Почти все, что сказано выше о традиционном разделении труда между литературоведением и критикой, хотя и с несколько иными акцентами, изложено и в одной из открывающих теоретическую часть нынешнего «НЛО» статей («Текущий литературный процесс»). Но далее автор уверенно освобождается «от иллюзии непреодолимости того барьера, который традиционно подразумевается между критикой и литературоведением» – литературоведение переходит «к реализации своих потенциальных возможностей». Предполагается, что – исследовательских. Но боюсь, что – рекламных.
Оно ведь и правда, авторитет науки – штука серьезная. Вкус критика можно оспорить. Более того – критик может (а то и должен!) быть увлечен предметом своих писаний, даже ангажирован увлекшим его явлением. Иное дело – бесстрастный исследователь. Он объясняет что, как и почему тут «устроено». Как функционирует. С чем соотносится. Как следует толковать. Он, пользуясь словечком того же автора, «интерпретирует». А вопрос «хорошо» или «плохо», без которого, умри, ничего не бывает в искусстве, – даже не поднимается (разве что в смысле «хорошо устроено»). Ученый – в стороне. А автор – на нужном месте…
Чем-то это напоминает известную телерекламу про шампунь, «усиливающий жизненную силу волос на 72 процента».
Если отбросить подробности, весь смысл этих порождаемых «актуальным» литературоведением теоретических построений заключается в том, чтобы создать такую систему координат, в которой взятый в качестве объекта произвольный текст, или корпус текстов, предстал бы – значимым, даже – значительным. Причем совсем не обязательно за этим стоит какой-то злонамеренный умысел. Приближенный к предмету штудий исследователь тоже имеет право искренне увлекаться…
Помнится, в начале 90-х мне довелось читать в машинописи тогда еще черновой вариант обзора современной поэзии, принадлежавший перу Михаила Айзенберга. Там было много интересных сведений, тонких наблюдений. Это было добросовестное – субъективно-добросовестное – исследование. Но с занятным фокусом. С самого начала проделана была (полагаю, что искренне) некая трансформация всех точек отсчета – таким образом, что практически весь передний план в этой новой литературной перспективе занимали величественные, прямо-таки циклопические фигуры Вс. Некрасова и Д. А. Пригова (не то в обратном порядке), далее, чуть поодаль, возвышались близкие автору концепции – Л. Рубинштейн и Т. Кибиров, а еще дальше, быстро уменьшаясь, все остальные – причем чем большую опасность конкуренции данный автор мог составить избранникам, тем пристрастней оказывалось уменьшительное стекло, вплоть до выглядывавшего где-то совсем уж на горизонте из-за веточки крошечного и вредного Бродского.
Кстати, в своих нынешних (напечатанных в «НЛО») заметках Айзенберг гораздо осторожней, взвешенней, даже, я бы сказал, растерянней – что нормально, когда человек не построения сооружает, а просто размышляет. Возможно потому, что на этот раз систему координат вывернули без его ведома, и на переднем плане оказались мало ему интересные сен-сеньковы да голынки-вольфсоны.
Как справедливо замечает еще один из авторов тома, нынешний «теоретик» скорее выступает как «критик и куратор» (курсив мой. – А. А.) поэтической продукции. Он не столько анализирует ее, сколько «вводит» в пространство литературы – на деле как раз минуя «критика» (то есть ценителя) и вне зависимости от художественных достоинств. Более того, эти достоинства сразу как бы подразумеваются: «литературоведение, обращая внимание на то или иное явление, способно укреплять его ценностный статус», – со знанием дела замечает уже другой автор.
Вот именно.
У стихотворцев, ставших предметом столь лестного внимания, есть повод радоваться. Большинству из них трудновато было б явиться на обозрение публики иначе как под микроскопом «интерпретирования». Полагаю, лишь таким счастливым стечением обстоятельств можно объяснить расход бумаги на сводящую скулы тягомотину:
я подумал о том,
что для того чтобы
что-то произошло
(какое-нибудь переживание, внутреннее
потрясение,
потрескиванье –
какой-нибудь перекос,
душевный спазм,
сбой,
возможно,
адский скачок)
сначала что-то другое
должно произойти… –
и т. д. Кирилла Медведева (впрочем, заботливый куратор полагает, что «сегодняшняя гуманитарная теория» просто не может «проигнорировать такой культурный вызов» его подопечного). Или появление – мало чем отличающегося от предыдущего – образчика «аутогетеросексуальной эротики» Дмитрия Голынко-Вольфсона:
элементарные вещи
много места не занимают
видно, это формула современности
занимать места немного
если место причинное оно
соприкоснется с чем-нибудь посторонним
(вот она, эротика-то! – А. А.)
