Проза эта имеет иную образную систему, по-другому и ритмически, и композиционно устроена. Она и пишется иначе.
«Переписываю ее [рукопись] в четвертый раз, и очень хотелось бы еще и еще вплоть до седьмого, – и долго рассказывать, но метод писания прозы у поэта всегда поэтический, то есть стремление к абсолюту каждого слова…» – объясняла Цветаева причину задержки рукописи в письме Вадиму Рудневу, редактору парижских «Современных записок».
Повторюсь: это не вполне проза. Но сказанное не значит, что она случайная и лишняя в литературе. Просто это не основное блюдо. Это десерт. Оставивший самые яркие краски в нашей культуре, в словесности. Почитайте хотя бы прозу Мандельштама.
Да она и собственно прозе частенько задает новую тональность, открывает глаза. Не надо далеко ходить – весь поздний великолепный Катаев, его мовизм. Если только он не был именно что прозой поэта, поскольку тот всю жизнь писал стихи, хотя и не на том уровне, что прозу.
Горстка слов. О книге Юлия Хоменко «Небо в перьях»[22]
На холмистом поле русской поэзии, что протянулось от многословной барочности до скудного минимализма, почти вплотную к тому краю, за которым начинается просто молчание, вот уже четверть века присутствует Юлий Хоменко.
Стихи его не слишком широко известны. И не только потому, что поэтов нынешних вообще мало кто знает. Творения его еще и невелики по размеру, проще говоря, обычно коротки. И произнесены, запечатлены негромким, хотя внятным голосом. Такие не прокричишь и не пропоешь с эстрады. Да он и выступает крайне редко. Публикует одну-две подборки в год, а раз лет в пять-семь выпускает тонкую книжечку.
Но ценители, причем из разных локаций поэтического спектра, их знают.
Часто это мимолетная, точно схваченная картинка, за которой, однако, выпрастывается уже другая, метафизическая. Ну к примеру, та, что дала название всей книге:
небо в перьях
у ангелов
весенняя линька
Но это может быть и крошечный обрывок драматического монолога, легко восстанавливаемый мысленно до самодостаточных размеров:
то что мы не общаемся
в нашем конкретном случае означает
что кого-то из нас уже нет на свете
и кажется
я догадываюсь кого
а ты?
Вещица озаглавлена «Другу», так что все обстоятельства пьесы налицо.
А порою и просто реплика, почти что mot, как называли в XIX веке остроумную и точную фразочку, – но обретающая эстетический, а значит, художественный смысл за счет безупречного словесного устройства:
ушел
не выдержав собственных нравоучений
из Ясной Поляны
Толстой
Не к чему скрывать, эта скупая часть поэтического ландшафта привлекает меня сейчас больше той, где возводятся целые стихотворные кварталы и даже многоэтажные поэмы – хотя и такие постройки могут быть удачными, вот только мне давненько не попадались.
Такое предпочтение, пожалуй, можно объяснить.
Стихи не только запечатлевают время, но и зависят от него. Как сказал бы автор, чьи бронзовые истуканы не так давно украшали каждую площадь, «жить во времени и быть свободным от времени нельзя».
А облик времени в глазах, как и в жизни, большинства обычных, да и необычных, людей вот уж лет полтораста определяет по преимуществу технический прогресс.
Только если первые лет сто из этого срока главной приметой перемен было ускорение движения – от паровоза, через автомобиль к аэроплану (а еще раньше пароход, вот и Баратынский уплыл от нас на пироскафе, прихватив заодно медлительный старый век), то последние полстолетия любимым продуктом и гордостью цивилизации стал бешеный темп производства и доставки информации, бьющей из всех щелей, как из пожарной трубы. Ее не перекричать. Единственным, что еще можно расслышать в этом сбивчивом многоголосии, оказываются – паузы. Ими и предстают произнесенные тихим голосом короткие стихи.
Кстати, я не одинок в такой оценке. В последнем своем арионовском эссе (2018, № 4), размышляя о поэзии в эпоху «зашкаливающего уровня информационного “шума”», Евгений Абдуллаев называет единственным достойным ответом – тишину: «Мы живем во время, когда именно поэтическая речь, с ее уходом в тишину, почти в немоту, оказывается наиболее адекватной формой высказывания времени о самом себе».
И не только формой высказывания, но и способом уцелеть, не захлебнуться в потоках информации, хлещущей с экранов компов и смартфонов. Остановиться и побыть человеком.
