Допустим, манифестации, сверхзадачи, «тоска по мировой культуре» – все это нынче не в моде. А есть ли в современной поэзии течения?
«Течения» как направления мысли и творческих пристрастий всегда есть, но как только их пытаются оформить в нечто формально-целостное – исследователи, для простоты и удобства, сами ли участники, на основе дружеских связей или общей литературной политики, – сразу возникает тьма вопросов. «Школа гармонической точности» – это течение или просто появление некоторого количества поэтов (Жуковского, Пушкина, Баратынского), которые вырабатывают свой новый язык и уже тем сходны, что он отличается от прежнего? Вообще, меня всякая групповщина очень пугает. Поэты – настолько штучное явление, что, когда они объединяются, всегда происходит странное. Объединяются, как правило, или в целях самозащиты, или ради популяризации своего творчества, и это нормально.
Давайте возьмем концептуалистов. Кого к ним приписывают? Пригов, Кибиров, Рубинштейн, чуть ли не Гандлевского туда же причисляют. Но эти три первых поэта, они что, одинаковую поэтику используют? Кибиров восьмидесятых годов взахлеб писал свои, в сущности, очень романтические стихи. Пригов начинал как иронист – я, кстати, печатал его в «Арионе» именно как ирониста, – но перешел к своего рода искусству действа, разворачиваемого вокруг якобы стихотворения – не стихотворения, конечно, а симулякра, макета стихотворения, да он и сам про это говорил. То есть это вообще не совсем по разделу изящной словесности. А Рубинштейн – это попытка пограничного жанра, то, скорее, прозы, то поэзии с философским осмыслением действительности. Они между собою что – похожи?
Конечно, действующих лиц широкого поля современной поэзии можно сгруппировать по каким-то формальным или другим признакам, по исповедуемым ими творческим целям и т. п. Собственно, этим отчасти и занимается критика, пытаясь осмыслить происходящее. Но это очень большой и отдельный разговор, который окончательно будет завершен, как это всегда бывает, только постфактум – лет через сорок-пятьдесят, и уже не критиками, а литературоведами. А действующий поэт, за исключением откровенных маргиналов, по-моему, сегодня себя ни к чему не причисляет.
А как мыслит ничего не декларирующий, одиноко стоящий современный поэт? Согласны ли вы с утверждением Игоря Шайтанова, высказанным в его последней статье, что в ситуации постпостмодерна, когда поэтика осознается как исключительно лингвистический феномен, происходит, как бы сказал Томас Стернз Элиот, dissociation of genres – полная утрата жанрового мышления? Какие жанры востребованы современной поэзией, если вообще сегодняшняя поэзия – это жанровое явление?
Думаю, что в том или ином виде, часто скрытом, жанры присутствуют. Искусство на самом деле меняется, но гораздо медленнее, чем думают. И устроено по тому же принципу, что и все живое: растет из предшествующего. Ну, как дерево, ветки которого торчат во все стороны, даже навстречу друг дружке, но все растут одна из другой, а в конечном счете из общего ствола. Поэтому когда заявляют, что вот, мол, у нас совершенно новое искусство, и принимаются сбрасывать предшественников с парохода современности, я этому не верю.
В любом состоявшемся стихотворении в скрытом виде присутствует вся трехвековая (а по мне, так и домонгольская) история русской поэзии. И жанры, которые она разрабатывала и которыми пользовалась, тоже, конечно, не списаны со счетов, хотя и востребованы не всегда и не все разом (ну, басня, например, временно отошла разве что михалковым), и присутствуют не совсем в прежнем качестве. Вот, Владимир Козлов с этим очень интересно разбирается, хотя я не во всем с ним согласен, но это и понятно: он утверждает принципы жанрового мышления во времена, когда о них почти позабыли, когда их не видят, и потому вынужденно несколько преувеличивает. Всё же ныне жанры значат не совсем то же самое, что, скажем, в эпоху классицизма, когда все было регламентировано. Они чаще размыты, даже скрещены между собою и служат ориентиром больше для классифицирующих стихи, чем для самих пишущих. Я бы говорил скорее о «жанровой окраске», чем о жанре в чистом виде.
Какие из них сейчас востребованы? Все-таки элегия по-прежнему остается с давних времен, уже который век подряд, одним из важнейших жанров. Я думаю, что из состоявшихся стихов, написанных в самой разной манере, огромное количество – это именно элегии. Чухонцев пишет элегии, Гандлевский элегичен. Кибиров – последнего, на мой взгляд, плодотворного периода (где-то середины девяностых), когда он уже отходил от своих прославивших его постмодернистских игр. Перед тем как он окончательно стал на распутье, у него было немало замечательных чисто элегических стихов, ну хотя бы сонеты к дочке – «Двадцать сонетов к Саше Запоевой».
Эпическая поэзия? Есть. Я вот думаю, что, например, Евгений Карасев – это лиро-эпическая поэзия. Потому что его многочисленные якобы лирические, немножко странноватые по отдельности стихотворения очевидно складываются в своего рода роман – это еще Татьяна Бек в свое время подметила, когда писала о его первой книге. И лучшие вещи Бориса Херсонского, тот же «Семейный архив», – явная эпика.