если место задымлено без огня без причины
ему сподручней с ничем соприкоснуться… –
ну и так далее. Хотя, разумеется, трудно отказать в достоинствах «лирическому опыту» Алексея Денисова:
я пытался любить я кликал
вызывал вызывал все зависло
нет наверное не сохранилось
вот опять не хватило ресурсов…
И уж конечно, только ярким вкладом в «современные поэтические практики» объясняется пристальное внимание столь солидного журнала к опусу Вячеслава Крыжановского:
«Шы мог написать тебе
тут и тепер» так как я прйьык
(прошу корректоров не вмешиваться в творческую ткань произведения! – А. А.)
с букьы большой настучав «Привет»
__-.-^ и о с®6е…
Кстати, последний автор демонстрирует похвальную трезвость и практицизм: «если я поэт то это стихи / то есть наоборот» – ясное дело, раз процитировали – то стихи, а раз стихи – то… сами понимаете.
Шанс застолбить себе местечко в литературе – заманчивая штука. Даже если вызывает в памяти старый анекдот про подсудимого, у которого «брат в Академии» (хотя и в банке со спиртом – поскольку родился уродцем…).
Вообще-то я б на месте поэтов обиделся. Избавившись от критики, подменив ее «актуальным» литературоведением, потеряли тот этап, когда над стихами просто размышляют, когда ими любуются, когда их кто-то любит и учит наизусть – когда они делаются частью живой культуры – до того, как стать «объектом» изучения. Это как если бы тебя из родильного дома, минуя детскую, школу, дружбы и ссоры, вообще всю жизнь, – прямо поволокли б в прозекторскую. Но для того чтобы обидеться, надо хотя бы самому чувствовать за собой иные достоинства, помимо «инновационных».
Что говорить, я этих стихотворцев понимаю. Понимаю и их «кураторов»: сочинять теории, изобретать новые поэтические «практики» – занятие не только вполне безответственное, но и страшно увлекательное. К тому ж льстящее самолюбию: лестно сочинять стихи – а тут сочиняют самих стихотворцев и даже разом целые «школы»! Вот как, без затей, объясняют нам мотивы, двигавшие одним из пионеров этой креативной деятельности, изобретшим «метареализм»: «требовалось максимально быстро и убедительно выдумать антитезу концептуализму, ставшему модным, фешенебельным». Михаил Эпштейн не растерялся, разумеется, и выдумал не хуже.
Стихотворцы на всю эту «паскудную алгебру» (это из лукавого эпиграфа к обозреваемому тому) не обижаются – и правильно делают. Предметом препарирования, за редчайшим исключением, оказываются образцово плоские, скучные, вымученные – попросту сказать, плохие стихи. Больше того, фабрикация именно такого сорта «текстов» поощряется и культивируется нашими «исследователями»: квазилитературоведение требует квазилитературы. И это неслучайно. Живой, объемный, не из пальца высосанный, а рожденный поэтический текст так просто к предметному стеклышку с бирочкой не пришпилишь. Вот тот же Эпштейн попробовал было со «спектром современных поэзий» разобраться и наплодил: концептуализм, постконцептуализм, «нулевой стиль», «шаржированно-гротесковый», неопримитив, собственно «метареализм», континуализм, полистилистку, поэзию «лирического архива» и черт-те что еще, пока не надорвался и не выдохнул с отчаянием: «каждый самобытный автор – это еще одна поэзия». Кто бы мог подумать.
Честно сказать, грех жаловаться и «интерпретаторам»: уровень их изысканий вполне адекватен предмету. Так что налицо самый что ни на есть классический симбиоз.
Особая прелесть этого симбиоза в том, что три четверти участвующих в данной игре теоретиков-интерпретаторов, по крайней мере тех, кто напечатался в томе «НЛО», – сами же и стихотворцы. И собственные их разбитые на строчки тексты, уже в качестве «исследуемых», заботливо разбираются в соседних статьях. Такое вот самообслуживание. (Впрочем, не все так уж безоглядно полагаются на товарищей. Игорь Вишневецкий, например, предусмотрительно не пускает дело на самотек и прямо вставляет свой же опус в собственные изыскания. Оно, конечно, надежней.)
Думаю, в «НЛО» верно уловили тенденцию такого сращения «поэтических» и «филологических» капиталов и сделали на него ставку. При этом, как и положено новаторам, пошли даже дальше, решив привлечь к самоопылению и тех поэтов, кто раньше в нем не был замечен: для этого придумали специальную рубрику «Стереоскопическое зрение». Затея, разумеется, удалась на славу, и только скромности редакции можно приписать нотку якобы имевшегося сомнения в удачном исходе дела: «…нас поразило то, с каким энтузиазмом приглашенные нами авторы написали комментарии к своим стихотворениям», – говорится во врезке к разделу.
В одном ироническом сочинении, теперь уже почти сорокалетней давности, повествуется о путешествии во времени, совершаемом в «виртуальном» пространстве – в будущее, созданное воображением и сочинениями писателей-фантастов. Помнится, там на каждом углу попадались загадочного вида механизмы, возле которых неизменно оказывался их изобретатель-конструктор, пояснявший всем и каждому назначение и устройство своего детища. «НЛО» приспособило к этой роли стихотворцев: