугуна отлит
Как у него все просвечивает отрывается все болит
Как он дышать не может качается голова
А луна такая огромная что не умещается в слова
И эти. Причем последний фрагмент принадлежит довольно известной в нашем лито Анне Русс. Я помню ее еще до ее первого появления на «Дебюте»: кто-то привез стихи из Казани, и мы их напечатали. Стихи эти обещали, хотя большая часть присланного явно отдавала инородным жанром: мне объяснили, что автор их поет и сочиняет именно как песни, не то бардовские, не то «русский рок». После мне показывали другие ее подборки, но словесная необязательность песенного жанра в них стала уж вовсе преобладать. А потом я услышал, что вроде бы петь перестала и «просто пишет». Так что в прошлом году я с интересом увидел ее в нашем мастер-классе в Липках. Она и правда оказалась умным и чувствующим собеседником. Но стихи, которые привезла, были вот именно такие: молодежно-интернет-среднестатистические. Говорят, она их хорошо читает – я посмотрел одну запись. Ну да, эмоциональным таким речитативом, и ногой притопывает. Но текст в этом представлении играет весьма скромную роль.
В отличие от энтузиастов поэтомасс и молодежной субкультуры, мне это виртуальное лито отчетливо видится болотом. Вязким до чрезвычайности – я буквально вижу, как способные молодые стихотворцы с трудом выдирают из него ноги, то и дело увязая вновь. Одаренному Андрею Егорову понадобилось несколько лет, чтобы выбраться на твердую кочку и вдруг заговорить своим, незаемным и непохожим на интернет-массы голосом – эти его стихи напечатаны в 1-м номере «Ариона» за текущий год[9]. Не знаю, надолго ли хватит ему именно этой интонации, она очевидно исчерпаема, но почти уверен, что в «субкультуру» он уже не вернется. Даже если некоторое время и помолчит.
Так что же у нас на дворе – промежуток?
Но в том-то и соль, что никакого промежутка и при Тынянове не было.
Он ведь и сам писал о том же: «Новый стих – это новое зрение. И рост этих новых явлений происходит только в те промежутки, когда перестает действовать инерция…» И тут же: «по оптическим законам истории» (на деле как раз не истории, а текущего момента – современникам всего трудней следовать инструкции, вынесенной мной в эпиграф) «промежуток… кажется нам тупиком». Хотя до конца Юрий Николаевич, похоже, себе не поверил – или просто оказался в плену очаровательного слова «промежуток» – и в финале, противореча предыдущему, заявил, что из него «нам нужен выход». Выход – из чего?
«Стихов становится все меньше и меньше, и, в сущности, сейчас есть налицо не стихи, а поэты. И это вовсе на так мало, как кажется» – это из самого начала тыняновской статьи.
Стихов и сейчас не так уж мало. Но главное, что на деле всегда и существуют только одиночные поэты, а не школы и направления (очевидно, что без Хлебникова с Маяковским, без Мандельштама и Есенина не останется ни футуризма, ни акмеизма, ни имажинизма: одни только декларации о намерениях). А поэты все на месте. Только это не «новые» поэты, а – старые.
И это тоже не новая история. Вот и совсем не юные Тютчев и Фет творили в «промежуток» – и оценены были лишь на следующем этапе. И Анненский, которого «просмотрели» сходящие на нет символисты. И не эфемерный блеск искусственно зажигаемых поэтических «звезд», а куда чаще подспудная эволюция реальных светил определяет движение поэзии. Так ее действительными событиями в 30-е годы XIX столетия был не шумный выход первой книжки Бенедиктова в 1835-м с растянувшимся на несколько лет всеобщим ликованием, а «Вновь я посетил…» (1835), «Из Пиндемонти» и «Отцы-пустынники…» (оба 1836) Александра Пушкина.
Лицом к лицу лица не увидать, и Тынянов это понимал. «Возможно, что через двадцать лет критик скажет о том, что мы Ходасевича недооценили» – признает он по поводу одного из героев своей статьи. Как выяснилось, не через двадцать, а через все сорок, если не через пятьдесят. Но сам-то он опознал – по единственной, но великой миниатюре – нового, и главного, Ходасевича. И суть уже близкой по времени новой поэтики «скупого» на стихи, но «веского» Мандельштама тоже разглядел. А всего через два года начнутся и «Столбцы» Заболоцкого. Какой уж тут промежуток!
