андеграунд, в свою очередь, состоял отнюдь не из одних лишь первоклассных непризнанных гениев (коих вообще-то в истории, да не только нашей, а мировой, было один-два), но в огромной массе – из самых что ни на есть дилетантов и просто графоманов, и цинизму официозной литературы вполне адекватно противопоставлял дворницки-бойлерный снобизм, отголоски которого мы и нынче слышим. Слава богу, что самиздат был. Много чего замечательного он сделал нам доступным задолго до того, когда оно сделалось общедоступным, да и само это время общедоступности приблизил. Но оборотную сторону это замечательное явление имело: именно из-за полного почти отсутствия внутри него тех самых редакторов-профессионалов, из-за неслышимости (в том числе и по этическим причинам) всякого критического голоса, самиздат в немалой мере поощрил любительщину, в том числе и нынешнюю, – особенно после того, как несколько действительно ярких имен из андеграунда стали общеизвестны и общепризнанны.
Кстати, их оказалось совсем немного, что неудивительно. Все ж для поэта, числящего себя профессионалом, даже и в те времена естественным было стремиться печататься в «легальной», а значит, широко читаемой печати – и пусть урывками, это удавалось практически всем: Бродскому, Рейну, Айги, Сапгиру, Буричу…
Я вытащил с полки первый попавшийся том (признаюсь, не слишком любимого мною) «Дня поэзии» – он оказался за 66-й год. А в нем, наряду с мало что говорящими именами, обнаружил Антокольского, Мартынова, Слуцкого, Кирсанова, Матвееву, Чухонцева, Винокурова, Вознесенского, Мориц, Солоухина, Межирова, Искандера, Окуджаву, Лиснянскую, В. Соколова, Шаламова, Рубцова, Глазкова, Левитанского, Бурича… – я еще половину достойных упоминания пропустил. Не удовлетворившись чистотой эксперимента (все ж таки «послеоттепельный» год!), взял уже сознательно том застойного 1981-го, там имена в указателе шли по алфавиту: Ахмадулина, И. Ахметьев, Берестов, Битов, Бурич, Винокуров, Вознесенский, Высоцкий, Глазков, Жданов, Мандельштам, Мартынов, Олеся Николаева, Окуджава, Пастернак, Рубцов, Самойлов, Слуцкий, В. Соколов, Тарковский, Шкляревский… – половину опять выпустил. И это не самиздат.
Проблема, однако, не в преувеличении чисто художественных (человеческие – несомненны) достоинств того новодельного самиздата (о машинописных перепечатках Мандельштама, Пастернака, Гумилева, естественно, речи нет, тут все понятно) – людям свойственно приукрашать прошлое, а в том, что эти, пусть преувеличенные, но реально значительные в творчестве двух-трех выдавленных в андеграунд поэтов достоинства теперь уже безо всяких оснований переносятся на «самиздат» нынешний, который, включая и вполне типографские издания, сделался уже откровенным прибежищем и синонимом поэтической самодеятельности.
«Самиздат в России не может уйти в прошлое. Самиздат – это форма самовыражения», декларирует первый номер самиздатского журнальчика, начавшего в прошлом году выходить в Питере. И являет миру поэтические откровения такого рода:
Из апорий не рвется Нева.
Чернота обернулась квадратом.
По Вселенной гуляющий атом
Шапку сунул пешком в рукава.
Месяц вышел, поскольку – дыра,
Из тумана с ножом и ножовкой
Отпилить сами ножки на жестком
Ложе именем смертным одра…
– и далее в этом духе. Или:
дураада милоада
дурарая милорая
дурарада милорада
дурафая милофая
дураванда милованда –
и так далее, всего, если я не обсчитался, 75 строк.
В общем-то, и это не беда. Легко догадаться, что «посторонних» читателей у всей этой самодеятельности немного. Но тут примешивается еще одно не вполне стороннее и не безобидное обстоятельство.
Дело в том, что с общим и заметным сужением читательской аудитории коренным образом изменилась ее структура: ведь число читателей «по службе» (филологов, «ведов», аспирантов-диссертантов и т. п.) осталось неизменным. С уменьшением числа «просто» читателей доля тех других приблизилась к критической отметке, и налицо реальная опасность «филологизации» поэзии, когда ее пригодность для «ведения» (написания всякого рода исследований, диссертаций, изготовления концепций и проч.) ценится выше собственно художественных достоинств – то есть пригодности для чтения. И неслучайно развелось такое количество «экспериментаторов» (неглубокий исследователь, как известно, пуще всего ценит в искусстве формальный эксперимент, независимо от результата, – его легче препарировать): «филологическая», в упомянутом смысле, поэзия начинает активно вытеснять всякую иную, отпугивая скукой уже последних «непрофессиональных» читателей[3]. И в перспективе мы рискуем увидеть поэзию окончательно закуклившейся в резервации филологических кафедр, как это уже почти случилось в некоторых странах.
