лазарь лазарь
дрожат
мои мертвые руки
дрожат
и
не спят
и
брат
мои мертвые руки
над постелью
над постелью на не
век не на
век не век не
вечно на… –
и так далее. А потом так:
ГОСТЬЕЙ ГНОЙНОЙ НЕЗВАНОЙ ХОЖУ ПО ДОМАМ
ЛИСТЬЯ ГНОЙНЫЕ ШЛЕЙФОМ БЬЮТ ПО НОГАМ
ГНОЙНЫХ ЛИСТЬЕВ КОРОНА СИЯЕТ ВЕНЦОМ
ВЫСОКО НАД БЕСКРОВНЫМ ЛИЦОМ… –
и тому подобное. А еще:
прошу прощения за обилие фрагментов, но я не хотел лишать читателей удовольствия: всего там такого нашинковано на тринадцати страницах. Это из опуса Елизаветы Мнацакановой, почему-то напечатанного не в «Стереоскопическом зрении», а в разделе с еще более выразительным названием «Складки инновации», но также снабженного автокомментарием:
«Этот текст был написан, как говорят, “одним взмахом”, или “одним ударом”, страницы шли – бежали – одна за другой, без единой (почти) остановки, написано было “за один присест” и без единой помарки. Сейчас мне кажется это почти невероятным: такой сложный текст, огромная партитура – и без единой помарки, без единого исправления? Но это было именно так. Первоначальная рукопись до сих пор сохраняется в моем архиве и удивляет меня своей строгой законченностью».
Меня тоже удивляет.
Идеал наших исследователей понятен, да ими и не скрывается – определенного рода ветвь западного литературоведения. Правда, один из них (обозревающий русскую словесность как раз «с равнин близ североамериканского озера Мичиган», откуда «многое видится лучше») уверяет, что «стать частью общезападной дискуссии» должна научиться сама наша поэтическая речь, аж с XVIII века бесплодно добивающаяся «выравнивания… письма по общезападному стандарту» – но имеет-то в виду явно иное. Думаю, радеет он не о поэзии, а скорее о том положении вещей, что сложилось ныне, скажем, в Соединенных Штатах, где отдельные поэты, конечно, есть, но поэзия из органической части живой культуры давно уж превратилась в механическую составляющую университетской системы. На фоне такого упадка главной фигурой закономерно сделался филолог – «куратор» в широком смысле слова. Чего, очевидно, и нам желают. В принципе, надо сказать, схема давно знакомая и сильно отдающая совком: когда «элитой» становится не тот, кто делает, а тот, кто распределяет (в данном случае – «общественное» внимание).
Вообще-то, на это можно бы и наплевать. В конце концов, какое дело, что там сочиняют в «НЛО» или других местах, кто и как друг друга нахваливает. Той же Мнацакановой это вряд ли повредит: случай-то клинический. Но ведь есть и другие.
Помнится, лет шесть-семь назад я очень смеялся, прочитав отчет о вечере одного совсем молодого стихотворца, у которого к тому времени всего-то и было на счету пара-тройка заслуживающих внимания строчек: выступлению был предпослан «доклад» о его творчестве, а потом еще и «содоклад» (не то «контрдоклад»), где особенности, место и значение его творчества трактовались уже под иным углом зрения… Между прочим, автор этот не совсем бесталанен как стихотворец, а когда занимается чужим творчеством, то оказывается, что и неглуп, и наблюдателен, и усидчив. Но стихи его читать вне гарнира из комментариев – как опилки жевать. Да и откуда взяться другим, к чему искать и развиваться, если о тебе, что называется, с приготовительного класса доклады пишут?
Поэзия и без того достаточно жестокий род занятий. Она требует от решившего посвятить себя ей рискованного самопожертвования: целой жизни, причем безо всяких гарантий. Грех на том, кто соблазняет. Кто внедряет мысль, что стихи можно не написать, а построить – если следовать достаточно остроумной «концепции». И жаль соблазненных, целыми табунами переезжающих нынче с фестиваля на «конференцию» и обратно на фестиваль, бубнящих там и тут свои «тексты» и, кажется, всерьез верующих, что они – участники «поэтических практик» в «эпицентре поэтического бума».
Сдается мне, что организаторы всего этого действа куда трезвее участников. Во всяком случае, выражаются во вполне коммерческих терминах, толкуют о «капитале» (хотя и «символическом»), а деятельность «критики» полагают «сопоставимой с механизмом ставки в игре».
В заметке, напечатанной поближе к концу «поэтического» тома, куда, видно, предполагалось, уж никто не доберется, все сказано с предельной откровенностью.
Оказывается, авторы «постнеподцензурной литературы (то есть те, кого и безо всякой цензуры никто печатать не хочет. – А. А.) по сей день обделены вниманием литературной элиты». Не потому, конечно, что плохо пишут, а в связи «с провалом всех предпринятых попыток неподцензурной словесности внедриться в существующие институции, а также с неплодотворностью всех ее проектов обзавестись собственными институциональными плацдармами». Причина же неоправдавшихся «надежд на сотрудничество с толстыми журналами» носит вполне приземленный характер: «нынешняя литературная жизнь подчиняется жестокому закону, согласно которому эстетические реалии не совпадают с экономическими реалиями». Переведя на русский: просто денег не дают.