Писать такие стихи трудно, трудней, чем петь заливистым голосом, который сам поддерживает стихотворение на лету. Малый объем, чтоб стать высказыванием, требует насыщенного и кропотливого устройства. Собственно, это даже не высказывание, а отсылающий к нему поэтический жест. И он должен быть безупречно точным.
Такие стихи почти ничего не рассказывают, да вокруг и так слишком уж много болтовни, а показывают. Причем столь яркую и необычную картинку, что она, в случае удачи, меняет само зрение читающего.
Именно к подобным поэтическим жестам тяготеет Юлий Хоменко. Возможно, его внимание к паузам и точным нотам обусловлено мирской профессией: музыкой. Потому что уже лет тридцать Хоменко преподает вокал в консерваториях Вены, последние двадцать – в Венском университете музыки и искусств, крупнейшем в Австрии. Неудивительно, что в стихах то и дело являются музыканты, особенно любимые Бетховен и Шуберт:
некогда служивший
поводырем глухому Бетховену
антикварный рояль
Или:
дом где родился Шуберт
дом где он умер
словно прошел взрослея
от одного к другому
стариться не пришлось
Да и просто музыка. В посвященном ей маленьком цикле у него пианист «ловит клавиши голыми руками» – виртуозный портрет виртуозной музыки!
Ну а все остальное, свободное от музыкальных занятий, время сочинитель, похоже, просто шатается по Вене, задрав голову, – столько в его стихах верхушек деревьев, крыш и облаков. Вот и в том, что дало название книжке. Или вот в этом, где он со своим любимцем на короткой руке:
поймал было облако
а покормить нечем
отпустил
плывет дальше
слегка удивленно
Кстати, и все названия его последних книг так или иначе смотрят вверх: «Воздушные шары» (2003), «Восьмое небо» (2011), «Облако на ладони» (2017), ну и нынешняя. Такое уж зрение.
В стихах Хоменко немало трехстиший. Заприметив которые, а заодно и пятистишия, разве ленивый тут же не закричит: «Хокку! хайку! танка!» Думаю все ж, ни то ни другое. Но от разговора о вошедшей в моду японской форме, видимо, не уйти.
Форма и правда изумительная. Не только своей антологией классических шедевров, но и открываемыми возможностями художественного высказывания. Недаром в старой Японии овладеть ею мечтало множество людей – обучением коих, между прочим, и зарабатывал на жизнь Басё. Краткость и очерченная форма позволяют передать свое эстетическое впечатление порой и не вполне искушенному в поэзии сочинителю.
Хайку пишут по всему миру миллионы людей. Усердно следуя традиционным правилам, скрупулезно следя за чередованием слогов по схеме 5–7–5 или отчасти пренебрегая каноном. Пишут на разных языках, в том числе и по-русски. И есть удачи.
Но влияние этих великих японских жанров на поэзию, по крайности русскую, не ограничивается возникновением отечественных «хайдзинов», как они себя именуют. Еще в Серебряном веке, с появлением первых переводов на русский язык, сделанных Вяч. Ивановым и Брюсовым, они подсказали стихотворцам возможность столь запредельно лаконичного, но полноценного способа выражения, включающего и зрительный образ, и психологическую ситуацию, и пространство понимания. Особенно востребованной форма поэтической миниатюры сделалась, пожалуй, с последней трети прошлого века (кстати, как раз появились и многочисленные переводы Веры Марковой с японского). Краткость оказалось выигрышной чертой в замусоренном стихами мире. Это вовсе не обязательно трехстишия, иногда и шесть, и восемь строк. Но могу предположить, именно у японских мастеров эти стихи переняли смелость поэтического жеста.
Именно такие пишет Юрий Хоменко:
щёлк и остались на фотографии
а время поехало дальше
порожняком
Это совсем не хайку. Кстати, даже и не трехстишие: на деле в нем пять строк. Только две из них, обозначенные пробелами, заполнены той самой тишиной.
Наш сочинитель, как уже сказано, много лет работает и живет в Вене. Но его лирический герой по-прежнему видит ее глазами арбатского москвича:
залитый солнцем
венский бульвар Ландштрассе
солнце оставить
а бульвар заменить на Гоголевский
для полного счастья
И это не воспоминание. Скорее уж Европа – новое впечатление:
серое
в красных кирпичных прожилках
европейское утро
А еще множество стихов навеяно деревенькой на Волге, где автор неизменно проводит всякое лето. Ну, с вынужденным двухлетним перерывом на ковидный карантин:
аист строит гнездо на заброшенной водокачке
даря ее существованию новый смысл взамен погребенного