В отличие от садоводов-любителей, отнюдь не мечтающих о статусе сельскохозяйственного рабочего, в поэзии дело обстоит ровно наоборот. Сказать «любитель» – чуть ли не обругать. И это очень тяжелый вопрос – о профессиональной поэзии. Я не берусь его решить, разве что наметить проблему и дать толчок обмену мнениями. Но затеять разговор необходимо, потому что, лишившись профессиональной поэзии, мы рискуем ее утратить вовсе.
И правда, кем был в поэзии, скажем, действительный тайный советник Тютчев? А с другой стороны, к примеру, многотомный лауреат Егор Исаев (пока не отдался всецело разведению кур)?
В искусстве вообще практически нет объективных критериев, всё сплошь субъективные, но попробуем хоть наметить ориентиры.
Кстати, и проблема-то, если вглядеться, не одна, а две, хотя пересекающиеся: профессиональный поэт и профессиональная поэзия. То, что первого не характеризует наличие красненьких корочек какого-нибудь из многочисленных писательских союзов, не требует доказательств. Как и канувшая – увы, но и слава богу! – возможность жить поэтическим заработком: на стихи более не «живут» и, скорей всего, никогда уж не будут.
Но вот жить поэзией профессионал обязан. Прежде всего, в значении служения, то есть принятия на себя этой роли как предназначения жизни, как бы по-старомодному это ни звучало. Как-то одна литературная дама, вращающаяся в андеграундно-перформанистском кругу, возразила мне на сходное рассуждение: «Да что вы так серьезно! Литература же веселое дело!» Не знаю. Радостное – да. Увлекательное – да. Иногда – мучительное. Но «веселое» – это скорей о времяпрепровождении.
Дело, однако, не только в самоощущении. Профессионал неизбежно должен «жить поэзией» и в ином смысле – профессионально ей служить, то есть быть литератором. Поэзия должна составлять если не единственный, то, безусловно, главный предмет его и дневных и ночных забот. Он обязан читать стихи, находить стихи, писать о них или как-то еще продвигать на неоплодотворенную искусством почву. Кстати, одна из приметных черт поэтов-дилетантов: они больше пишут, чем читают. И если «продвигают» – то себя и свою компанию. И это объяснимо: подсознательно они чувствуют непричастность свою литературе, и что им до нее.
Профессиональная поэзия узнаваема прежде всего по наличию художественной задачи в каждом без исключения произведении. Профессионал может потерпеть неудачу, но не имеет права писать «просто так», чтоб выговориться стихами. По законам искусства, решение такой задачи всегда сопряжено с разработкой новой формы. А с другой стороны, формотворчество мастера опирается, по определению, на мастерство: на безусловное владение ремеслом поэта. И не менее, а тем более – при экспериментальном, «разрушающем» форму творческом стиле, как бы оставляющем формальное совершенство позади. Все дело в этом «как бы» – любители-то принимают призыв побросать кого ни попадя с «парохода современности» за чистую монету.
Последнее заблуждение (и спекуляции на нем!) усугубляется тем, что поэзия, искусство вообще, на пути обновления периодически отказывается от старых, канонизированных профессиональных форм и обращается то, по Тынянову, к «неглавным», побочным жанрам, а то и чуть ли не к вовсе «дилетантским» (о Пушкине и «альбомных стишках» написано предостаточно). Фокус, однако, в том, что занимаются этим именно что профессионалы – и профессионально: это ими случайное, «низкое» и бытовое преобразуется в литературный факт. И обратной силы данная метаморфоза не имеет: альбомные стишки так и остаются альбомными стишками и после Пушкина. Как и базарные лебеди остаются, чем были, и после Пиросмани (по жизни своей, заметим, – абсолютного профессионала).
И еще один, почти важнейший, признак профессионализма. Профессионал своим творчеством всегда обращен и вовне, за пределы узкого круга коллег и критиков – он подразумевает не только адепта-исследователя, но и просто читателя, пусть не в поколении, а в потомстве. Будучи апофеозом «частности человеческого существования» (Бродский), профессиональная поэзия, в отличие от любительской, частным делом не является. И, в сущности, и становится таковой, лишь выйдя за пределы «своего», пусть и очень элитарного, круга. Она не путает аристократизм со снобизмом. И потому, кстати сказать, не боится быть интересной. Я бы даже сказал, что скучноватость стихов – верный признак любительщины, да, боюсь, Вольтер поймает на плагиате.
Такой вот парадокс: профессиональная поэзия – та, что обращена и к непрофессиональному читателю. Думаю, этот редкий ныне, драгоценный вид любителя словесности не только должно, но и можно уберечь от исчезновения, хотя стадионов не будет. Только не эстрадными (теперь это зовут «перформансом») облегченными уловками, приучающими скорее к шоу, чем к стихам, а профессиональным качеством и глубиной последних. Кстати, едва ли не лучшими читателями оказываются «честные» любители-стихотворцы.