Из теплушек выглядывают рабочие, выходят и окружают меня.
Все возбуждены, но нет уныния и печали.
– Заходите на новоселье, – приглашают в одну из теплушек.
Двухъярусные нары застланы тюфяками, коврами, посредине железная печка, столик, стулья, к потолку подвешена керосиновая лампа. С нар свешиваются головки любопытных, неунывающих ребят. Женщины уже что-то стряпают.
– Устроились неплохо, лишь бы до морозов добраться, – говорит подоспевший Михаил Константинович Глазков, руководитель погрузки, хлопотавший на эстакаде.
– До морозов доедете, – говорю я, – а вот как у вас с питанием обстоит дело?
– С питанием устроились: в каждом эшелоне специальный вагон-буфет, а для обслуживания выделили своих. Продуктов до места хватит, кипяток – круглые сутки.
– А как насчет порядка в пути?
– В каждом эшелоне комендант – один из начальников цехов. Не растеряются!
Лязгнули буфера, эшелон дрогнул.
– Подали паровоз, сейчас отправляем. Пойдемте, Александр Сергеевич, а то увезут, – засмеялся Глазков.
Я распрощался с обитателями теплушки и вышел на эстакаду. В голове эшелона дымил паровоз.
Навстречу бежал комендант эшелона – начальник цеха Михайлов:
– Отправляемся!
– До скорой встречи!..
Каждые 8–10 часов отъезжали от эстакады в Сибирь все новые и новые эшелоны, по 40 вагонов и платформ в каждом, с людьми, станками и материалами.
Хотя мы и старались создать по возможности хорошие условия, все же переселение на восток тысяч людей с маленькими детьми, в теплушках – дело тяжелое.
Эшелоны шли медленно, хотя и везли бесценный груз – оборудование военных заводов. Великая сибирская магистраль была забита железнодорожными составами эвакуирующихся предприятий.
Переброска заводов на Волгу, на Урал, в Сибирь потребовала новой кооперации, новых потоков транспортировки грузов, что еще больше усложнило обстановку.
Промышленные эшелоны шли вперемежку с военно-санитарными поездами и громадными составами теплушек, которые везли эвакуированное население. Часто приходилось отдавать предпочтение санитарным поездам и пропускать эшелоны с людьми, эвакуированными из прифронтовой полосы на восток. Все это создало огромные трудности на железных дорогах. Необходимо было не только пропустить невиданное до того количество поездов, но и организовать питание и хотя бы элементарное обслуживание огромных масс людей на станциях.
Но все знали, какое бедствие переживает Родина, сознавали значение происходящего, понимали, что все тяготы и лишения надо переносить стойко.
Наступившие морозы и снег вызвали еще большие затруднения, но, несмотря ни на что, задача была решена успешно: в течение самого короткого времени возобновился выпуск машин.
В Москве еще грузились эшелоны, а в Сибири уже готовились к приему людей и оборудования. Были составлены планы размещения цехов, подведены электроэнергия, сжатый воздух, пар, вода – все необходимое для того, чтобы прибывающие станки могли немедленно начать работу.
Задача заключалась в том, чтобы довести до минимума потерю времени и скорее возобновить выпуск самолетов, в которых фронт испытывал голод.
Ждать быстрой помощи было неоткуда. В этом я лишний раз убедился, когда в сентябре сорок первого года, как раз в дни эвакуации наших заводов, мне довелось в качестве авиационного эксперта участвовать в переговорах трех держав – СССР, США и Великобритании по вопросам помощи Советскому Союзу вооружением.
Американскую миссию на этих переговорах возглавлял Аверелл Гарриман – доверенное лицо президента Рузвельта, видный промышленник, ставший дипломатом. Миссию Великобритании представлял лорд Бивербрук – один из крупнейших капиталистов Англии, владелец газетного концерна, контролировавшего значительную часть английской прессы. Бивербрук являлся личным представителем премьер-министра Уинстона Черчилля и имел с ним даже какое-то внешнее сходство: плотный старик с круглым бульдожьим лицом. Держался он просто, без английской чопорности, но сразу было видно, что это крупный делец.
Прибытие в Москву американской и английской делегаций для переговоров по вопросам помощи Советскому Союзу вооружением. На переднем плане – Аверелл Гарриман (в центре справа) и лорд Бивербрук (слева), осень 1941 года
Авиационный эксперт английской делегации Бальфур – высокий, элегантный, с иголочки одетый мужчина. Бальфур занимался тогда вопросами британской авиационной промышленности и отлично ориентировался в ней.
С американской стороны экспертами были генерал Чанэй, ведавший вопросами авиационного снабжения, и полковник Файмонвилл – военный атташе США в Москве. Кстати сказать, Файмонвилл не пользовался благосклонностью своего начальства, так как его доклады, содержавшие объективную информацию о положении дел на советско-германском фронте, существенно отличались от того потока лжи и необъективности, который лился в Вашингтон из американского посольства в Москве. Деятели американского посольства забрасывали тогда Рузвельта донесениями о том, будто Советский Союз находится на грани полного разгрома, что Гитлер вот-вот займет Москву, что с Красной Армией покончено и дни Советской власти сочтены.