От нашего времени тоже не останется «школ» (которые Тынянов справедливо отождествляет с «инерцией»: накатанным производством по нехитро составленным рецептам). Останется два-три, много – пять сильных поэтов. И все они не вчера начали. Мне думается, что в глазах потомков сегодняшнее поэтическое время предстанет фундаментальным.
Мне хорошо известно снобистское брюзжание по поводу «однообразного» и чуть ли не на поток поставившего стихописание Кушнера. При этом как будто не замечают, что за вычетом «избранных» (которые, если покупают, отчего и не переиздавать?), он выпускает раз в два-три года по тоненькой книжечке, куда меньше, чем, например, Кибиров. Но вовсе не в том дело. Просто он почти единственный, кто имеет немыслимую смелость обнаруживать в окружающем мире гармонию и красоту (я живо представляю себе, как морщится при этих безнадежно устарелых словах физиономия моего оппонента, предпочитающего смаковать фанайловские страшилки). Причем, на беду, – даже в наше ужасное время, чем, может статься, первым об этом времени и запомнится.
А вот и совсем уж «скупой на стихи» Чухонцев. Это о нем один не по возрасту молодящийся медиакритик кричал мне недавно на целый зал: «Мертвый поэт! мертвый!» Боюсь только, сам он не то что мертв, а даже и не родился – как читатель: не читал и не прочел. Кстати, о реальном размере художника – величине, всегда определяемой субъективно, на глазок, – единственной более-менее объективно говорящей приметой служит мера его воздействия на собратьев по цеху (я не об эпигонах, а о тех, кто почувствовал изменившийся состав поэтической атмосферы). Стихи Чухонцева на этот состав давно и ощутимо влияют – но только раннего Чухонцева. А головокружительную поэтику позднего, того, что в «Фифии» и после, в немногих опубликованных, а большей частью еще неопубликованных стихах, боюсь, ожидает та же участь, что и упомянутого выше Иннокентия Анненского.
Плохо замечен, плохо прочитан – несмотря на обилие публикаций и книг – как раз в наше время складывающий из безукоризненных и парадоксальных коротких притч-этюдов свою философско-лирическую панораму Владимир Салимон. О нем мне уже довелось написать, к той статье и отсылаю[10].
Похожий случай с еще меньше замеченным и прочитанным Сергеем Стратановским, примерно на рубеже тысячелетия резко сменившим манеру письма и выработавшим странно-отрывочную, чрезвычайного душевного напряжения и зоркости поэтику, – вот уж действительно подлинно явившееся новое, почти не замеченное любителями новизны.
А многие ли приметили, как радикально изменилась, перешла в иное качество поэзия Веры Павловой? Кажется, только Игорь Шайтанов в своей статье 2005 года[11], позже вошедшей в его книгу «Дело вкуса» (2007). Хотя я и не соглашусь с коллегой, что ее предшествующие стихи были чуть ли не сплошь «проект», но именно он первым разглядел обретенную ею степень лирической – и в филологическом, и в житейском смысле слова – свободы: той невероятной мудрой наивности (последняя, в минувшем году вышедшая, ее книга так и называется «Мудрая дура»), которую невозможно сымитировать и которая позволяет ей называть любовь – словами.
Я тут нарочно обхожусь без цитат: всякий желающий в состоянии найти их сам в журналах, в книгах, да хоть бы и в Интернете. И кстати, обнаружит там и другие не менее интересные поэтические события. Например, появившееся после нескольких лет довольно сумбурных и искусственных опытов своим лирическим голосом написанное стихотворение Тимура Кибирова «Впервые ребеночек…» в 1-м номере «Знамени» за нынешний год[12], не затерявшееся среди других там же им напечатанных «греко- и римско-кафолических» словесных упражнений – я и не переставал верить в этого поэта. А во 2-м номере того же журнала – чудесное стихотворение Алексея Цветкова («Никакого обратно», да еще и «Парадокс Ферми», пожалуй), к счастью, кажется, начинающего остывать к своему уж точно что «проекту».