С последним нельзя не согласиться: на изящную словесность испокон века раскошеливаются туго. Только непонятно, почему «неподцензурники» оказались в худшем положении, чем остальные, и почему это помешало с ними сотрудничать толстым журналам?
Впрочем, сдается, не так уж все обстоит трагично, и наши кураторы нарочно сгущают краски. Вот ведь «НЛО» до чего толст – а сотрудничает! И финансовая поддержка Комитета по культуре города Москвы в рамках Третьего Международного фестиваля «Биеннале поэтов в Москве – 2003», о которой сказано на обложке «поэтического» тома, – чем не «экономическая реалия»? Да и сам этот фестиваль, на две трети, если не на три четверти, заполоненный «неподцензурниками», – чем не «институциональный плацдарм»?
Так что не надо паники.
Печаль в другом. В том, что вся эта бурная деятельность – с точки зрения поэзии – впустую. Это ведь иллюзия, что если плохие стихи хорошо объяснить, они сделаются хорошими. См. эпиграф.
Поэт без читателя
Ты царь: живи один.
Стихов нынче не читают.
С этого неутешительного факта мне приходится начинать уже третьи заметки. И не последние, боюсь.
Сборнички выходят смешными тиражами, и те не раскупают. С грехом пополам расходятся «избранные» тех, кто еще на слуху (то есть обрел известность лет десять, если не сорок назад). Но по большей части, боюсь, судьба их та же – стоять на полке, только не магазинной, а домашней: берут, чтоб были. А главное, к текущей поэзии они отношения не имеют: ей свойственно являться в новых книгах. Лучшая, на мой взгляд, из таких книг за последние лет десять – «Фифиа» Олега Чухонцева – вышла в 2003-м тиражом 500 экземпляров. И до сих пор не распродана.
Можно сетовать на суетность, легкомыслие и душевную лень разбежавшихся поклонников, но кто сказал, что они должны нас читать? Вот, девять десятых сограждан наших никогда не были на балете (а из тех, кто побывал, три четверти ничего в нем не нашли) – и что? Что-то я не встречал в печати панических всхлипов по этому поводу. Правда, балетных театров – единицы, и они по большей части заполнены. А стихотворцев, выпускающих свою продукцию книгами, как подсчитал старательный Сергей Чупринин, не то четырнадцать, не то пятнадцать тысяч. Проблема, однако, в том, что настоящих поэтов не больше, чем балетных театров. Но и у них «партеры» пустуют.
Вообще-то, удивляться, что у стихов мало читателей, довольно глупо. Стихотворение это не картина, которую можно, купив, повесить на стенку и любоваться мимоходом – или показывать гостям, пришедшим в дом. И не два часа балета, которые, в крайнем случае, можно пересидеть в золоченом бархатном кресле, поглядывая на красивые плечи соседки через ряд или на знакомую по телевизору физиономию олигарха в ложе, да еще и в буфете выпить коньяка или шампанского. Короче, никакого общественного престижа в наше время чтение стихов не обещает, а напротив – требует, как и во все времена, серьезного душевного усилия.
Да и в другие времена их никогда особенно не читали. Поэзия вообще – для немногих. Востребованность ее, сравнительно с другими приманками цивилизации, совсем невелика. И так от веку, недаром Колизей вмещал 55 000 зрителей, а домашний «поэтический театр» Мецената, где оглашали свои творения Гораций с Вергилием, – всего несколько десятков слушателей. И это, думаю, еще весьма лестное соотношение, объясняемое лишь недостаточной поместительностью прославленного амфитеатра.
Читая учебник по истории литературы, еще можно впасть в заблуждение: обилие литературных кружков, соперничающих поэтических групп и школ, разящих манифестов, особенно на пиках развития поэзии, создают иллюзию столь же кипучей читательской реакции. Но не забудем, что судим-то мы главным образом по воспоминаниям и поздним свидетельствам самих героев и участников этих баталий. Если им поверить, то великий наш поэтический Серебряный век и правда отбоя не знал от читателей и почитателей: переполненные залы Тенишевского училища, Политехнического, триумфальные гастроли футуристов с перевернутым роялем над сценой…
Вот только тиражи выходивших тогда сборников рисуют несколько иную картину. Возьмем первые издания. Брюсовский «Urbi et orbi» (1903) и блоковские «Стихи о Прекрасной Даме» (1905) – по 1200 экземпляров. «Громокипящий кубок» «короля поэтов» Северянина (1913) – 1000. «Облако в штанах» вовсю раскрученного Маяковского (1915) – 1050. А «Камень» Мандельштама (1913) и вовсе 300. Как видите, вполне сопоставимо с нынешними.
Так что, скорее, следует задуматься, почему довольно много людей все же стихи читают. И отчего временами их бывало