Ода существует? Существует. Да еще и в скрещении с сатирой, случается, – например, цикл «Милицанер» у Дмитрия Пригова; он очень неровный, но несколько вещей там чудесные. Это такая сатирическая ода, пародия на оду. Ну а ода в чистом виде… Ода сейчас, все ж, имеет другую эмоциональную окраску, она скорее воспоминание об оде, иногда отталкивание от оды. В серьезной поэзии этот жанр присутствует в минимальном количестве, да и получается чаще скучноватым…
Холодным, как у Амелина?
Ну да. Думаю, сегодня жанровое мышление достаточно факультативно. Не будем к тому же забывать, что подлинный поэт не в состоянии написать по заказу, даже и собственному, вообще ни строчки, не то что заранее выбрать жанр. А когда поэтическая мысль падает ему в голову, то это может с равной вероятностью оказаться и элегия на три страницы, и хайку в три строки. Предопределить, даже предвидеть это нельзя – все равно что полюбить на заказ. Ведь любое стихотворение – это частный случай любви к миру, к человечеству – любви в широком смысле слова… Но в возможной палитре жанров, так сказать, гипотетически, присутствует все, до эпической поэмы включительно, хоть я и не думаю, что она сейчас возможна. Разумеется, я говорю о поэзии в узком смысле слова – написать шуточное послание или, к примеру, заказной фельетон для газеты, как это делает Игорь Иртеньев, который, между прочим, четко отделяет эту работу от собственно стихов, в состоянии с той или иной степенью удачи любой квалифицированный стихотворец.
Вы говорите, жанр возникает спонтанно. А темы? Есть определенный тематизм современной поэзии?
Темы, на самом деле, одни и те же.
Вечные?
Помните, о чем Борис Леонидович предлагал поговорить Иосифу Виссарионовичу?
Вы имеете в виду знаменитый телефонный разговор?
Да. «О жизни и смерти». Потому что ни о чем другом поэзия не пишет. Она пишет или о жизни, или о смерти – то есть или о жизни здесь, или о жизни там. Бывают, конечно, расхожие темы. Сто лет назад это были, к примеру, девушки, поющие в церковном хоре (да простит меня Александр Александрович). А сейчас в особой моде бедствия и гадости российской жизни – эдакая поэзия национальной катастрофы, ну, как бывает же «медицина катастроф». Бомжей и убогих старух в стихах больше, чем на улицах. Дело не в том, что в нашей жизни мало мерзостей, а в том, что налицо эксплуатация темы – вроде того, как в некрасовские времена нельзя было строчки написать, не порыдав над народными бедами. Эдакая промышленная разработка трагической и катастрофической темы, как правило, с социальным оттенком. Вот, Фанайлова просто вся из этого состоит, точно у нее не десять, а двадцать пальцев, и все персты вложены в раны, в раны, в раны. Да, жизнь человека трагична – хотя бы по той причине, что мы все умрем. Но нельзя ж по этому поводу бесконечно слезу выжимать. Из всего Кушнера только и помнят две строчки: «Времена не выбирают, / В них живут и умирают», – и напрочь забывают две следующие: «Больше пошлости на свете / Нет, чем клянчить и пенять».
Если брать поэзию, не бегущую за модой, то темы те же – я и ты, я и жизнь, я и смерть… Детство: это ведь такой архетип, живущий в каждом человеке. Нередко проскакивает тема избыточности, засилья вещей. Их правда стало слишком много. Поначалу это кружило голову: мы ведь жили в очень скудном вещном мире. Но скоро оказалось, что обитаем уже чуть ли не в глянцевом журнале, забитом рекламой, и это искусственное разнообразие весьма агрессивно вторгается в нашу жизнь. А поэзия, припомним нобелевскую лекцию Бродского, всегда отстаивает человеческую частность – в том числе и от таких поползновений.
Неоднозначно выскажусь о переполняющих стихи библейских и евангельских образах. Самый распространенный представитель фауны в современной русской поэзии – это ангел, можете мне поверить, как человеку, читающему центнеры стихов. Но эта библейская символика зачастую переосмыслена именно в поэтическом, а не в религиозном плане. Она выполняет роль слов-знаков с расширенным семантическим полем. Ну, вроде того как античная мифологическая лексика в пушкинские времена – аполлоны, венеры, музы… Как вы понимаете, ни Пушкин, ни его сверстники-поэты не были язычниками, но это был привычный и емкий язык выражения многих понятий. Я думаю, что по разным причинам – и это началось не сегодня и не имеет совсем уж прямого отношения к возвращению веры в Бога, хотя имеет к возвращению интереса к христианству в целом – библейские образы оказались чрезвычайно востребованными, и в этом нет ничего удивительного. Библия – книга с огромным количеством символов и аллюзий, причем понятных очень многим, и они вполне органично входят в язык светской современной поэзии.
Все настоящие стихи либо о жизни, либо о смерти… Если так, то снимается ли этим сегодня разграничение между поэзией духовной и поэзией светской?