У Файмонвилла была оригинальная внешность: с его молодым лицом контрастировали седые волосы. Был он, между прочим, как и я, любителем балета, и мне позднее приходилось встречать его в филиале Большого театра на «Лебедином озере» и «Дон-Кихоте». Мы раскланивались как старые знакомые. Однажды я ему сказал:
– Оказывается, вы большой поклонник русского балета.
Файмонвилл рассмеялся и, указывая пальцем на мои генеральские погоны, ответил:
– Беру пример со старшего по чину!
Открытие переговоров трех держав состоялось на Спиридоновке, в особняке Наркоминдела, в весьма торжественной обстановке. Главным переводчиком был Максим Максимович Литвинов.
Стороны обменялись речами, и после этого приступили к работе эксперты по специальности. Заседания проходили 28, 29 и 30 сентября и велись в дружественной обстановке, но оказались, к сожалению, бесплодными.
Нас интересовало, что и как скоро могут нам дать союзники, а они в свою очередь старались выяснить, как долго мы сможем продержаться. Бивербрук, видимо, прощупывал, насколько мы сможем оттянуть силы Гитлера на восток, сумеет ли Англия мобилизовать свои ресурсы на длительную борьбу с нацистами.
В ходе переговоров американцы ничего конкретного нам не предложили – ни самолетов, ни моторов, ни авиационного оружия. Они больше выспрашивали, что нам нужно на будущее. Англичане были склонны снабдить нас истребителями «Харрикейн», совершенно устаревшими, от использования которых они сами тогда уже отказывались. Эти «Харрикейны» никак не могли сражаться с «Мессершмиттами». Когда мы заговорили о более современном истребителе – «Спитфайр», Бальфур заявил, что «Спитфайр» еще находится на «секретном листе»: не может служить предметом экспорта. Практически мы так ни о чем и не договорились.
Было ясно: если союзники и окажут нам какую-либо помощь, то лишь в будущем. А пока что надо рассчитывать только на себя, на свои собственные силы. А это тогда значило хорошо, организованно и с минимальным ущербом дя выпуска самолетов провести эвакуацию.
После эвакуации КБ в Сибирь я остался в Москве и целиком посвятил себя работе в наркомате.
Никогда не забуду Москву осени 1941 года. Она запомнилась суровой, холодной и строгой, но, как никогда, дорогой и близкой.
Облик города резко изменился. Первое, что бросалось в глаза, – окна домов, оклеенные крест-накрест бумажными полосами. Это могло обезопасить людей от осколков в случае повреждения стекол при бомбардировке.
На заставах – «ежи» и мешки с песком, сложенные штабелями. Они служили бы баррикадами в случае прорыва немецких танков.
Город пустел: женщины, дети эвакуировались на восток. Моя семья также эвакуировалась. Все личные интересы, привычки, сложившиеся за годы мирной жизни, были сразу забыты. Как правило, мы работали в наркомате до 2–3 часов утра. Чаще всего оставались ночевать на работе, где были оборудованы комнаты для сна.
Поездки по заводам и аэродромам, важнейшие заседания в правительственных учреждениях, бесчисленные телефонные звонки – на все это буквально не хватало суток, но ненависть к врагу удесятеряла силы каждого.
Над городом часто появлялись вражеские самолеты. То в одном, то в другом конце Москвы можно было услышать взрывы упавших бомб, увидеть столбы дыма и пламя пожара.
Аэрофотосъемка пожаров в Краснопресненском районе Москвы после налета немецкой авиации
У нас в наркомате ввели правило: во время тревоги в обязательном порядке спускаться в убежище, где установили специальный пункт связи. Народный комиссар и его заместители могли во время тревоги поддерживать нормальную связь со всеми предприятиями.
Попаданий в наши заводы было мало, хотя враги на них специально охотились. У летчиков сбитых германских бомбардировщиков находили карты, на которых крестиками были помечены авиационные заводы, так же, впрочем, как и наш наркомат.
Мне часто приходилось во время бомбардировок выезжать по вызовам в правительственные организации. Необычную картину представляла Москва во время тревоги. Мчишься на машине и не узнаешь города. На улицах ни души. Только лучи прожекторов ночью, гул орудийной канонады и шуршание падающих на асфальт осколков снарядов зенитной артиллерии выдавали присутствие жизни в притаившейся, ощетинившейся Москве.
Население Москвы всемерно помогало войскам МПВО оборонять столицу. После напряженного трудового дня, часто весьма длинного, десятки тысяч рабочих и служащих занимали посты на крышах домов. Страшные вначале зажигательные бомбы стали презрительно именовать «зажигалками». Девушки столицы осаждали военкоматы, комсомольские комитеты, добиваясь принятия в зенитные части. Если решили бы поставить памятник героям, защищавшим столицу от воздушных налетов, я предложил бы воздвигнуть на высоком постаменте бронзовую фигуру молодой москвички-зенитчицы в пилотке…